Миай снова покраснел, представив себе, каким будет возвращение. Он почувствовал, что у него дрожат руки, однако встряхнулся, словно освобождаясь от какой-то слабости, и подумал: «Черт возьми, ведь я же танки водил, а не такие игрушки…»
Они ушли. Ангел двинулся домой. Миай направился к станции. Кырлан проводил его до угла улицы. Он смеялся и радовался, как ребенок.
— Знаешь, — сказал он Миаю, — мы выйдем вам навстречу с хлебом и солью. Так полагается встречать технику.
Он взял Миая под руку и продолжал:
— Вот обрадуется мой сынок! Я его тоже приведу. Посажу его в грузовик. Ты как думаешь? Разрешишь ему? Ведь это наш грузовик. Пускай и дети техникой пользуются. Бедняга отец говорил мне: «Полезай, парень, на телегу». А я дожил до того, что могу сказать своему ребенку: «Полезай-ка на грузовик, пусть тебя товарищ Миай малость покатает». Чудесное дело техника! Что скажешь?
Миай не отвечал ни слова. Кырлан в недоумении спросил:
— О чем ты думаешь?
Миай по-прежнему молчал. Он шел медленно и размышлял. Ему казалось, что он видит на колсельхозном дворе пять грузовиков и слышит непрерывный гул моторов. Словно наяву звучит голос Ангела: «Как у нас дела, товарищи, с перевозками? Ящики с помидорами на рынок свезли? Сколько раз съездили? А с доставкой пшеницы как обстоит?»
— О чем ты думаешь, Миай?
Тогда Миай с жаром сказал:
— Приводи своего сынишку завтра, когда мы приедем с грузовиком; я посажу его рядом с собой за рулем…
Перевод с румынского Т. Хаис.
В. ЭМИЛЬ ГАЛАН
ПЯТОЕ КОЛЕСО В ТЕЛЕГЕ
На обочине дороги, против ресторана «Олтения», на столбе, словно отполированном там, где об него усердно терлись свиньи и рогатый скот, примостились, напоминая скворечники, три громкоговорителя-близнеца. Прислонившись к этой опоре современной техники, низкорослый человек в облезлом кожухе, по-пастушьи наброшенном на плечи, и в шляпе, какую обычно носят жители горной Олтении (круглой, с узкими опущенными полями), с явной неохотой, кое-как, но в то же время с силой ударял рукой в барабан, издававший дребезжащий, металлический звук, напоминавший звон восточного бубна.
Дробь барабана произвела впечатление только на одного человека, худого и бледного парнишку, видимо, не местного жителя, который до сих пор стоял посреди дороги и не сводил глаз с громкоговорителей, как будто никогда не видел ничего подобного; он точно соображал, пригодны ли они к чему-нибудь.
Собрав вокруг себя толпу любопытных, барабанщик, прерывисто дыша, обратился к ним с цветистой речью, на его взгляд, вероятно, вполне отвечающей высоким требованиям официального ораторского искусства:
— Эй, люди добрые, торопитесь! У кого ягнята продажные — несите в сельсовет! О цене сторгуетесь на месте! Пошевеливайтесь, люди добрые! Да смотрите не по одиночке приходите, а все сразу! Прибыла к нам в деревню бригада специальная — покупать ягнят будут! Все слышали?.. Ну, еще раз! Люди добрые, торопитесь! У кого ягнята продажные, несите в сельсовет!..
Кроме вышеупомянутого парнишки, известие это никого не взволновало. Слухи, видимо, давно опередили глашатая, и люди, знавшие все заранее, не расходились только по привычке, повинуясь гражданскому долгу; почти не прислушиваясь к словам барабанщика, они тихо переговаривались между собой о том о сем.
При втором «заходе» глашатая парнишка, точно решившись немедленно предпринять что-то чрезвычайно важное, принялся поспешно, с решительным видом застегивать свою куртку. Однако, покончив с этим, он так и остался стоять на месте в явном замешательстве.
— Сразу приходите! — пыхтел барабанщик. — Торопитесь! В деревню…
Бросив в сторону громкоговорителей свирепый взгляд и низко надвинув кепку на лоб, паренек украдкой оглянулся вокруг себя, стараясь отгадать по лицам окружающих, что бы все это могло значить.
Он был одним из тех, кого прислали в район — как именно и возвещал барабанщик — для покупки у населения живых ягнят, при оплате с веса за наличный расчет. Цена была установлена государством, об этом сообщалось в областной газете и во всех деревенских стенгазетах. А он, Стан Кирикэ, выполняя первое в своей жизни задание, порученное ему начальством, написал обо всем этом специальное объявление, ясно излагающее суть дела, и отнес его в местный радиоузел. Поэтому-то он и вертелся теперь все время около громкоговорителей, чтобы послушать свое произведение!..
Действительно, было что послушать! Вместо извещения по радио — о твердой цене, установленной государством, — унылые выкрики барабанщика, призывающего «о цене сторговаться на месте!»
«С кем же, интересно, торговаться о цене? За чей счет? В чью пользу? Откуда эти изменения? Почему?»
