— Эй-эй! Товарищ, стой, стой! — раздается позади, но он не отвечает и не останавливается. Ему хочется смеяться, хохотать громко, как хохотал вчера вечером хозяин, когда они выпили полбутылки водки. Он бежит долго, не отдавая себе даже отчета, куда, к селу или к лесу. Ему все равно. «Видишь? Скорей, скорей! Ха-ха-ха!» — бормочет он, и ему кажется, что смех отдается во всем его существе.
Добежав до первых хат, он остановился. Перевел дух, сдвинул назад шапку, съехавшую на глаза, и спокойно зашагал по дороге, как будто только что вышел из дому. Он попытался разобрать, где находится, и только теперь заметил, что свет стал белым и уже наступило утро. Это его совсем успокоило, и он направился к сельсовету. Увидев еще не погашенную лампу в одной хате, он вспомнил, что здесь живет Георге Мафтей, у которого есть для продажи бычок. Своих волов он сдал в колсельхоз, когда вступил в него, а молодой бычок ему не нужен. Теленка он вырастил просто так, потому что любил его.
Пантелимон постучал в ворота. Вышел хозяин. Узнав гостя, он приветливо ему улыбнулся и позвал его в хату, удивляясь, что тот вышел так рано, да еще в такую погоду.
— У кого это вы ночевали, что поднялись чуть свет? — спросил Мафтей улыбаясь. — Видно, не по душе вам пришелся отдых у них.
«Да, не по душе», — хотел было ответить Пантелимон, но смолчал. В уме у него вдруг возник вопрос, до сих пор не приходивший в голову.
«А у кого же это я ночевал? Я даже не знаю, как их звать… Ну и что? — сразу же ответил он себе. — Стоит ли забивать себе голову? Ну их». Он пожал плечами и попросил проводить его в хлев. Хотелось скорее заняться повседневными делами, чтобы совсем успокоиться. Вначале Мафтею казалось, что заготовитель предлагает слишком низкую цену, и Пантелимону пришлось долго объяснять, какая разница между скотиной, которую просто хорошо содержали, и той, которую откормили специально для убоя. Мафтей внимательно слушал, то почесывая голову под шапкой, то похлопывая бычка по спине; затем, когда Пантелимону показалось, что тот уже соглашается, Мафтей мягко возразил:
— Да, все это так, но мне все-таки думается, что цена маловата.
И Пантелимон начал все сначала. Прежде это вывело бы его из себя. А теперь ему даже нравилось и доставляло особое удовольствие слушать себя и он сам удивлялся, как спокойно и плавно ведет свою речь.
К ним подошло несколько соседей, одни из них раньше продали ему свой скот, а другие собирались продать. Наконец Мафтея удалось уговорить, и они сошлись в цене. Пантелимон открыл портфель, но оказалось, что нужной суммы у него нет. Люди спокойно наблюдали за его движениями.
«Надо сходить в кооператив, занять денег», — хотел он сказать. По его движениям люди уже догадались, что у заготовителя не хватает денег, и им придется подождать около четверти часа, и потому они, продолжая беседу, стали искать глазами, где бы им присесть.
— Надо сходить в кооператив, чтобы… — начал было Пантелимон, но вдруг осекся. Прижав локоть к боку, он почувствовал, что сумки под пиджаком нет, и мгновенно вспомнил, как утром он одевался ощупью, стараясь сделать это бесшумно, как снял с себя сумку и сунул ее под подушку. Как он быстро оделся и убежал тайком, словно вор, как рванул калитку и помчался со всех ног… а сумка осталась спокойно лежать под подушкой, ожидая, чтобы ее кто-нибудь обнаружил и вынул из нее деньги, от которых оттопыривались ее блестящие бока. Пантелимон побледнел, бессильно опустился на край яслей и выронил портфель из рук. Люди подскочили, чтобы поддержать заготовителя, бычок уставился на него своими голубыми влажными и кроткими глазами…
В это время послышался стук в ворота. Георге Мафтей вышел, но быстро вернулся.
— Вас просят зайти в сельсовет, — сказал он Пантелимону.
Заготовитель встал, кто-то подал ему портфель, на который он взглянул удивленно, как на чужую вещь.
Люди беспокойно смотрели ему вслед. Мафтей хотел спросить, как же быть с бычком, но, увидев побледневшее лицо Пантелимона, смолчал. Пантелимон уже ничего не соображал. Ему хотелось плакать навзрыд, колотить себя кулаками по голове не из-за денег: деньги сразу потеряли свое значение, — а за свои поступки, за все тревоги и мучения прошлой ночи и многих предыдущих ночей, за все то, чего он не мог понять в этих людях. Он видит дом, комнату, кровать, на которой спал, подушку ослепительной белизны, а под ней сумку, отполированную его одеждой, согретую его теплом; и две больших шершавых руки берут сумку, открывают ее, вынимают деньги и затем выбрасывают ее в какую-нибудь яму, или в колодец, или в реку; и больше никогда он ее не увидит! Никогда!..
Он добрался до сельсовета, а когда вошел в помещение, то остолбенел: возле печи, где ярко пылал огонь, стояла худощавая женщина, хозяйка дома, в котором он ночевал, и сверлила его взглядом из-под насупленных бровей. Она разговаривала со Стратулатом, который держал в руках сумку, его сумку с обмотанным вокруг нее ремешком.
— Доброе утро, — сказала женщина тоненьким голоском, но Пантелимон ее не слышал. Он даже не смотрел на нее; он не мог оторвать глаз от рук Стратулата, который переворачивал сумку то на одну, то на другую сторону.
— Вы так поспешно убежали, — я подумала, что у вас срочное дело, — продолжала женщина. — А когда стала убирать постель, нашла сумку под подушкой, — кивнула она в сторону сумки. — Я и говорю себе: «Видать, очень уж спешил, раз даже забыл свою сумку…»
Пантелимон вздрогнул. Последние слова заставили его повернуться к женщине. Он начал слышать, видеть, начал понимать, что это его сумка, что она пришла за ним, нашла его, и он может ее взять. Он протянул руки.
— Пожалуйста, получайте свой кооператив, — пошутил, слегка улыбнувшись, Стратулат.
Пантелимон взял сумку, почувствовал ее теплоту, и лицо его порозовело.
— …и я подумала, — торопливо продолжала женщина, — верно, в ней важные документы; ежели он так торопился, то надо ему отнести сумку. Жаль, что вы не остались. Мой муж как раз зарезал петуха. Он давно говорил мне: «Пойду да пойду», — да я все не пускала его в такую рань. «Подожди, — говорю я ему, — покамест рассветет». А как зарежет петуха, он хотел сбегать к свекру Гицэ Лепэдат да позвать его к нам, чтобы он поговорил с вами о своем бычке. Но, ежели вы убежали так рано… что ж, петух останется на обед… Может, вы опять заглянете к нам…
Пантелимон слушает и не верит своим ушам. Он разматывает потихоньку ремешок, открывает маленькие блестящие застежки и вынимает из сумки шуршащие бумажки.
— А!.. деньги!.. — удивилась женщина с радостью во взгляде. — А я-то думала, что вы документы держите в такой потайной сумке. Вот хорошо, что я вам их принесла. Вы бы очень переживали из-за них.
Заготовитель с удивлением смотрел на женщину, на Стратулата, на кожаную сумку, которую он держал в руках, и вдруг все понял. Светлое и теплое чувство охватило его. Ему хотелось пожать руки всем этим людям, хотелось их обнять, расцеловать, но воспоминания прошлой ночи заставили его опустить глаза, и густая краска стыда залила его лицо.
Перевод с румынского А. Исадченко.
АЛ. ИВАН ГИЛИЯ
БРАТЬЯ ХУЦУЛЯ
Пять с лишним лет прошло после того ужасного случая, который вырвал Иона Хуцулю из привычной колеи крестьянской жизни и чуть было не вычеркнул из списка живых. И вот Ион возвращался в родное село.
За этот срок он многое испытал, многое узнал, сталкивался с людьми; с одними он враждовал и боролся, с другими сблизился, — одним словом, он столкнулся с жизнью, как река сталкивается с берегом, расширяя свое русло, пробивая себе путь вперед.
Время не пощадило Иона. Оно заострило черты его квадратного, костистого, словно вытесанного топором лица с большим носом, черными, коротко подстриженными и жесткими, как проволока, усами; проложило глубокие морщины на лбу между бровями и вокруг рта с толстоватыми, чуть выпяченными губами; придало взгляду смелость и решительность, которых не было раньше. Ион как будто немного раздался в плечах. Шаг его стал тверже и увереннее, как у человека, который спешит на важную и большую работу. Он приобрел привычку курить, пересыпать свою крестьянскую речь городскими словами и смотреть человеку прямо в глаза, испытующе, с некоторым недоверием; в остальном он остался все тем же крестьянином, застенчивым, грубоватым, но добрым, отзывчивым и рассудительным.
Ион приехал домой к вечеру в понедельник, после дня св. Думитру, на автомашине райкома партии. Машина, старая, зеленая «шкода», сильно изношенная, с залатанным жестью кузовом, остановилась у ворот колсельхоза. Потом быстро развернулась, скрипя всеми своими старыми косточками, чихая, кашляя, разбрызгивая грязь и оставляя позади клубы дыма, и покатила по дороге, подпрыгивая на ухабах.
Ион Хуцуля остался стоять у ворот с сундучком в руке, с расстегнутым воротником, потный и красный, точно во время жатвы. Задыхаясь от волнения, он вчитывался в кривые буквы, какими было написано название колсельхоза «Новая жизнь», затем, взяв сундучок в другую руку, нажал щеколду калитки и шагнул во двор. Здесь он остановился и стал радостно осматривать длинные амбары со свежеоштукатуренными стенами, стоявшие еще без крыши; стога сена и скирды соломы, выстроившиеся в саду; покосившуюся набок, как немощный старец, конюшню, — и быстро зашагал по просторному двору, ступая прямо по лужам и забрызгивая ботинки и широкие, как водосточные трубы, парусиновые брюки. Ион искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, где правление, и найти там брата, но, так и не обнаружив никого, направился наугад в глубь двора, к домику, выкрашенному в голубой цвет. Взбежав по продавленным деревянным ступеням, он приостановился на минуту перевести дух. Затем, протянув руку, быстро распахнул дверь и решительно шагнул через порог.
— Здравствуйте!..