рвыми записались в списки первых пятидесяти шести коллективных хозяйств. Будьте уверены! «Вот эти товарищи, — скажет он, — заслужили эту честь. Вызвать их особыми телеграммами. Сколько их всего?» — «Пятьдесят семь». — «Как это так? — спросит он. — В сорок девятом было ведь только пятьдесят шесть коллективных хозяйств?» — «Верно! Но видите ли, один из них, Ефтиме Ион Лупу, подписался в одной строчке со своей бабой… Вот это пятно — это палец его жены… Она тогда была еще неграмотной… Теперь же пишет, читает». — «Ладно, — решит товарищ Георгиу-Деж. — Послать пятьдесят семь телеграмм!» И мы получим вызов в тот же день. Одну телеграмму я, другую — ты. Вот так, примчится почтальон на мотоцикле и привезет две телеграммы. Когда будут настоящие дороги, почтальоны будут ездить только на мотоциклах, не так ли? Ну, без долгих разговоров, возьмем в колсельхозе машину — ведь к тому времени у нас в колсельхозе будут не только грузовые, но и одна-две легковые машины для срочных поездок, — сядем на поезд и явимся туда, куда нас пригласили. «Вы, — скажет нам кто-нибудь из встречающих, — как основатели первых коллективных хозяйств нашей республики будете сидеть в президиуме». Такими словами нас встретят. Ну, а я что должен теперь делать? Молчать? Нет, я молчать не буду. «Нет, товарищи, несправедливо будет, если мы оба будем сидеть в президиуме. Несправедливо, и все тут». — «Почему так, товарищ Ефтиме?» — «Так. Потому, что на самом-то деле моя баба, черти бы ее причесали, записалась в хозяйство намного позже, этак месяца через два после меня. И, честно говоря, даже не после меня, а после коня». Разъясню я им, что и как, и под конец скажу: «Примите, однако, товарищи, во внимание, что кляча работала в нашем хозяйстве до самой своей смерти, которая приключилась за несколько месяцев до того, как ей должно было исполниться двадцать шесть лет. Знают также люди, что одумалась баба и честно трудилась вместе со мной, а иногда и лучше меня. Так вот, я думаю, что не стоит ее отправлять обратно домой. Оставим ее здесь, пускай разделит со мной и со всеми нами эту великую честь. Думается мне, она заслужила ее». Так я скажу.
Скрипнула калитка, и во дворе послышались знакомые шаги.
— Вот и она! — обрадовался дед.
Кто-то постучал в окно.
— Ефтиме!
— Чего тебе, жена?
— Хватит сидеть в обнимку с печью. Подай мне книжку, которую я читала вчера вечером.
— Какую книжку? «Десять вопросов — десять ответов»?
— Да. Не буду заходить в хату, я по колено в грязи, и некогда мне разуваться… Ну, даешь ты мне ее, наконец?
— Даю, даю…
Дед Ефтиме Ион Лупу резво соскочил с печи, перебрал какие-то бумаги на полочке и прошел в сени. О чем-то они там пошептались, затем дед, ежась от холода, вернулся в комнату.
— Ночью будет мороз… Может, и снег пойдет… Я не говорил ей, что ты здесь… Она теперь бригадир у меня, с ней не шути! За последние два месяца выработала сорок девять трудодней… Ничего не скажешь: жадная она до работы, да и умница… Сказывает, нашла где-то женщин на посиделках. Прядут шерсть и говорят, говорят… Бывает, приходит туда кулачка, другая, — ну, и засоряют им мозги всякой чепухой… Видал, жена им книжку понесла? А они ее слушают, еще бы не слушали: ведь ее все село знает как женщину бывалую… Но она вернется, скоро вернется, и тогда мы сядем за стол…
Перевод с румынского Л. Котляра.
ВИНИЧИУ ГАФИЦА
КОЖАНАЯ СУМКА
Не завывание ветра в трубе, не жалобное повизгивание собаки, калачиком свернувшейся снаружи за стеной, не скрип колодезного журавля разбудили Пантелимона Матаке. Все это он слышал еще с вечера, когда лег спать. Что-то другое внезапно прервало его сон и заставило вздрогнуть, как при неожиданном оклике. Что-то другое напугало его и заставило торопливо протянуть руку к тому месту, куда он обычно клал портфель, перед тем как забраться под одеяло. Едва раскрыв глаза, Пантелимон Матаке посмотрел направо, потом налево — и у него сразу возникли нехорошие подозрения: на обычном месте ничего не было. Уже много лет у него был заведен определенный порядок. Его вещи, а главное сумка, лежали рядом и как бы стерегли его отдых: он всегда ощущал их присутствие. Бывало, проснется — и света зажигать не надо. Стоит протянуть руку, чтобы коснуться холодной гладкой кожи сумки, и это его сразу успокаивало. Он спокойно поворачивался на другой бок и снова засыпал.
Но теперь ему неожиданно стал ясен смысл некоторых вчерашних разговоров и событий, которым он тогда не придал значения.
«Зачем они оставили меня здесь на ночь?» — с ужасом подумал он, продолжая шарить в темноте и чувствуя, что поиски его напрасны.
Вдруг Матаке понял, что ищет стол с правой стороны, там, где тот давным-давно стоит у него дома на улице Штефана Великого в Фэлтичень, а ведь сейчас он находится в Бэйень, в пятнадцати километрах от дома. И вещи свои он положил на другой стол, стоявший слева от кровати.
