Вдруг старик вздрогнул — ему послышались чьи-то шаги. Он повернулся в сторону брода и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. На него шли трое. Были они мокры до пояса, а под мышкой держали топоры. Дед схватился было за топор, но передумал.
Они подходили все ближе. Шаги их раздавались все отчетливее, вода хлюпала под их резиновыми постолами.
— Бог в помощь! — коротко поздоровался один и остановился. Это был тот же парень, который пригрозил вернуться весной. Вырнав знал и остальных двух: внуки убийц его брата, Новака.
— Благодарствую, — ответил Вырнав и спокойно потянулся за топором. — А вы по какому случаю пожаловали ко мне в этакую непогоду? — удивился он, делая вид, что собирается плюнуть в ладонь и продолжать работу.
— Да мы рубили там у себя старую ветлу, увидели, что вы здесь работаете, и решили: пойдем-ка к деду Вырнаву и потолкуем еще, может и сговоримся о земле. Нешто плохо надумали? — спросил самый молодой.
— Нет, не плохо, совсем не плохо. Только мое слово крепкое, и вы его знаете. Как закон говорит, так и будет.
— Закон-то законом, да и законы теперь тоже переменились. Давай-ка лучше поладим между собой по-хорошему, — вмешался в разговор другой, постарше. — Теперь-то ведь демократия, — добавил он, — и мы знаем, что у вас сын коммунист.
Молодой положил свой топор рядом с корягой, вынул сигареты, угостил остальных и протянул пачку деду, хотя тот сидел слишком далеко и не мог бы дотянуться.
— Благодарствую, я к трубке привычен…
Парень пошарил по карманам, вытащил спички и попытался зажечь одну, потом другую, но ничего не выходило: спички намокли. Он выругался и рассказал, что дома у него такая зажигалка, которая и под водой загорается. Все отложили топоры в сторону.
— У вас, дядюшка Вырнав, нет ли спичек?
— Нет, у меня огниво и кресало, — ответил старик, с недоумением глядя на парней, сунул руку за пазуху и вытащил кисет. — Стариковский, видать, инструмент все-таки лучше, — усмехнулся он и, приладив трут к кремню, начал высекать огонь. Как только заструился тонкий дымок, молодой парень подошел с протянутой цигаркой. Старик бережно приблизил к ней крошечный, как маковое зернышко, огонек. Но вдруг он почувствовал, что грудь его стиснули словно клещами. Тут же набросились на него и остальные и схватили за ноги. Старик даже не успел вскрикнуть, как его подняли, потащили и швырнули в холодную, мутную, бурлящую воду.
Убийцы застыли неподвижно на берегу. Водоворот раза два выбросил старика на поверхность, потом его тело бесследно исчезло среди волн, в пенистом кипении вод. Только тогда все трое вернулись за своими топорами. Один хотел забрать и топор старика, но самый молодой не позволил, отнял у него топор из рук и прислонил к пню. Потом вновь глянули на то место, где вода поглотила старика и, зажав под мышкой топоры, направились к броду, по которому пришли.
Хлестал дождь, выл ветер, а рай совсем осиротел.
У тетки Сарры, жены Вырнава, лампа горела до поздней ночи. Муж все не возвращался, и это очень ее тревожило. Пришел с работы Симеон, и старуха поделилась с ним своими страхами: уж не настигла ли Вырнава в пойме вода? Симеон, смертельно усталый и промокший в дороге до нитки, пробормотал, что теперь ночью все одно ничего не поделаешь, а завтра, мол, видно будет, и завалился спать. Засиделись допоздна дочь Вырнава, Финика, со своим мужем слесарем, да только они не знали, как быть: уж если старик не мог оттуда выбраться, то никому другому к нему не пробраться. Посмотрим завтра, ведь случалось, что Вырнав не возвращался домой и в худшее ненастье.
Старуха замолчала: она-то что могла поделать? Погасила лампу, чтобы Симеон мог выспаться, но сама заснуть никак не могла; лежала в темноте не смыкая глаз и тревожно прислушивалась, снедаемая черными мыслями. То ей думалось, что Вырнав утонул, пытаясь переплыть Валя Стярпэ, то, что он соскользнул в реку, когда рубил дрова, будь они неладны, то ей чудилось, что, упаси бог, на него напали заречные завистники, не будь это сказано в злой час!..
К полуночи она задремала, но вдруг вскочила как ошпаренная: ей показалось, что кто-то царапается в дверь и жалобно, невнятно скулит не то человеческим, не то, храни господи, каким-то другим голосом. Она перекрестилась и тихонько, чтобы не разбудить Симеона, не зажигая света, подкралась к двери и спросила, кто там. В ответ раздался странный лязг, нечеловеческий стон, и что-то тяжелое грохнулось наземь. Тетка Сарра содрогнулась, волосы у нее встали дыбом, и она закричала не своим голосом.
— Ты чего кричишь? — вскочил Симеон. Видно, старуха завопила, сама не сознавая этого. Симеон бросился к двери и натолкнулся там на мать. Еще не стряхнув с себя сон, он кое-как зажег лампу. Мать лежала в обмороке, и Симеон перетащил ее на постель. Затем вновь бросился к двери и распахнул ее. В сенях лежал отец, весь мокрый, и, как показалось Симеону, мертвый. Но тут же он разглядел, что старика бьет неуемная дрожь… Симеон натер матери виски уксусом, привел ее в чувство, и лишь тогда они вместе раздели Вырнава, уложили на кровать и хорошенько укутали. Он бредил, выкрикивая бессмысленные, одному ему понятные слова.
