У отца выхода нет.
— Ну что ж, ладно, Петре.
Они посылают моего брата Иона в корчму, и он приносит им бутылку цуйки. За отцовский счет. Они распивают магарыч. Распитый магарыч скрепляет договор.
Петре Рэдой сам не работает. За него люди работают. Земли у него столько, что едва ли он ее всю когда и видел. Скота он не держит. Дочери присматривают за отцом.
— В деревне дети перемерли!
— Жаль их!
— Нечего жалеть. Пусть помирают и у других; когда у меня помирают, никто меня не жалеет…
В доме у Петре Рэдой завелась чахотка. Весной, на пасху, его старшая дочь еще пляшет хору. А осенью, когда начинаются дожди, деревня провожает ее на кладбище и хоронит в белом платье, как невесту. Всех девушек, умирающих до свадьбы, хоронят в белых подвенечных платьях. Ни одна из дочерей Петре не дожила до замужества. За три года он схоронил трех дочерей: Лину, Ионицу и Мэриуку. Лина и Ионица умерли честными девушками и заслужили быть погребенными в белом платье. А Мэриука…
И у Мэриуки тоже было белое платье.
Она хорошо понимала, что приходит время и ей умирать. Прохладным туманным вечером она сидела и пела у железной дороги, в тени акации; над холмом раздавался ее чистый голос. В ее больших серых глазах застыл ужас, а на восковом лице выступали розовые пятна.
— Не хочется мне умирать, Евангелина, ведь я еще жизни не видела…
— Выходи замуж, Мэриука, — посоветовала сестра.
— Да никто меня не берет. Кому охота брать к себе в дом чахоточную?
— Ну, тогда…
— Мне Петришор по душе…
— А он? Он что?
— И я ему нравлюсь, говорит…
И она не побоялась, никого не постыдилась. Даже отца родного: «Он свою молодость прожил». И в самом деле, она на глазах у всех сошлась с Петришором Стайку.
— Все равно помру… Все равно уйду…
И она ушла. В землю ушла.
— А весной, дядя Петре, которая из твоих дочерей выйдет на хору?
— Иордана…
Значит, осенью Иордана умрет. Через четыре года Петре Рэдой останется в доме один-одинешенек. Он уже это прикинул в уме. Он подождет, пока пройдут эти годы. Потом он женится, приведет молодую жену и начнет жизнь сызнова. Эта мысль поддерживает и радует его. Он в этом откровенно признается, когда выпьет рюмку-другую…
Текут ручьи. Вздулась река. Она уж доходит до самых дворов.
— Должно быть, растаяли снега на холмах.
— Может, и растаяли…
Мы смотрим. Вода бежит быстрая, мутная.
— Гляди-ка, вода несет заборы, мосты, дрова плывут. Давайте сделаем багры и будем тащить все, что вода несет. Хоть дров на растопку наберем.
— Если придет большая вода, затопит и нашу деревню…
— Да что ты! Такого еще не бывало. Почему ж это как раз теперь случится?
Вода все прибывает. Река широко разлилась, затопила пойму. Как будто где-то далеко прорвало гигантские плотины, которые удерживали целые моря, не то что реки. Вода! Бурная вода! Потоки воды! А прошлым летом, господи, какая засуха!.. Выжженные поля молили о дожде. Потрескавшиеся деревья взывали к дождю. Изнуренные, отощавшие крестьяне с мольбой смотрели на небо, ища хоть крохотного облачка. Высохшие корни трав просили: «Дождя, дождя!» Молили о дожде и цыганки — «папаруды»[29].
Иногда с гор спускаются к Дунаю и проходят через село толпы белокурых, зеленоглазых и синеглазых цыган, — ложкари, торгующие деревянными ложками, мисками, корытами. Цыганки с волосами цвета ячменя кричат на всю деревню: «Вот ложки, ложки, миски, гребешки!..» А другой раз проезжают телеги с черными, как сажа, цыганами, с грязными волосами до плеч, с густыми маслянистыми бородами, которых никогда не касались ножницы, — это золотых дел мастера, медники, конокрады и воры-взломщики. Их цыганки мигом стянут у тебя рубаху, предложат погадать тебе на счастье на белой раковине, в которой шумит море, если приложить ее к уху…
Иной раз приезжим цыганам позволяют пожить недельку за околицей у речки; они зимуют в землянках, а весной уходят и колесят в телегах по всей стране в поисках работы. Эти цыгане — кузнецы; их жены и дочери торгуют ножами, таганами, кочергами, цепями. Они раскидывают шатры. В шатрах — шум, гам, голые пузатые цыганята. Вечером у костров слышны звуки рожков, скрипок, кобзы…
В самый разгар засухи прошлым летом неожиданно нагрянули цыгане. Сельские улицы заполнили папаруды… Мы — толпой за ними. Цыганки — девчонки, совсем голые — выставляли напоказ свою бронзовую кожу. На головах венки из бузины, бузина вокруг бедер. Они останавливаются у ворот и начинают плясать. С ними старый цыган, который поет:
Папару́да, ру́да,
Окатись водою,
Водой ключевою!
Чтобы дождь из темных туч
Лил как из ведра!
Папаруда!
Чтоб с тяжелым грузом
Встала кукуруза!
Папаруда!
Чтоб налился колосок
Как мой кулачок!
Папаруда!
Чтоб с полей пшеницу
Нам собрать сторицей!
Папаруда!
Чтобы ливень хлынул!
Папаруда!..