Матаке поспешно протянул левую руку и сразу же ударился об острый угол стола. Боль пробудила в нем надежду, что страх был напрасен. Он тут же нащупал портфель с холодными металлическими замочками, очки, затем ощутил под пальцами хорошо знакомую ему гладкую поверхность сумки с деньгами. Он слегка погладил ее, ощупывая края и маленькие застежки, как будто желая еще раз убедиться, что это не сон, что вот она, его сумка, целехонькая, полная, такая же, как и накануне вечером. Сумка была холодная, но ему казалось, что от нее исходит благодатное тепло, пробегает, как ток, по руке и разливается по всему телу. Она лежала здесь, слегка разбухшая от денег, и послушно ожидала, когда хозяин повесит ее через плечо. Пантелимон Матаке успокоился. Вернее, он старался успокоиться, но не мог. После минутного облегчения в душе его снова поднялась тревога: сначала это был еле ощутимый ручеек, но постепенно он превратился в мощный поток неизъяснимого страха.
«Зачем они оставили меня здесь на ночь?» — Этот вопрос, возникший в момент пробуждения, настойчиво преследовал его. «Зачем они оставили меня здесь на ночь?» Он снова пощупал сумку, погладил ее раздувшиеся бока и рывком привлек к себе.
Так вот оно что! Ясно. Это было ясно ему еще во сне: из-за сумки его оставили здесь. Они задумали отобрать ее. Они видели его сумку. Кто их знает, как они ее увидели, или, может быть, они только слышали о ней. А теперь они хотят похитить ее у него. Они уложили его спать здесь, далеко от села, в эту страшную, темную вьюжную ночь, чтобы завладеть сумкой.
Он ужаснулся и прижал к груди продолговатую сумку с ремешком, ощущая шуршание денег, которые принадлежали не ему, из-за которых можно потерять голову, пойти на все…
Матаке со страхом почувствовал, что его мысли возвращаются к давнишнему происшествию, которое он старался забыть, но именно в такие минуты оно вставало перед ним особенно ярко. Нет, не надо думать об этом — теперь, среди ночи. Он крепче прижал сумку к груди, как бесценное сокровище, как любимое существо, которое должно было ощущать его заботу. У него потеплело на душе. Сумка вернула ему спокойствие, которое он чуть было не потерял. А теперь… теперь у него хотят ее отобрать…
Вот уже скоро год, как он стал заготовителем, и все это время его преследовали кошмары, связанные с деньгами. Но как-то раз он увидел у одного крестьянина сумку с ремешкам, которую тот носил через плечо под сермягой. Пантелимону Матаке это понравилось.
Через некоторое время он завел и себе что-то вроде такой же сумки, только покрупнее, с длинным ремешком. Он носил ее через плечо под пиджаком. Теперь он был доволен, хотя и приходилось разыгрывать целую комедию. Он клал небольшую сумму денег в портфель, который всегда носил с собой, а когда ему приходилось с кем-нибудь расплачиваться, проделывал это так, чтобы и продавец и окружающие видели, что в портфеле почти ничего не осталось. Люди, тоже собиравшиеся продать корову или свинью, испуганно спрашивали, сможет ли он купить и их скотину. Матаке, едва сдерживавший улыбку, успокаивал их, говоря, что сходит в кооператив занять денег. Затем, отойдя в сторону, чтобы его никто не видел, он перекладывал несколько еще тепленьких банкнот из-под пиджака в пустой портфель.
Со временем он придумал еще одну хитрость. Он перестал ходить ночевать к себе в город. Таким образом он экономил время, обувь и силы. Оставался в селе и ночевал у кого-нибудь из крестьян, но каждый раз у другого. Никогда никому не говорил, где собирается провести ночь. Он советовался только с председателем Совета Гаврилом Ницэ или с секретарем парторганизации Стратулатом. Их он не опасался и всецело им доверял. Он доверял и другим, но не в такой мере.
«Береженого бог бережет, — ответил он однажды жене, когда та стала бранить его за эти уловки. — Ты не знаешь крестьянина. Когда я служил судебным исполнителем, то узнал, на что он способен. Бывало, придешь к нему с повесткой, а он встречает тебя вилами. Как будто я виноват, что у него нет денег на адвоката и процесс выиграл богатей! Он видел перед собой одного меня и считал, что это я принес ему несчастье. На меня бросался… Э! Сколько судебных процессов я перевидел за свою жизнь!.. Сколько людей ограбленных, убитых, искалеченных… и все из-за денег».
Жена пыталась ему доказать, что теперь не то, что было раньше. Тогда он приносил людям только недобрые вести: о проигранном судебном процессе, о земле, отнятой кулаками, о долгах, десятки раз уплаченных и вновь возникавших. Теперь совсем другое дело. Теперь он помогает крестьянам, спасает их от обманщиков-спекулянтов и честно им платит за купленный у них скот, и за это они должны его ценить, а не ненавидеть, как ненавидели сборщика налогов Стояна.
Когда жена упоминала про Стояна, Пантелимону становилось не по себе. Перед ним вставало давно пережитое. Посреди дороги, в луже застывшей крови, лежит сборщик налогов, на груди у него кожаная сумка, а он, Пантелимон, обезумев от страха, бежит полем подальше от этого места. Когда заходила об этом речь, Пантелимон выходил из себя, начинал кричать и даже не хотел слушать, что ему говорит жена.