Капор уставился на председателя непонимающим взглядом.
— Некогда мне тут всех, кто приходит, разглядывать! А если это так нужно, найми фотографа да посади его у двери. Он чик — и готово! Тогда уж без ошибки!..
Фенеш махнул на него рукой и пошел в профсоюз работников сельского хозяйства. Секретаря он не застал, однако список членов профсоюза ему дали, и Фенеш внимательно просмотрел его. Список был полный, но никого с фамилией «Сакач» в нем не значилось.
— Ну, на нет и суда нет! — вздохнув, сказал Фенеш. — Сам по себе отыщешься…
Прошел день, за ним другой. Уже на носу общее собрание по вопросу о приеме новых членов.
В субботу, накануне собрания, пришел ответ Антала Дудаша.
«…Не знаю, — писал Дудаш, — кто накляузничал тебе на меня. Стоит только на день отлучиться из села, как уже начинают наговаривать на человека. Некрасиво так поступать, товарищи! Вернусь домой, так и скажу в глаза клеветнику. Неужели, если я однажды совершил ошибку, теперь меня ею всю жизнь попрекать будут? Да, я действительно когда-то сказал Яношу Керекешу, что без земли мы его не возьмем в колсельхоз. Но ведь Керекеш с тех пор давно уже в колсельхозе. Скажу откровенно, товарищ председатель, меня очень огорчило, что ты поверил сплетне, которую распространил про меня какой-то негодяй».
Снова помрачнел Фенеш.
«Глупый ты, Дудаш, — думал он про себя, — если мои слова так выворачиваешь. Ну что ж, до общего собрания не буду предпринимать никаких шагов».
Желающие вступить в колсельхоз еще с полудня толпились на дворе правления. Заходили, выходили, таращили глаза на все окружающее, все гладко выбритые, в праздничной одежде. Даже Лебеда и тот обул новые ботинки, что уже чудо, потому что с весны до поздней осени Лебеда всегда ходит босиком. «Обувь, — говорит Лебеда, — беречь надобно: ее задаром не дают».
Лебеда — широкоплечий, худощавый крестьянин. Середняк. Настоящая его фамилия — Янош Селеши, а кличку получил за то, что все овощи, какие выращивает у себя на огороде, Селеши вынужден отвозить на базар, а сам со своей многочисленной семьей питается лебедой да мать-и-мачехой.
«Все, что уродила земля-матушка, надобно съедать, братцы!» — любил повторять Янош Лебеда и всю весну кормил своих кур майскими жуками, чтобы кукурузу сберечь на зиму и для продажи.
— Ну, Лебеда, смотри не ожирей в колсельхозе! — подтрунивали над Селеши односельчане. — Теперь тебе больше не нужно копить деньги на землю.
— Пятеро душ у меня детворы-то! Их одеть-обуть надобно. Не бойтесь, найду, на что истратить деньги.
Открыли собрание. Но и тут неизвестный проситель не объявился.
Фенеш несколько раз напоминал сторожу, что если придет человек по фамилии Сакач, пусть пропустит его немедленно.
Заявления о приеме обсуждали и одно за другим ставили на голосование. Последним принимали Лебеду. Уже отгремели аплодисменты по его адресу, когда в президиум на цыпочках пробрался сторож и взволнованно прошептал на ухо председателю:
— Ференц Сакач.
— Пришли его сюда поскорей.
— Не могу! — покачал головой сторож. — Как же я пришлю его?
— Ах, так? Ты уже сам решаешь: прислать или нет! — вскипел председатель. — Что это еще за разговоры? Решать будет общее собрание, а не мы с тобой, — добавил он тут же, почувствовав, что был излишне строг со стариком.
— Ну, ладно. Только меня потом не ругай, — проворчал сторож и вышел из зала. Несколько мгновений спустя дверь снова распахнулась, и в зал, где происходило собрание, бесшумно, скромно, но решительно вошел Ференц Сакач. Он притворил за собой дверь, снял с головы облезлую баранью шапку и обвел всех собравшихся взглядом больших, ясных глаз.
— Добрый вечер, — звонким голосом поздоровался вошедший, остановившись у двери.
По залу прокатился гул удивления. Все, кто был в этот момент в зале, обернулись, и каждый на свой манер выразил изумление: кто присвистнул, кто засмеялся, кто покачал головой: «Нашел же кого пригласить сюда председатель!»
А Ференц Сакач все еще стоял у двери, спокойный, полный сознания собственного достоинства.
Это был мальчик лет тринадцати, с горящими черными глазами, кудлатой головой, в огромных, на взрослую ногу, ботинках, в грязных, дырявых суконных портках и летней, не по росту куцей курточке.
— Ферко! Так это же Ферко Сакач! — воскликнул кто-то.
— А вы, товарищ Фенеш, все о Ференце Сакаче нам говорили… А он Ферко!
— Батрачонок кулака Денге.
— Сирота, сынишка Анны Сакач!
И кому — если не считать старой бабки — мог прийти в голову этот бедный малыш? Кого могло волновать, что он угодил к Денге — человеку бездетному, «усыновившему» этого сироту?
Фенеш постучал по столу, призывая собравшихся к порядку.
Возглас Лебеды: «Так это и есть твой крестьянин-бедняк?» — неприятно кольнул его.
— Тише, товарищи! Ну, что у тебя, землячок?
Ферко не испугался официального тона вопроса.
— Вот пришел на собрание.
