Дедушка вздохнул, попробовал свою свирель и перед слушателями начала развертываться повесть о днях его молодости. Им казалось, что они видят, как он скитается по холмам и долинам в поисках своих овец. Словно человечья душа, свирель то печально стонала, то грозно проклинала подлых грабителей. Когда умолкала свирель, раздавался чуть хрипловатый голос певца, умолявшего о помощи:
Скажи мне, ласковая горлица,
Где бедная моя овца?
Вдруг в звуках свирели послышалась радость: чабан увидел на лесной прогалине что-то темное. Но, увы! Это не овечки, а всего лишь пни. И вновь рыдает сердце нашего деда…
Та часть песни, где говорится о том, как бедный чабан нашел кости и остатки мяса у погасших костров, прозвучала особенно трогательно. В сумерках нельзя было разглядеть выражения лица старика, но, без сомнения, по его седым усам и глубоким морщинам струились такие же горькие слезы, как тогда, в молодости. Тихий летний вечер помог ему со всей полнотой излить душу и проявить свое дарование.
Когда дедушка кончал песню, в голосе его появились суровые нотки:
Люди добрые, послушайте,
Что вам скажет старый дед:
На земле, поверьте, нет
Волка злее и жадней
Чем хозяин-богатей…
В тот вечер, напоенный ароматом свежей травы, когда приехавшие издалека гости наслаждались песней и игрой свирели, дед Илие не раз сетовал:
— Так-то оно! Соловей — птица вольная! Вот бы сейчас сюда аппарат с лентами. Послушал бы он меня да передал всему свету песню деда Илие Корбя…
Перевод с румынского А. Исадченко.
АНДРАШ ШЮТЁ
НЕИЗВЕСТНЫЙ ПРОСИТЕЛЬ
«Дорогие товарищи, вечером я гнал корову домой, но вы сами знаете, какие коровы бешеные, когда у них теленок… Корова побежала, а на земле вилы валялись, она и напоролась. А за все в ответе я. Во всем он меня теперь упрекает. «Не смотришь», — кричит. Схватил кнут да как хлестанет меня по лицу. А по воскресеньям заставляет меня мыть ему ноги, потому что у него, дескать, болит поясница, а ему надо идти причащаться. А когда я отказался мыть, потому как у него на это жена есть, он снова хотел меня побить. И побил бы, кабы в это время его не позвали на улицу. Намучился я в этой жизни, не могу я больше здесь оставаться. Прошу вас, товарищи, помогите…»
Мозеш Фенеш, председатель колсельхоза, уже немолодой, седоволосый человек, изумленно поднял голову от листа бумаги, исписанного крупными, корявыми буквами, и пожал плечами. Не понимаю, что это за заявление? И какими словами начинается-то! Все остальные заявления написаны коротко и ясно: «От такого-то. Примите меня в коллективное хозяйство».
— Что же это такое? — вскипел он. — Человека бьют кнутом. Слыханное ли дело? В наше-то время! И почему этот несчастный не ответил обидчику тем же? Кнутовище о двух концах, да и кулак есть у каждого человека!
Фенеш перевернул густо исписанный лист тетрадной бумаги. В конце письма стояла подпись: «Ференц Сакач, крестьянин-бедняк».
Но ведь село у них большое, живут там четыре тысячи человек! Разве упомнишь всех крестьян-бедняков?
Заявление это совсем расстроило и разозлило Фенеша. Ну что за беспомощное существо этот Сакач, который позволяет так обращаться с собой. Казалось, кто-то из далекого страшного прошлого взывал к нему: «Дорогие товарищи, не бросайте меня, возьмите с собой!»
— Товарищ Капор! — крикнул он в соседнюю комнату. — Кто принес заявление?
— Которое?
— Ну, этого самого Ференца Сакача.
— Не знаю, — отвечал скучающим голосом бухгалтер.
Фенеш нахмурился, достал очки. Обычно он пользовался очками только по вечерам, но сейчас, словно ожидая от очков помощи, он, в виде исключения, надел их на нос и снова принялся читать заявление:
«…Обидно, что товарищ Дудаш отказал мне: «Нет у тебя земли, поэтому мы не можем принять тебя в колсельхоз». Но я проверял: есть у меня немного пшеницы, жалко, не знаю сколько. Надо бы ее, товарищи, смерить. Ежели нужно, я сдам в кооператив пшеницу. Потому как я очень хочу жить в колсельхозе. А здесь меня по утрам кормят мамалыгой, в обед тюрей, а вечером — опять мамалыгой; вот уже два года, как мне не доводилось есть яичницы — хотя бы из двух яичек. Хозяин говорит: яйца, мол, нужно отдавать государству для товарообмена. Продает он их втридорога, и, когда придет домой с базара, бумажник у него вот-вот лопнет от денег… Я ему как-то пожаловался, что зимой обморозил руки и теперь их каждый раз ломит в непогоду. А хозяин и говорит: «У меня тоже ноги обморожены. Еще в первую мировую войну. Но вот видишь — ничего со мной не случилось. Так что все это пустяки». А ведь я — тоже человек, хоть хозяин обращается со мною, как с последней собакой… Поэтому очень прошу вас, примите меня в колсельхоз. У меня еще и с семьей трудности. Правда, старуха моя уже не работница. Она даже во время еды засыпает, но сам-то я уж буду стараться. Я всегда был честный человек, непьющий и в фашистских партиях не состоявший».