Все эти мысли разом промелькнули в голове Кирикэ, и он так и загорелся, представив, как оборвет выкрики барабанщика, как объявит людям, что-тот обманывает их, хочет ввести в заблуждение, пытается одурачить, потому что, вероятно…
А глашатай, равнодушно уставившись в землю и прерывисто дыша, продолжал по «второму заходу»…
Внезапно Стана Кирикэ охватил ужас, и он так и застыл, держась рукой за последнюю пуговицу своей куртки: а что, если не барабанщик придумал новое объявление, а кто-нибудь из приехавших вместе с ним товарищей… Да, без сомнения — это сделал кто-нибудь из скупщиков! И, разумеется, не из честных побуждений!
Если бы в этот момент спросили Кирикэ, на чем основывались его подозрения, он не мог бы толком объяснить. Не мог бы он также объяснить, почему, хотя и мысленно, употреблял такие суровые выражения, как «разумеется», «без сомнения»… Будь Кирикэ уверен, он, без сомнения, не стоял бы как вкопанный посреди дороги и уж, разумеется, не оглядывался бы растерянно и украдкой по сторонам!
Бригада, прибывшая в деревню, организовалась только на днях; состояла она из четырех человек, еще недостаточно знакомых между собой, чтобы дружно работать (правда, они знали друг друга в лицо), и его, Стана Кирикэ — пятого колеса в телеге, — присланного сюда в качестве практиканта прямо со школьной скамьи. И вот теперь — боевое крещение для него. И никого рядом: ни друзей, ни знакомых!
Да, в самом деле положение ужасное. Как тут справиться человеку, которому нет еще и семнадцати лет? Но ведь он… его голыми руками не возьмешь: он как-никак сын рабочего. А если вы хотите знать истинные чувства Кирикэ, то думаю, что мы не ошибемся и не очень погрешим против правил правописания, если скажем, что он был даже Сыном Рабочего Класса с большой буквы. А это, само собой разумеется, является аттестатом зрелости, более ценным, чем любая бюрократическая бумажка!
Смысл этих трех слов, написанных, наперекор правилу, с большой буквы, и упорного «само собой разумеется» Кирикэ познал еще несколько лет тому назад так глубоко и ясно, что на этот счет у него не было никаких сомнений. (Для любителей точных, проверенных исторических дат — с четвертого октября тысяча девятьсот сорок девятого года.)
Кирикэ тогда было тринадцать лет. Он сдал вступительные экзамены в гимназию, получив хорошие отметки, но «не прошел по конкурсу». С особым злорадством, которое разделял и подогревал в нем его отец («Мы вам покажем, кто мы такие, и без вашей гимназии!»), он забрал оттуда свои документы и сдал экзамены в училище для металлургов. Экзамены он выдержал хорошо, но в тот день, когда должны были начаться занятия, узнал, что его «механически перевели» в училище для кожевников, где занятия начинались на неделю позже. Кирикэ никогда не помышлял стать кожевником. Отец его и подавно. И все же он снова забрал свои документы и сдал их — уже в третий раз — в училище для кожевников; но спустя два дня узнал, что его успели за это время «перебросить» в коммерческое училище: кто-то из тамошнего секретариата, зайдя в секретариат кожевников, взял с собой его документы.
Кирикэ это показалось уж слишком (со стороны училищ вообще), а его отцу и подавно (со стороны сына). Тогда-то папаша Кирикэ и снял ремень, чтобы «научить уму-разуму своего лоботряса». Кирикэ-сын, точно и вправду чувствовал за собой вину, молча стерпел порку. А после того как отец заявил, что он «больше не желает и разговаривать с этаким щенком и лоботрясом», Кирикэ, по совету матери, решил поступить учеником на завод «Гривица» — «если и тут затора не будет», — под присмотром отца, а может быть, и под его непосредственным руководством.
Сказано — сделано. Итак, сначала — в коммерческое училище за документами.
Войдя в секретариат с видом человека, который вправе требовать возвращения принадлежащих ему благ, попавших вопреки его воле в чужие руки, он потребовал вернуть ему документы.
— Уходишь?! — удивилась секретарша, ласково ему улыбаясь.
— Да! — буркнул Кирикэ, не желая продолжать разговор: он бессознательно отождествил эту молодую, миниатюрную, красивую и немного застенчивую женщину с той самой шавкой, которая забрала его документы из секретариата «кожевников».
— Эх, — вздохнула секретарша словно про себя. — Все бегут от трудностей…
Кирикэ почувствовал, как у него к горлу подступает горький комок, и тотчас мысленно выругал секретаршу, предложив ей отправиться вместе со всем ее родом на завод «Гривица» в ученичество под присмотр его отца. Поглядел бы он тогда, что бы она запела! И он потребовал, чтобы ему выдали документы. Но секретарша, не обращая на него внимания, послала тем временем за директором.
Директор коммерческого училища — в темных очках, мертвенно-бледный и страшно худой, как говорится, кожа да кости — с первого взгляда напоминал скелет, по которому дети изучают основы анатомии, с той только разницей, что он был в костюме.
— Это тот самый, парикмахерский… — заявила «шавка», представляя Кирикэ директору.
— Ага! — понимающе произнес директор и, взяв у секретарши документы, подошел к Кирикэ, протягивая ему руку, как равному, с таким видом, точно собирался сказать ему что-то чрезвычайно важное.