— А кто тебя прислал?
— Никто. Сам пришел.
— Зачем?
— Хочу вступить в колсельхоз.
— Да что ты говоришь?!
Тишины как не бывало. Люди вскочили с мест, обступили мальчика.
Бухгалтер покровительственным тоном допытывался у мальчика, не был ли он членом фашистской партии и кто надоумил его написать такое заявление.
Ферко рассказал, что по соседству с ним живет один старик, единоличник. Он-то и научил его. Заявление они вдвоем сочиняли, а вернее — втроем, потому что и бабка Феркина присутствовала при этом.
— Я это уж давно надумал, — нимало не смутившись общим хохотом, добавил мальчик. — Да только Дудаш сказал мне тогда: «Раз у тебя нет земли, и не думай вступать в колсельхоз». Только земля мне тоже, верно, полагается. Дядя Дюри говорит: «Ежели кто на фронте погиб, его родственникам земля положена…»
Фенеш подозвал мальчугана, погладил его лохматую голову и разъяснил:
— Вот подрастешь, сынок, тогда и ты станешь членом нашего коллективного хозяйства.
— А что же мне до той поры делать? У господина Денге оставаться?
— Поможем мы тебе. Товарищи, объявляю собрание закрытым. А вопрос о Ферко завтра или послезавтра решим.
Однако многие не уходили, снедаемые любопытством.
Лебеда принялся недовольно объяснять бухгалтеру, что колсельхоз — это не детский сад. Детям место дома или в школе. Откуда же колсельхозу взять денег на помощь сиротам?
Вскоре Фенеш ушел по своим делам, — в частности, ему надо было переговорить с председателем сельсовета о Ферко, а мальчику велел дождаться его возвращения.
— Зайдем, Ферко, покамест в клуб, — позвал его кто-то из парней. — Посмотришь на наших танцоров.
К ним присоединился и Лебеда, который почувствовал угрызения совести и поэтому захотел поговорить с мальчуганом. На сцене молодежь готовилась к районному смотру самодеятельности. Сначала репетировали пьесу, затем сценой завладели танцоры. Ферко скромно присел на краешек скамейки.
— Так ты что ж, решил, что и дети могут быть членами колсельхоза? — спросил, усаживаясь рядом, Лебеда.
— Все, кто может работать, имеют право! — повернулся к нему Ферко. — Видел я, например, как иные взрослые работают. Копаются с каким-нибудь пустяком: стыдно смотреть.
— Ишь ты какой! — усмехнулся Лебеда. — Ну, а что ты дашь в счет пая, ежели согласятся тебя принять?
— А вы сами-то какой пай внесли?
— Я-то? Я, сынок, дал шесть югэров[30] первосортной земли, двух волов, телегу, плуг.
Ферко пожал плечами и опечалился.
Когда он сегодня выходил из расписных ворот хозяйского двора, то чувствовал себя так легко и свободно, что, казалось, не шел, а летел на крыльях до самого здания правления. А теперь Ферко начали мучить сомнения, а от слов Лебеды у него вообще тревожно заныло сердце. «Ну какое ему дело — ребенок я или нет? Чего ему от меня надо?» — думал он.
Некоторое время Лебеда смотрел на танцоров. Затем, свернув цигарку и закурив, снова принялся внушать своему соседу, что о детях-сиротах должно заботиться государство и что это неправильно, если все они сядут на шею колсельхозу.
— Нет у нас таких фондов! Два процента отчисляем мы, — так это на стариков, а не на ребятишек.
Ферко, слушая рассуждения Лебеды, еще пуще расстроился и теперь с нетерпением дожидался возвращения председателя. Только на него и надежда! А про себя он думал: «Вот бы хорошо, кабы сейчас какой-нибудь волшебник превратил меня во взрослого, сильного мужчину. Тогда бы и Лебеда перестал придираться».
— А что ты умеешь делать? — неожиданно повернулся к нему Лебеда.
Ферко пожал плечами. Что он мог ответить, когда в вопросе так и сквозило: «Ничего-то ты не умеешь, малец, и хочешь жить за чужой счет!» Может быть, именно за счет его, Лебеды.
— Плясать-то ты хоть умеешь? — снова спросил Лебеда.
— Получше вас, товарищ!
Лебеда задавал вопросы тоном, каким обычно взрослые разговаривают с детьми: с явным превосходством, полушутливо, полусерьезно. Но, услышав смелый ответ, он нахмурился.
— Ишь ты, как язык распустил! Слышишь, сосед? Малец говорит, будто он лучше меня пляшет. Нет, малый, для этого танца, например, сила нужна. Ведь это — чюрденгеле![31] Да и для работы в колсельхозе сила потребна! А у кого нету силы, нечего ему тут делать! Подрасти сначала, силенки наберись.
Услыхав их разговор, другие зрители из любопытства стали подзадоривать Ферко: станцуй, мол, покажи силу. Даже ребята, танцевавшие на сцене, спустились в зал и принялись уговаривать Ферко, будто какого-нибудь знаменитого артиста, — показать свое искусство. Словно от этого зависело, примут его в колсельхоз или нет.
Ферко горестно качал головой.
— Вот товарищ Лебеда говорит, что я все равно ничего не умею!
— Да что ты! А мы посмотрим…
Ферко долго раздумывал, молчал. Затем вдруг вскочил на ноги.
«Ладно, — говорил его взгляд, устремленный на Лебеду. — Тебе назло спляшу!»