гается, на море. И эти недели вернули Хедвиг душевное равновесие, в котором она пребывала до получения вышеупомянутого письма.
Через несколько дней Хедвиг снова отправилась в путешествие, правда уже не на четыре недели, но все же на довольно продолжительный срок, и одна, без Винцента. Художник был на практике, на каком-то сталелитейном заводе, что у Хедвиг, разумеется, вызвало ироническую усмешку.
Несколько потрепанная — Хедвиг сказала: обшарпанная — и без гроша, что она тактично дала понять матери, Хедвиг вернулась домой. И что удивило Винцента — не стала на сей раз расписывать ему свое путешествие со всеми подробностями, а ограничилась несколькими отрывочными фразами.
Вид у нее с каждым днем становился все более цветущий, прямо рекламный плакат: проводите отпуск дома. Мать же все чаще возмущалась: «Тебе просто не хватает отца, уж он бы не дал тебе бездельничать. Неслыханная лень, да разве я была такой в твои годы? Учись или иди работать».
Это было уже слишком. Хедвиг необходимо было несколько дней на размышление. Тема: отец. Его никогда не было, во всяком случае в мыслях и в воспоминаниях Хедвиг. Единственное, что неизменно вызывало ее благодарный глубокий вздох, — это мысль о восемнадцатилетней дружбе с матерью. Даже переводы, которые они ежемесячно получали, в сознании Хедвиг не имели отношения к этому незнакомому отцу.
Он ушел, вероятно, потому, что ему очень скоро надоела их не совсем идиллическая семейная жизнь. Впрочем, этого Хедвиг точно не знала, она могла только предполагать на основании кое-каких наблюдений. Но это ее мало интересовало, чтобы прямо спрашивать у матери. Однако дело, как видно, обстояло неважно, если мать взывала к этому воображаемому отцу и выговаривала ей за то, что она бездельничала. Так что предстояло действовать самым решительным образом: учиться было уже поздно, в институт она больше не заходила — в конце концов, надо иметь гордость. Следовательно, оставалось одно — из необходимости сотворить добродетель. Это значило пойти работать на производство, а именно на то самое предприятие, где они проходили политехническое обучение, которое не раз проклинали тогда, в средней школе, но — как любила повторять мать — из каждого дела можно извлечь пользу, так и из этого: теперь предприятие даст ей работу.
«Кажется, наступает зима, вновь возвращаются перелетные птицы», — сказал ей как-то в один из первых рабочих дней ее коллега, начальник отдела, и посмотрел при этом на термометр за окном. Хедвиг не знала, как следовало к этому отнестись, пожалуй, лучше всего никак.
И так она просидела всю зиму на своем стульчике — служебном месте, означавшем все и ничего: экономист по снабжению и сбыту. В серые дни — была зима, и серых дней было больше, чем ясных, — эта работа казалась ей едва ли не самой подходящей. И если бы дети из их дома вздумали дразнить ее «торговкой», она могла бы даже счесть это ужасно остроумным.
Каждое утро ровно в семь она неслась к проходной своего предприятия. Приходить раньше ей казалось не совсем скромным, а о том, чтобы она не опаздывала, заботилась мать.
Пройдя соответствующую подготовку, Хедвиг стала заниматься расчетом заработной платы.
В буквально считанные дни вид ее заметно поблекнул. Где бы она ни появлялась, она у всех вызывала сочувствие. «Ах, Винцент, я вижу одни только цифры, — пожаловалась однажды Хедвиг. — Как будто меня осудили на то, чтобы всю жизнь сидеть там и писать эти цифры…» И она наглядно показала ему, чем ей приятнее было бы заниматься.
Но скоро она привыкла. Раза два-три в день она прохаживалась по предприятию, приносила кофе, болтала то с одним, то с другим, и день проходил незаметно — ко всему можно приспособиться.
Вечера она проводила в «Эссо», в том самом, что остальным людям известно под названием «Эспрессо»[30]. Там она находила все, что делало ее жизнь полноценной после девяти часов сплошных цифр.
И там она была ХЕДВИГ. Она приходила, когда уже темнело, в своих потертых и вытянутых джинсах, засунув руки в зеленое пальтишко. В дверях останавливалась, обводя взглядом присутствующих, и делала приветственный жест. Там всегда кто-нибудь был, кого она могла приветствовать. Они называли это: «Выход Хедвиг».
Винцент, как правило, приходил значительно позднее: я студент, и у меня мало времени, не то что у трудящегося народа, который представляла здесь Хедвиг, считал он. Он уводил ее от вермута и сигаретного дыма; с головокружительных высот глубокомысленных разговоров о боге и мироздании они спускались на заснеженные улицы.
Раз в неделю Хедвиг ходила рисовать, чаще всего потому, что этого хотел Винцент; ей все эти бесконечные глиняные кувшины, яблоки и прочие предметы в различных положениях быстро надоели. В конце недели она бывала у Винцента, они много любили друг друга, и он часто ее рисовал. При случае Винцент пытался наставить ее на путь истинный, причем под этим он подразумевал то же, что и мать.
