Кирикэ даже растерялся. Протянув директору руку с холодной вежливостью, он подумал, что без сомнения, Коммерция успела «перебросить» его за ночь в какое-нибудь училище для парикмахеров. «А уж хуже этого на свете ничего не придумаешь, что и говорить!»
Но оказалось, что дело было совсем не в этом.
Развернув на краешке стола папку с его документами, директор сказал ему следующее.
Во-первых, судя по отметкам, полученным на экзаменах, он мог бы свободно поступить как в гимназию, так и в училище для металлургов, и уж тем более в училище для кожевников. Но, к сожалению, секретарь гимназии, — у которого, как выразился директор, «наверное, мозги набекрень или, быть может, он попросту отъявленный мошенник», — так вот этот секретарь, просматривая документы Кирикэ, прочитал в графе «Занятия отца» вместо «фрезор» «фризер»[3]. Таким образом, ошибочно приняв Кирикэ за сына парикмахера, который, как это ни странно, работал на заводе «Гривица», его отнесли к категории детей «служащих», и на обложке его личного дела появилась огромная красная тревожная буква «С», указывающая на его «социальное происхождение».
Так что, продолжал директор, трудно обвинять начальство гимназии в том, что при одинаковых оценках, будь они даже наивысшие, полученных на экзаменах сыном рабочего и сыном служащего, оно предпочло первого. Та же история случилась и в училище для металлургов и т. д….
— Понимаешь?
Стан Кирикэ все понимал. Он искоса поглядывал на огромную красную букву «С», пока на глазах у него не выступили слезы. Пропал, значит, этот учебный год!.. Потом, обстоятельно поразмыслив о мастерских «Гривица», где он мечтал работать еще ребенком, он вызывающе пожал плечами. «Я покажу вам, кто я такой, и без вашего училища… этих училищ, где одни только отъявленные шавки, черт побери!»
Во-вторых, продолжал директор, в коммерческих училищах имеются места для сыновей рабочих… И он торжественно произнес целую речь по этому поводу, речь, начавшуюся, правда, к досаде Кирикэ, повторением укоризненных слов секретарши: «все бегут от трудностей», но закончившуюся так, что Стану Кирикэ вдруг стало ясно как божий день, что он, несмотря на свои тринадцать лет, все же Сын Рабочего Класса (теперь вам понятно значение больших букв), и это высокое звание, наделявшее его высокой властью, обязывает его вступить в ряды торговых работников! И принести с собой нечто такое, что «без сомнения», «наверняка» и «само собой разумеется» было у него «в крови» с самого дня его рождения, а именно, «организаторский дух рабочего класса, честность, дисциплину и пролетарскую мораль вообще…»
Никогда Кирикэ не представлял, что кто-нибудь может произнести такую пламенную речь в его присутствии, для него, и только для него! Эта покоряющая речь постепенно все больше захватывала его: он уже видел себя в роли испытанного, всемогущего Сына Рабочего Класса, проникающего на благо человечества и рабочего класса в область торговли, словно во враждебные джунгли, насквозь прогнившие, кишащие «гидрами», которые трепещут от страха, едва заслышат его шаги… Об этих «гидрах» — дельцах, ворах, взяточниках, жуликах, спекулянтах — Кирикэ слышал и раньше. Отец, встречаясь с приятелями, всякий раз произносил эти слова и страшно при этом ругался. Но только сейчас, здесь, слушая директора, Кирикэ понял, что «истребление этих гидр», «само собой разумеется», является задачей Сына Рабочего Класса. То есть, выражаясь точнее, его задачей! А для этого надо было поступить в училище.
Когда домашние попросили его рассказать, как он был принят в Коммерцию, Кирикэ отвечал рассудительно и солидно, но свое открытие, касающееся его великой миссии в будущем, сохранил при себе, подобно Жанне Д’Арк, таившей в сердце свои сокровенные думы.
Итак, он стал учеником коммерческого училища.
И, разумеется, комсомольцем.
И чем-то вроде личного друга директора.
И начались годы учебы, подготовки. Занятий было по горло. Так что иной раз и забудешь, зачем и для чего учишься.
И Кирикэ действительно забывал, по крайней мере часто забывал, для чего он учится; весть о том, что во время весенних каникул он будет работать в качестве «практиканта», вновь взбудоражила его душу.
Излишне говорить, что идея проведения этой экспериментальной практики принадлежала директору. «Торговля, — говорил он, — один из участков фронта. Судьба сражений на любом фронте во многом зависит от сообразительности командиров. А настоящие командиры рождаются в боях. На фронт, ребята, на передовую линию! Околачиваясь в штабах, вы никогда не станете хорошими командирами!»
Узнав, что ему предстоит начать свою деятельность в области социалистической торговли бог знает где, в каком-то захолустном местечке Олтении, в качестве скупщика овец для забоя — и даже не овец, а ягнят, — Кирикэ был несколько разочарован. Но все же, само собой разумеется, он не протестовал. («Я покажу вам, кто я такой, — не беда, что придется иметь дело всего лишь с ягнятами!»)
Он приехал в Крайову гордый и в то же время какой-то оробевший, совсем непохожий на себя, хотя и полный решимости любой ценой завоевать уважение «передовых деятелей великой гвардии социалистической торговли» и, если понадобится, приструнить, «нейтрализовать», «вывести на правильную дорогу», «перевоспитать и завоевать на свою сторону» в течение двух недель «все враждебные, сомнительные, паразитические и заблуждающиеся элементы».
