— Забивай гвозди покрепче!
— Забили.
— Выдержит нас?
— Выдержит.
Крестьяне взваливают плоты на плечи, тащат к разливу, опускают на землю и сталкивают на воду. На каждый плот становятся по трое здоровых мужиков.
— Ну, вы, ребята, не мешайте!
— Мы не мешаем. Мы только смотрим.
Плоты отталкивают шестами. Высокая вода покачивает плоты, но держит. Они плывут вперед. Вот они достигли середины разлива. Вот миновали середину. Дошли до хутора, до большой улицы. Их больше не видно. Слышны непрерывные крики:
— Помогите!
— Ратуйте!
— Спасите!
— Идем, братцы, идем! Держитесь!..
Затаив дыхание, мы слушаем. Мы слушаем и смотрим на пенистую воду, видим как волны ударяются о высокий край шоссе и еще более высокую железнодорожную насыпь. Небо все такое же хмурое, такое же суровое. На горизонте встают темные, тяжелые тучи. Они надвигаются на нас. День становится еще мрачнее. Ветер усиливается. Что будет с людьми, с теми, что на крышах, с теми, что на плотах?
— Помогите!
— Помогите!
— Идем, братцы. Идем…
Скорее бы они добрались туда, где кричат. Чтобы те больше не кричали! Хоть бы не слышать нам их криков… Крики режут нас, как ножом.
В пойме стоят два старых дуба. Вода не покачнула их. Она с бешенством ударяется об их стволы и продолжает свой бег.
Ни доктора Ганчу, ни других больше не видно. Они устали от этого зрелища. Они зашли в корчму, к Букуру, рядом с вокзалом. Они грызут сушки, жареные орешки, запивают крепкой подслащенной цуйкой и болтают, что кому взбредет в голову. Поп Томицэ предается воспоминаниям молодости, повествует, как он, будучи семинаристом, ночью лазил через семинарский забор, Жувете опрокидывает стопку за стопкой. Доктор и писарь хохочут.
— Теперь ты, батюшка, остепенился.
— Я уже давно остепенился. С тех пор как меня рукоположили…
Наконец-то мы дождались. Плоты возвратились к шоссе.
— Что с дедушкой Алисандру?
— Мы сняли его с крыши. Он сидел спокойно с бабкой Лулуцей. Оба они ждали смерти. Им было обидно, что вода захватит и унесет их неизвестно куда, и не похоронят их по-человечески. Я высадил их на пригорке и отвел к Моисе Бербеку. Они нас благодарили…
— Сколько человек ты спас, дядя Уе?
— Двадцать два человека. Напуганные дети тряслись от страха. Иные еле на ногах держались. Не знаю, что бы сталось с ними, кабы мы не поторопились, а ждали лодок!..
В полдень наконец прибыли поездом спасательные лодки. Это были три черные, узкие, длинные лодки. Такие лодки мы видели на Дунае, в Турку, в порту. С ними прибыли три лодочника — тощие и обросшие. Лодки спустили с поезда, и крестьяне, бывшие на станции, потащили их на плечах к воде. Навстречу им вышел корчмарь Букур со своими именитыми посетителями. Они пошатывались и, чтобы не упасть, поддерживали друг друга.
— Ну, что нам тут надо делать? Куда нам сперва идти? — спрашивают лодочники.
— Опасность миновала, — пробормотал заплетающимся языком и брызжа слюной староста Бубулете. — Мы, власти, уже приняли меры. Ведь покамест вы собирались, люди уже давно погибли бы. Но раз уж вы потрудились приехать к нам, и сам Дунай, так сказать, до нас дошел, давайте устроим прогулку, чтобы не говорили, что вы даром проехались.
В одну лодку садятся писарь Джикэ Стэнеску и доктор Ганчу, в другую — староста Бубулете с жандармом Жувете. В третью — управляющий Опря Кэцуй Стрымбул.
Корчмарь побоялся лезть в лодку. Он вернулся в корчму и занял свое обычное место за стойкой.
— Полина, приготовь-ка чего-нибудь поесть. После прогулки по воде доктор Ганчу и остальные приедут полумертвые с голоду… Нынче можно здорово заработать.
Три длинные, узкие, черные лодки закачались на мутной, пенистой воде. Они прошли мимо дубов, о которые разбивались волны, — мимо дубов, непоколебимых среди этого хаоса, — проплыли, покачиваясь, мимо затопленного хутора и затерялись где-то вдали у Бэнясы, за холмом, где большой виноградник безногого боярина еще дремал, укрытый землей.
Под суровым, гневным небом, грозящим дождем, среди темных замерзших холмов, в длинной и узкой лодке, рядом с желтым съежившимся писарем, толстенький доктор вдруг на несколько мгновений почувствовал, как в нем проснулся прежний худенький плюгавый студентик, каким он был когда-то. И доктор запел. Его голос доносился до железной дороги:
Лодку легко
Колышет волна;
Душа вся трепещет,
Любовью полна!..
— Вот тебе на! Здорово!.. Что это на тебя нашло, доктор?
— Пейзаж виноват, писарь, пейзаж. Он такой романтический. Поэтичный. Он…
Я стою рядом с отцом. Он спас жизнь деду Алисандру. Он спас и бабушку Лулуцу! Вместе с другими крестьянами он спас еще многих. Я держу его за руку. Дует резкий, холодный ветер. У отца рука теплая. Тепло его крупного тела переходит в мое хрупкое, маленькое тельце. Я согреваюсь его теплом.