Папаруды хлопают в ладоши, подпевают старику и носятся в бешеной пляске, точно за ними гонятся злые феи. Они покачивают бедрами, пятки мелькают. Хлопают в ладоши. Звенит песня…
Хозяйка дома, у которого они пляшут, выходит с ведром воды и окатывает с головы до пят тонких, бронзовых голых цыганок. Папаруды замолкают. Старик получает награду — чашку кукурузной муки, которую он высыпает в свою торбу.
Все лето плясали папаруды на селе… Но дождя не было. Писарь Джикэ Стэнеску намекнул как-то в примэрии:
— Уж не собрать ли нам деньжонок и не дать ли попу Томицэ Булбуку, пусть отслужит молебен о дожде…
Его обрывает Удудуй:
— Ну, уж коли поп Булбук помолится — не видать нам дождя! Кстати, я слыхал, что поп из Стэникуцы уже отслужил молебен. Коли пойдет дождь в Стэникуце, пойдет и в Омиде, от села до села ведь рукой подать.
Когда летом долго нет дождя и начинается засуха, поп говорит людям и в церкви и в корчме:
— Надо бы, дети мои, отслужить молебен, чтобы небо сжалилось над нами и ниспослало нам дождь…
— Можно, батюшка. Хоть на этой неделе…
— Вот и соберите немножко денег, дети мои…
— А на что деньги-то, батюшка?
— За службу заплатить…
— Или за цуйку? Ведь и у тебя, батюшка, посеяно. Коли у нас посохнет, то и у твоего преподобия тоже высохнет.
— Мне-то все равно, сын мой. У меня амбары полны хлеба. Для скота тоже запасено вволю. А даровой молебен не дойдет до бога. Зря будем стараться.
— Все равно — один толк…
Уж не знаю как мы избежали ангины, когда она свирепствовала по всей деревне и уносила детей. А теперь с наводнением и к нам пришла беда. Сперва у меня распухло горло, потом у сестры Рицы, а на третий день — у брата Иона.
— Вот тебе и на! Сподобились…
Мать отвела нас за руку к Диоайке, потому что бабка Петря, наша, знахарка, заболела. Диоайка посмотрела нам горло, придерживая рукой затылок. Я подошел первым. Она приподняла мне подбородок.
— Открой рот!
Я открыл рот. Она засунула мне палец глубоко в глотку и ногтем надавила на опухоль. Нарывы уже созрели. Они прорвались. Я стал плеваться гноем.
— Прополощи горло керосином…
— Керосином?..
— Ну да, керосином. Что, ты до сих пор никогда не пил керосина?
— Пил.
— Чего же ты нос воротишь, паршивец?..
Я хочу удрать. Мать хватает меня и крепко держит. Бабка налила керосину в кружку, разжала мне рот и влила керосин в глотку:
— Глотай, чертенок!..
Я глотнул несколько раз керосину, за мной — брат Ион и сестра Рица.
— А теперь, Мария, ступай с ними домой и давай им керосину три раза в день. Ложку утром, ложку в обед и вечером. Да обложи им горло картофелем…
— Ладно, бабушка, так и сделаю.
Отец исходил всю деревню, стучал у одних дверей, у других, на него лаяли собаки, и наконец ему удалось купить несколько картофелин. Мать очистила картошку, как будто хотела положить на сковороду и поджарить, но не положила. Она обложила мне горло картошкой, а сверху туго замотала старым платком.
Я хожу по дому как шальной. Места себе не нахожу, ложусь, встаю, опять ложусь. Башка трещит. Мне кажется, она распухла, как котел. Горло стиснуто точно клещами. Я держу подбородок кверху, в горле пересохло, нарывы, которые содрала бабка Диоайка, все еще саднят. Меня трясет. Зуб на зуб не попадает. Бросает в пот, я теряю сознание. Корчусь, как перед смертью.
А мать — чем она может мне помочь! Вечером она меняет мне картошку. И утром опять меняет…
Только затихли судороги и я заснул, как среди ночи нас разбудил церковный колокол. В него бьют быстро и резко — банг, банг, банг! — бьют только в большой колокол, с низким надтреснутым звуком. Когда бьют в набат, это — знак бедствия. Что случилось? Отец быстро одевается и обувается. Он бежит в примэрию узнать, в чем дело. Брат Ион тоже за отцом увязался.
— Приходи поскорей, расскажи, что там такое, — просит его старшая сестра Евангелина.
— Приду, приду.
— Коли колокол ночью звонит — это не к добру, ох, не к добру это, — шепчет мать. — Должно быть, пришла большая вода. Поди уж затопила дома у реки. Мало нам горя! Верно говорят, беда одна не ходит. А может, война?
— А что такое война? — спрашивает сестра Елизавета.
— Великие муки, вот что! Короли да цари ссорятся между собой из-за богатства, из-за земли и шлют солдат со штыками и шашками убивать друг друга. Паны дерутся, а у холопов чубы трещат… И народ гибнет…
Сестра не очень-то понимает все это. Она раскрыла рот, видно хочет, чтобы ей получше объяснили. Но тут отворяется дверь и входит брат.
— Что там стряслось, Ион?
— Стражники увидали, что в речке вода здорово прибывает. Она затопила все избы у реки, затопила хутор, снесла мост. Тут и стали бить в колокол, чтобы разбудить людей, а то вода затопит их сонных или изба на них завалится. Страсть хотелось мне посмотреть, да отец меня не пустил. Закатил две затрещины и погнал домой.