Ему пришлось долго и подробно объяснять целому ряду людей, понятия не имевших о каких бы то ни было практикантах, кто он такой, после чего его «прикрепили» к одной из бригад скупщиков («бригада Дрона») и направили в кассу. Вместо всяких наставлений ему сообщили, что он будет получать командировочные в размере шестнадцати лей в день.
В кассе ему выдали за две недели (шестнадцать на четырнадцать) только двести двадцать лей вместо двухсот двадцати четырех.
— Неважно обстоит у нас дело… так сказать… с мелочью, — пробормотал кассир.
Кирикэ даже не заметил недостачи: у него раньше никогда не было карманных денег, и теперь эта сумма вскружила ему голову.
Невольное великодушие, с каким он отказался от этих четырех лей, обеспечило ему расположение кассира: спустя два часа, когда он уже потерял всякую надежду разыскать «бригаду Дрона», не кто иной, как кассир, пришел ему на помощь.
Раскрыв выплатную ведомость, кассир составил следующий список:
1. Дрон И. Василе — начальник бригады.
2. Нетя П. Илие — заместитель начальника.
3. Леве С. Икэ — ответственный за транспорт.
4. Турку В. Адам — бухгалтер.
5. Кирикэ Ст. Стан — практикант.
Вручив Кирикэ этот список («Держи при себе на всякий… так сказать, случай»), кассир сообщил ему, что бригада Дрона отбывает к месту своего назначения только через два дня в полдень. Но если он все-таки хочет «так сказать… лицезреть» своих товарищей заранее, то ему следует остаться возле кассы и ждать.
— Уж сюда-то они непременно придут!.. Так сказать… деньги, и только деньги!..
И они действительно пришли.
Сначала — смуглый, подвижной, бойкий старикан, с лихо закрученными усами, в пальто, переделанном из военной шинели. Он схватился с кассиром из-за тридцати пяти бань, которые тот недодал ему сдачи («Пора бы уже, дорогой товарищ, покончить, если можно так выразиться, с подобного рода жульничеством!» — услышал Кирикэ его слова, обращенные к кассиру), потом проворчал что-то по поводу Турку: тот, видимо, не очень устраивал его в роли «финансового заправилы»… Говорил он немного в нос, растягивая некоторые слова, точно долго обдумывал их, прежде чем произнести.
— Он, — пробормотал кассир, показывая на Кирикэ, — поедет с вами. Практикант он. Из Бухареста… из училища… так сказать… — и, обращаясь к Кирикэ, добавил: — А это заместитель… так сказать, начальника бригады…
— Практикант? Это еще что такое? — перекрестился зам, окидывая Кирикэ с ног до головы таким взглядом, словно хотел спросить, долго ли еще будут ходить по земле подобные чудаки. Увидев, что Кирикэ приближается к нему, он авторитетно заявил: — Практиканты — к Дрону! Я, так сказать… баста!
Кирикэ так и окаменел возле кассы. «Здесь какое-то недоразумение», — подумал он.
Увидев Нетя, он тотчас же почувствовал в нем настоящего «героя-активиста», с которого ему следовало брать пример; активиста, разумеется, взятого из армии и присланного в подкрепление скупщикам «Мясоторга»: шинель… и потом эти слова: «Пора покончить наконец, товарищи, с жульничеством!» Нет, тут определенно какое-то недоразумение! Страшное недоразумение…
Вслед за Нетя к кассе подошел Икэ Леве, фигурировавший в списке кассира под номером третьим. Ему было не меньше сорока пяти лет, но выглядел этот ловкий, здоровенный мужчина молодцом хоть куда. Он посасывал короткий, толстый мундштук из дерева, с обгоревшими и потрескавшимися краями. Видно было, что он курил самокрутки. Мундштук, должно быть, не мешал ему не переставая мурлыкать себе под нос какую-то песню без начала и конца, по всем признакам печальную олтянскую дойну, которая у него, бог знает почему, звучала весело.
Кассир величал его не Леве, а иногда Ловац (с ударением на «о»), иногда же, переделывая его фамилию на олтянский лад, Ловете (с ударением на первом «е»).
В отличие от Нетя, Икэ Леве отнесся к Кирикэ по-дружески тепло и проявил полную готовность говорить с ним, как с равным, о чем угодно; смущенный и настороженный Кирикэ не знал, что и отвечать, о чем спрашивать: растерявшись, он бормотал что-то невпопад, как беспомощный школьник, и, когда увидел, что Икэ уходит, облегченно вздохнул. Он узнал час, когда должна была выезжать «бригада Дрона», место сбора и приблизительный маршрут: сначала два часа на поезде, потом семнадцать километров на телеге, потом опять несколько станций поездом до небольшого полустанка, а там пешком «два шага»… Своего нового знакомого Кирикэ, разумеется, сразу же раскусил: такой легкомысленный тип никак не мог служить примером нигде и ни для кого; он был просто «временным попутчиком», по ошибке попавшим в новую торговлю, подозрительным типом, перевоспитанием которого Кирикэ решил заняться самым серьезным и беспощадным образом в течение всей своей двухнедельной практики.