— И точка! — закончил Нетя, не желая вдаваться в подробности.
— Ну, дело ясное: привели его в боевую готовность! — одобрял Дрон. — Они поймали его с… — далее следовал красноречивый жест, говорящий о том, что речь шла о воровстве.
— Нет! — отрицал Нетя. — Он — мужик смышленый, не то что некоторые… так сказать, жулики.
— И вот перевели его к нам… — вздыхал Нетя. — Говорят, назначат инструктором или… по области…
— Кто тебе сказал?
Кирикэ больше не интересовало, кто и что именно сказал Дрону. Он прижался лбом к холодному крану отопления, тщетно пытаясь заглушить душевные муки муками физическими. Он предпочел бы, чтобы «кулаком» и «примазавшимся» был Дрон, а не «провинившийся в чем-то» рабочий… Почувствовав на себе испытующий, но не лишенный доброжелательности взгляд Турку, Кирикэ начал почти демонстративно перевязывать шнурки на ботинках.
— Ты комсомолец, — услышал он голос Турку и невольно вздрогнул: голос показался ему до того холодным и равнодушным, что он даже не понял, вопрос это или утверждение.
Выпрямившись, Кирикэ, у которого пересохло горло от долгого и упорного молчания, произнес плаксивым, дрожащим голосом: «Да», скорее напоминающее вопрос: «Да?»…
Очевидно, Турку пока больше ничего не интересовало. Покачав головой (точно упрекая его: «Видишь?! Чего же тебе бояться?!»), он снова уткнулся в книгу. Он читал «Педагогическую поэму» Макаренко.
— Рыбак рыбака видит издалека! — пробурчал Дрон на ухо Нетя и, найдя свою шутку удачной, еще раз громко, со смехом повторил ее.
— Люди в труде познаются, — ворчал себе под нос Турку, не поднимая глаз от книги, причем неясно было, к кому именно он обращается, — в трудностях… если они, конечно, настоящие люди, а коли нет, так тут и сам господь бог не поможет… — И он продолжал читать.
Дрон и Нетя хмуро посмотрели на Кирикэ… Прошло немало времени, пока Дрон, у которого снова явилось желание поболтать, начал расхваливать свою «бывшую» любовницу, которая «колотила» и первую его жену и вторую… А Нетя пояснял с видом знатока:
— Жулик он и есть жулик.
Кирикэ так и не понял толком смысл вопроса, заданного ему Турку, тем более что второго вопроса не последовало. Но объяснение Турку («Люди в труде познаются, если они, конечно, настоящие люди, а коли нет, так тут и сам господь бог не поможет») раскрыло перед ним еще одну отрицательную черту Турку — мистицизм, само собой разумеется. И привычку глумиться над людьми без всякого на то основания.
Когда бригада прибыла наконец в деревню и практиканта Стана Кирикэ послали на радиостанцию сообщить о ее приезде, он был так же молчалив и замкнут, как и Турку.
А услыхав, что его объявление изменено, он чистосердечно признался себе, что по сути дела считает «бригаду Дрона» способной на все: на преступление, на предательство, на бандитизм… Всю бригаду, всех до единого, за исключением, разумеется, его самого! Следовательно, теперь все ложится на его плечи — и это его прямой долг!
Барабанщик, в кожухе и круглой шляпе, с колючей седой щетиной на впалых дряблых щеках, не произносил, а словно пережевывал слова:
— …ягнята продажные… Несите в сельсовет. О цене сговоритесь на месте! Да смотрите все сразу приходите!
Кирикэ незачем было дожидаться, пока барабанщик начнет по «третьему заходу». Он уже не слушал барабанщика, и внимание его привлек шум, доносившийся откуда-то сзади; он только сейчас осознал, что этот шум и раньше раздражал его: голос, похожий на бормотание, на хрюканье, упорно напоминавший о себе, особенно когда барабанщик останавливался, чтобы перевести дух.
Люди, стоявшие вокруг Кирикэ, не обращали на этот шум никакого внимания. Также и барабанщик. Видно было, что они все знали заранее.
Кирикэ удивленно оглянулся.
И тут он увидел человека лет шестидесяти, настоящее пугало с круглым, толстым, дряблым лицом, на котором обвисшая кожа собралась в сморщенные, багровые складки, как на шее у индюка. Он был не слишком высок, не чересчур широк в плечах, но пузат. По одежде его скорее можно было принять за мелкого сельского служащего, чем за хлебопашца: на нем были башмаки на резиновой подошве, широкие брюки, бережно подвернутые, и шуба из грубого сукна с дешевым воротником и густо посаженными пуговицами; она так плотно облегала его, была так натянута и потерта, что, казалось, лопни хоть одна пуговица, и живот, вырвавшись наружу, растечется по дороге, как тесто.
— Прибыла к нам в деревню… — бормотал барабанщик, — бригада специальная…
— Н-н-ну и мо-ооо-ки… — тихо стонало пугало.
Следя за движением его губ, Кирикэ наконец понял. «Мошенники!..», «Какие мошенники!», «Ну и мошенники наши румыны!» Вот что ворчало пугало, спокойно глядя на людей сверху вниз большими мутными глазами с желтоватым отливом, прятавшимися под овчинной шапкой. Начинал он со звука «н», долго растягивал его, потом неожиданно быстро заканчивал звуком «ки», напоминавшим звукоподражательное междометие. Все это вместе приблизительно звучало как: «Н-н-н-у и мо-ки!»