В последующие дни Вырнаву не полегчало. Врач сказал тетке Сарре, что ей надо позаботиться о похоронах, и Финика уехала в Арад покупать саван и свечи.
На обратном пути в поезде была такая давка, что ей пришлось вылезать через окно. Она упала, свечи рассыпала, а саван извозила в грязи.
— А что это такое? — спросил поджидавший ее сын Георгицэ, чиркая в темноте спичками.
— Ты лучше молчи! — прикрикнула на него мать, и мальчик не посмел больше добавить ни слова.
Изредка казалось, что старик приходит в чувство и хочет о чем-то спросить. Тогда он пристально смотрел на дверь, но вновь умолкал.
Родные поняли в чем дело. Он ждал с «чужбины» сына, того, который вышел на свободу из концентрационного лагеря и проживал теперь в Бухаресте. Ему отправили телеграмму, но толку от этого не было никакого. Поезда из Бухареста тогда не ходили, по-видимому что-то случилось там в ноябрьские дни 1945 года.
Что стряслось со стариком, домашние толком так и не узнали. Из его невнятного бормотания никак нельзя было разобрать, упал ли ой сам в воду или его туда бросили.
Только в самый предсмертный час Финика, которой старик все гладил руку, вытянула у него слово за словом всю правду о том, как его бросили в реку парни, недруги из Винарсарь.
Один Вырнав знал, как он выбрался из-под коряг и корневищ. Но следы, оставленные убийцами, кресало и огниво старика, его топор, оставленный на месте как доказательство того, что он сам нечаянно упал в воду, — тоже рассказали о случившемся. Родные подозревали, кто именно были убийцы, но не в силах были вновь затевать судебную тяжбу и тратиться на адвокатов.
Старик умер, а в день его похорон был такой ливень, что люди увязали в грязи. Река разлилась как никогда, и ее вздутые волны чуть не залили кладбищенский холм.
— Пришла река попрощаться со своим другом, — вздохнул один из соседей.
— И Вырнава, — упокой господи его душу, — река одолела, сгубила, как раньше его брата Новака. Чтобы ни делали, все одно она сильнее человека. Теперь она уж вволю потешится в поймах.
— Река-то чем виновата? Злые люди, враги его убили! Зло в человеке, а не в реке, — возразил другой, словно с отвращением отмахиваясь от людской злобы.
Старый Вырнав при жизни прочно укрепил камнем свою пойму и надежно огородил ее поясом из деревьев, крепко вросших корнями в землю. Напрасно пыталась река погубить труд старика: ничего у нее не получалось. Половодья только разровняли землю, а Симеон, который не бросил свою работу, но взялся и за сельское хозяйство, теперь вместе с двоюродным братом Гиоака распахивал все новые куски земли и засевал их кукурузой. Немало они там сняли кукурузы и нажили множество завистников.
Заречные мужики после смерти старого Вырнава сидели смирно. Лишь в кои-то веки переходили реку, чтобы срубить дерево, но земли требовать уже не смели.
Только теперь заявились другие завистники, да еще какие! Не из тех, что держат топор в руках и не скрывают своих помыслов — что на уме, то и на языке! Нет, заявились завистники из тех, что прячут свои мысли, как пиявки прячутся в грязи, из тех, у кого на устах мед, и они готовы с тобой лобызаться, если ты дозволишь и не разглядишь за зубами змеиное жало.
Самым первым пожаловал Илисие, прозванный Многоземельным. Тогда он еще был председателем товарищества по совместной обработке земли в нашем же селе Бриха. Очень ему хотелось как-нибудь наложить лапу на пойму. Уж больно хороша там была земля, а он всегда думал лишь об одном — как бы заполучить земли побольше и пожирней.
— Уступи ты мне пойму, — уговаривал он Симеона, — ведь вы с братом и обработать ее как следует не сможете. Ты же рабочий, зачем тебе земля? А у брата твоего лошади и то нет. Чем вы ее обработаете? Уступите ее мне, а я вам взамен дам другую землю, которую обработать полегче, или сможете сдать ее исполу. А здесь, в пойме, сколько нужно силы приложить, да и денег уйму ухлопать!
Другие больше охотились за древесиной. Каких только деревьев, годных для обработки, не было в пойме: акации и ясени, грецкие орехи и липы, ракита, ива, ольха, тополь — и не сосчитать! Но двоюродные братья Симеон и Гиоака, сын Новака, и не думали соглашаться. Они вцепились мертвой хваткой в «дедовскую землю», как они говорили.
Но когда к ним пришел кто-то из райкома партии, «активист» или что-то в этом роде, и предложил им отдать землю на огород для рабочей столовой, они согласились; правда, после некоторых колебаний и переговоров; получив взамен худшую землю из государственного фонда, они уступили всю пойму без какого-либо договора, не ставя никаких условий, не посоветовавшись ни с кем.
А вот попозже они пожалели об этом и начали писать в Бухарест. Только теперь они вспомнили, что там у них свой человек, известный во всей области, но который не был в родном селе уже л