Как только в марте первые солнечные лучи упали на стульчик Хедвиг, она почувствовала себя неспокойно. Она уже не могла видеть свои цифры, не могла больше выслушивать разглагольствования секретарши о том, как не повезло с сыном одной из сотрудниц: ужасно грубый парень, так кричит, что дрожат стены в их уютной и с таким трудом заработанной кооперативной квартире; она уже едва отбивала атаки главного бухгалтера, который вопреки всем представлениям о бухгалтерах был еще потрясающе молод, к тому же не подозревал о существовании Винцента (хотя, по мнению компетентных сотрудниц из их отдела, это не имело никакого значения) и потому, следовательно, каждый день вертелся возле стола Хедвиг: «Ну что, коллега, вы все еще бредите искусством или вам уже нравится у нас?» Короче говоря, выдержать все это было невозможно.
Несколько недель продолжался период душевного смятения и бунта, вдобавок к этому снова похолодало, с неба сыпал снег. За это время Хедвиг перессорилась чуть ли не со всеми коллегами. Но однажды, когда вновь пригрело солнце, она постучалась в дверь отдела кадров и с сияющим лицом заявила об уходе. Начальник отдела кадров не сияла: сначала была довольно сурова, потом по-матерински ласкова — ни то, ни другое не подействовало. Характеристика, выданная Хедвиг, оказалась, как и следовало ожидать, не блестящей, но это было последнее, что ее могло бы еще огорчить.
Легкой походкой она вышла через проходную.
Ах, Винцент, я летела оттуда как на крыльях. Лишь воспоминание о коллеге, начальнике отдела, несколько отягощало ее крылья, воспоминание о последних словах, приветливых и полных понимания: «Ни пуха тебе, перелетная птичка, не жалей ни о чем». «Хотелось бы его нарисовать, — неожиданно вслух подумала Хедвиг в один из безмолвных часов с Винцентом. — Или сделать графический портрет».
Вообще графика была очередной идеей. Крылья сравнительно легко донесли Хедвиг домой, но они надломились под тяжестью тихо произнесенных матерью слов: «Что же ты теперь хочешь делать? Какие у тебя еще идеи?»
Вопрос не оставил Хедвиг равнодушной, прежде всего потому, что мать спросила тихо и со слабой надеждой в голосе. Но умный человек ни в каких житейских невзгодах не падает духом.
«Отпуск, отличный и длительный отпуск», — заявила она своей милой матери с оптимистической улыбкой. Мать отвернулась, окаменев, она просто не могла смеяться. Теперь целыми днями в доме царила тишина.
Как в могиле, поясняла Хедвиг в «Эссо». Но что сделано, то сделано и ничего не воротишь.
Так шли дни за днями, пока Хедвиг после размолвки с Винцентом не отважилась наконец перейти в генеральное наступление. «Дорогая моя», — горячо заявила она, обвив руками шею матери, и тотчас пустилась развивать свою новую идею.
Итак, она хочет заняться графикой, с сентября, пять лет учебы, и она возьмется за дело в самые ближайшие дни. «Ты только представь себе: я смогу потом устраивать выставки», — загадочно шептала она матери, И она, Хедвиг, будет приводить на эти выставки свою обожаемую мать, посетители будут перешептываться между собой, указывая на нее: «Смотрите, это мать художницы».
В школе Хедвиг неохотно занималась математикой. Но помимо расчета заработной платы, она усвоила и то, что кратчайшее расстояние между двумя точками составляет прямую. В этом плане она рассматривала и очередную попытку поступления в институт. На этот раз она решила действовать иначе, чтобы добиться успеха.
Хедвиг слышала об одном маститом художнике, он был влиятельным человеком в институте и как будто даже преподавал там. Друзья по «Эссо» ей как-то показывали его. Таким образом, прямая должна была вести к этому художнику. Ничто в тот день не могло противостоять ее воле, и она без задержки добралась до его мастерской.
Окинув взглядом мастерскую, и прежде всего самого художника, Хедвиг изложила свое дело. После этого, очевидно, и художнику показалось небезынтересным взглянуть на нее, что он, собственно, и сделал, не скрывая любопытства.
Да, но ему не мешало бы для начала увидеть ее работы, сказал художник с плохо скрываемой усмешкой. Ну конечно, Хедвиг придет еще раз. Впрочем, выпить немного коньяку, который он покупает, разумеется, не в местном магазине, она не откажется и сегодня. После второй рюмки он в рассеянности завладел ее рукой — и у больших людей бывают маленькие слабости, Хедвиг уже воображала себя на пути к великим свершениям. Итак, он играл ее рукой и говорил о задачах художника в социалистическом обществе; после третьей рюмки Хедвиг ушла.
В следующий раз она принесла с собой папку с глиняными кувшинами, яблоками и подсолнухами, которые рисовала без особой любви и радости.
Художник долго и внимательно их рассматривал. Хедвиг казалось, что под его взглядом яблоки сморщивались, а жалкие цветы еще больше блекли.
Потом он долго распространялся о двух вещах — собственно говоря, это разные вещи, и одна не вызывает возражения, даже напротив, но что касается другой, а именно ее учебы, то это решает комиссия, и, может быть, в данном случае Хедвиг следует прибегнуть к обычному, общепринятому способу, но, как он уже говорил, его волнует другое, оно волнует, так сказать, его сердце, — он еще предложил коньяк, от которого Хедвиг снова не отказалась, но потом, однако, заявила, что должна идти; разумеется, она ничего не обещала, и он ничего не обещал, и она, естественно, ушла со своими кувшинами, яблоками и подсолнухами.