Под «мошенниками» он подразумевал, разумеется, членов той самой бригады, о прибытии которой возвещал барабанщик.
Одна женщина, заметив на лице Кирикэ недоумение, шепнула ему на ухо:
— Это у него присказка такая. Другого он ничего и не знает.
Она говорила не очень громко, дабы не подумали, что она хочет, чтобы и другие услышали, но и не очень тихо, чтобы не подумали, что она кого-нибудь боится. Но, видя, что Кирикэ не обращает на нее внимания, она замолчала.
Кирикэ в самом деле не слышал ее слов. Он говорил себе, что этот человек-пугало, зная о четырех скупщиках больше, чем ему удалось узнать до сих пор, и, может быть, зная, что деревенским жителям все это тоже известно, считал себя вправе обливать грязью их всех, без разбора! «Мошенники!»
Это уже слишком! В конце концов, бригада состоит не только из четырех человек, есть и пятый! А этому неизвестному, кто бы он ни был, надо разъяснить… Нет, лучше его «завоевать», привлечь на свою сторону.
Он шагнул к незнакомцу… и хотел было схватить его за рукав, но вдруг остановился как вкопанный, пораженный картиной, которая любого могла обескуражить и лишить энтузиазма: справа от пугала, почти прижавшись головой к его подмышке, стоял низкорослый, сморщенный, безбородый крестьянин неопределенного возраста, с бабьим лицом; всякий раз, как пугало бормотало свою присказку, безбородый, издав глубокий вздох и шмыгнув носом, точно всхлипывая, горестно качал головой с видом человека, убежденного в том, что наступил конец света. При виде его Кирикэ сразу понял, что все слова, объяснения, обещания, какие он собирался дать этим людям, или обязательства, которые он собирался взять на себя, не окажут на них никакого действия. Тогда, измерив обоих почти угрожающим взглядом, означавшим примерно следующее: «Ладно, я покажу вам, причем сам, без всякой помощи, кто в нашей бригаде мошенник и кто честный человек!» — он вихрем помчался в сельский клуб, где находился местный радиоузел.
Кирикэ чувствовал, что единственное, что он может сейчас сделать, — это постараться как можно скорее передать по радио заготовленное им сегодня утром объявление.
В клубе он просидел больше часа: радиостанция, оказывается, была в неисправности, а ответственный за передачи, некто Шолтуз, учитель, вышедший на пенсию «еще во времена Антонеску» (очень бодрый, но страшно надоедливый старичок), спокойно дожидался закрытия почты, чтобы позвать некую Ленуцу — дочь Датку, красавицу девушку, которая, — к сведению Кирикэ, — помимо того, что была невестой одного инженера из совхоза, парня хорошего, но малость чудаковатого… помимо того, что была секретарем местной утемистской[4] организации… а местная утемистская организация «очень сильная», только некому ее «вдохновлять», и виновата в этом партийная организация, которая «очень слаба»… но тут уж ничего не поделаешь; состоит она всего-навсего из пяти человек, а руководит ею секретарь, «выживший из ума, уж лучше о нем и не говорить»… а этот «выживший из ума» не кто иной, как он сам, Шолтуз, только «подвергать себя за это самокритике, честное слово, не к чему»… Но вернемся к дочери Датку: помимо того поразительного факта, что она, живя в деревне, стала чемпионкой страны по метанию копья и соорудила вместе с парнями и девушками стадион, с соломенной крышей над трибуной, помимо того еще более поразительного факта, что она «ходит всю зиму в шароварах, как мы, мужчины», добавил Шолтуз, и тем самым заставила кооператив «Текстиль» привезти в деревню «массу шаровар для девушек» в порядке встречной торговли или, как это у вас там, в торговле, называется… и их мигом расхватали, так что этой зимой уж больше не привозили…» Ну, в общем, несмотря на то, что вокруг Ленуцы Датку творится много странного и непонятного, она девушка «хоть и чудаковатая, но очень хорошая и в этой чертовщине разбирается «лучше самого искусного механика или, как теперь говорят, электрика!»
«Чертовщиной» Шолтуз называл целую горсть всевозможных деталей, вынутых им из внутренностей радиостанции и разложенных на одном конце стола, к которым он время от времени обращался с невинным лукавством: «Ну, кто же вас теперь водворит на место?! Я ведь, сами знаете…»
При всем своем расположении к нему Шолтуз не мог полностью разделять беспокойства Кирикэ: на станции не в первый раз случалась авария, и не в первый раз вместо сообщения по радио по деревне расхаживал барабанщик… Да, впрочем, у них в деревне, будь даже радио в исправности, все равно объявления выкрикивал бы барабанщик.
— Это же его хлеб! Пока он не выйдет на пенсию, не выбросить же его на улицу?! А до пенсии ему еще года три, не меньше… Он уж ни на что не годен! Развалина! И ему и мне на свалку пора…
— Беда в том, — грозно пропыхтел Кирикэ, хотя был твердо уверен, что барабанщик действительно ни на что не годен, — беда в том, что он все из головы выдумывает, не придерживается текста объявления… Цена официальная, твердая, а он призывает людей приходить и «договариваться о цене».