Теперь Фенеш решительно ничего не понимал.
«…Что это за человек, который не знает, сколько у него пшеницы? Наверное, какой-нибудь дурачок!»
— Товарищ Капор! — сердито крикнул он бухгалтеру и пошел в соседнюю комнату. — Кто же все-таки принес вот это заявление?
Бухгалтер, сунув голову в несгораемый шкаф, все еще рылся в лежавших там бумагах. Не вылезая из шкафа, Капор объяснил, что заявление принесла какая-то старуха, но кто она такая, он не знает, потому что ему некогда пялить глаза на всех, кто сюда приходит.
— Вот именно! Человек приходит, а ты даже взглянуть на него не хочешь, — буркнул председатель и вышел во двор. Спросил у сторожа. Тот обиделся, сказал, что заявление от имени какого-то Сакача принести не могли по той причине, что он, сторож, помнит всех, кто приходил в правление колсельхоза, и пускай не возводят на него напраслины, будто он не следит за воротами.
Можно было бы спросить Антала Дудаша, но того послали в город на учебу. Сегодня утром он уже уехал на курсы бригадиров.
Час спустя Фенеш отправился к председателю сельсовета. Ему-то уж положено знать, — на то он и председатель, — что делается в селе.
— Коллега, скажи, кто бы это мог написать такое заявление? Доставай-ка свои списки!
«Коллега» посмотрел на исписанный лист бумаги, повертел его в руках, поскреб в затылке карандашом.
— Я и без списков знаю, кто живет у нас в селе, — возразил он. — Могу тебе всех в алфавитном порядке перечислить с начала и с конца: как тебе будет угодно. Только такого человека у нас на селе нет. Есть, правда, один мужичок по фамилии Сакач, так ты и сам его хорошо знаешь. А кроме того, он не Ференц, а Янош. И не бедняк, а середняк.
Фенеш с недовольным видом убрал в карман заявление. Его раздражало спокойствие председателя сельсовета, его уверенность, что он действительно все знает, что в селе все в порядке.
— Может быть, ты его случайно упустил?
Председатель закрыл глаза, чуть насмешливо улыбнулся и покачал головой: такое, мол, невозможно.
— А вот, выходит, — возможно! — сердито бросил Фенеш. — Если человек пишет, значит, это и в самом деле случилось. Только где? С кем? И у кого! С крестьянином-бедняком, товарищ председатель! Если бы ты так же хорошо знал живых людей, как знаешь свои списки, такого заявления нам бы не написали!
— Заявление — чья-то шутка! — спокойно ответил председатель сельсовета. — Пойми, ведь если бы это в самом деле был чей-то батрак, то разве найдется сейчас в селе хозяин, который посмеет поднять руку на батрака? У нас теперь профсоюз! Со всеми батраками хозяева по закону обязаны заключать договор. В последний раз ко мне в прошлом году приходил батрак Лайош Чипкеш с жалобой, что его хозяин Денге ударил его. С той поры Денге больше не держит работников. Вот у меня документ, — там все сказано…
— Брось ты свои документы, товарищ председатель! — махнул рукой Фенеш. — Давай посмотрим, что в жизни есть.
— Можно и в жизни посмотреть, — уступил председатель, видя, что иначе от Фенеша не отвяжешься. — Только вот что, давай займемся этим завтра! Сейчас у меня месячный отчет. Кто его за меня составлять станет?
Фенеш, раздосадованный, отправился домой. Он попытался мысленно представить себе человека, который сносит, как во времена бояр да графов, побои, голод, издевательства хозяина.
«Скорее всего, это какой-нибудь немощный старик… — предположил он. — Может быть, глухой, а то и калека!.. Вот и издеваются над ним зять или сын-пьянчужка».
Фенеш взглянул еще раз на заявление: крупные, кривые буквы как бы подтверждали только что родившееся у него в голове предположение, и беспокойство его еще усилилось.
На другой день он с утренней почтой отправил письмо Анталу Дудашу.
«Напиши, что за человек обращался к тебе на днях насчет вступления в колсельхоз. Ты еще ответил ему, что, поскольку у него нет земли, мы его не примем. Зовут его Ференц Сакач, социальное положение — из бедняков».
Отослав письмо, Фенеш хоть немного успокоил свою совесть, а заявление таинственного Сакача убрал к себе в стол. Однако, даже занимаясь другими делами, он все время думал: как могли они, руководители села, не обратить внимания на такого обездоленного человека? Фенеш продолжал расспрашивать всех, кто к нему приходил, о Сакаче. Но люди пожимали плечами и в один голос отвечали: «Такого не знаем. Не слышали».
— Товарищ Капор, — снова накинулся он на бухгалтера. — Научись же ты наконец, черт побери, смотреть людям в глаза, когда они к тебе обращаются! Вытащи голову из твоего несгораемого шкафа! Какая была из себя та «старуха»? Совсем старая женщина или не очень? Хромая, здоровая или какая? Ну, поднатужься, вспомни!