— Не дай нам бог пережить еще такой год! Прошлым летом нас замучила засуха; зима была лютая; жестокий голод; а весна пришла с большой водой, с наводнением. Что еще нас ждет?
— Новые напасти, еще более тяжкие, дядя Тудор.
Тицэ Уе смотрит в землю. Взгляд у него упорный, без капли жалости. У него черное, исхудавшее лицо, ввалившиеся щеки, как у всех нас.
Рядом с ним остановились на дороге, увязнув в грязи, Лишку Стынгачу, дядя Пичикэ, Петре Згэмые, мой двоюродный брат Думитру Пэликэ, Иван Цынцу и мой брат Ион, с черными как смола, горящими глазами.
Но они смотрят не в землю. Они смотрят куда-то вдаль, за горизонт. Горизонт свинцовый. Мрачный. Но они смотрят на него большими, широко открытыми глазами, точно видят его уже охваченным пламенем…
Перевод с румынского К. Выгодской.
ПЕТРЕ СТОЕНЕСКУ
СОЛОВЕЙ
У нас в селе Мындрень случилась странная история. Представьте себе: дед Илие Корбя выступил по радио. Играл на свирели и пел…
Когда произошло это «чудо», деда в клубе не было. А когда я рассказал ему об этом, он посмотрел на меня искоса, поглаживая свой посох.
— Слушай, Прибой, — пробормотал он, — у тебя что, спина чешется? Не болтай чепухи, а то у меня ха-а-ро-ший посох и целая свора голодных собак.
— Нет, дедушка, — запротестовал я, — разрешите рассказать…
— Что ты мне расскажешь? Знаю я тебя: ты в россказнях и попа обставишь.
Но затем, как бы вспомнив что-то, он оперся на посох и приготовился слушать. И я начал: так мол и так, и подробно изложил все, что произошло. Глаза деда Илие расширились от удивления.
— Так, говоришь, старинная народная песня, — улыбнулся он многозначительно, как будто хотел сказать: попался, разбойник!
— Да, так именно и сказали: вы слушали деда такого-то из такого-то села, который исполнял старинную народную песню.
— Ну, коли в самом деле так сказали, то это те самые. Ну и жулики! На глазах обманули. Это дело рук тех людей, что приезжали из Бухареста со своими аппаратами.
Он засмеялся. Но смеялся на этот раз не от всего сердца, как смеялся обычно, когда рассказывал нам о разных случаях из своей жизни чабана: на этот раз смех его был какой-то особенный. В нем было больше удивления, чем веселья. Затем, притворившись, будто случившееся ему безразлично, дед Илие заявил:
— Велика важность!
Так говорил он всегда, когда я хвалил его песни: велика важность! Но на этот раз видно было, что он притворяется. Его душа была переполнена радостью, и скрыть ее он не мог.
Потом я вспомнил по порядку, как все произошло…
Однажды весной у нас в селе появилась странная автомашина, и пассажиры в ней тоже были странные. Вокруг автомашины сразу же собралась толпа, как пчелы вокруг улья. Из машины вышли человек в очках с толстой оправой и невысокая девушка, одетая в синий рабочий халат. Тот, что в очках, был худощавый, долговязый и скуластый. Девушка называла его «товарищ профессор».
Через часок видим, как из сельсовета выскочил наш председатель Миту Гоян и куда-то побежал. Затем он вернулся с дедом Илие, нарядившимся в одежду, «приготовленную для похорон», как говорил он сам.
— Видать, хотят сфотографировать деда Илие, как сфотографировали недавно Миту Грэдинару, — заметил Испас Динкэ.
— Ну, того сфотографировали за то, что он посеял кукурузу квадратно-гнездовым способом и был передовиком на весенних полевых работах, — возразил другой, — а деда Илие за что фотографировать? За то, что он служит сторожем в колсельхозе и слушает, как собаки ночью брешут?
— А что ж, если дед Илие сторож, то он не заслуживает, чтобы его сфотографировали? — спросил я.
Наш разговор закончился тем, что мы стали заглядывать в окно, стараясь разглядеть, что делается в сельсовете. А посмотреть было на что. На столе стоял ящик, похожий на радиоприемник, какой у нас в клубе. В этом ящике были какие-то колесики, на которые наматывались ленты. Позже наша учительница Наталия Костин разъяснила мне, что эта чертовщина называется магнитофоном. Девушка в синем халате возилась у аппарата с проводами. За другим столом сидели председатель и профессор, а перед ними стоял дед Илие и рассматривал развешанные на стенах фотографии. Они все приглашали деда сесть, но тот упирался. Профессор его расспрашивал:
— Та-ак… стало быть, вы и есть дед Илие.
— Да, покорно благодарим! — вздыхал он, смущаясь и теребя свою соломенную шляпу величиной с доброе колесо.
— Мда… Ну и как вы поживаете?
— Ничего, хорошо, благодарим.
Наступило неловкое молчание.
— Семья у вас есть? Что поделывает жена?
— А что ей делать? Сидит дома.
— Вы в колсельхозе, дедушка, не так ли?
— Да. В этом году вступил.
— Ну и как, хорошо в колсельхозе, а?
— Да, хорошо, благодарствую.
Увидав, что дедушка скуповат на разговоры, профессор открыл густо разлинованную тетрадь и заявил: