— Ну-ка поди посмотри, что за скотина там ломится. И отдохнуть не дадут…
Ион услышал, как кто-то, тяжело ступая, приближается к двери.
— Кто там еще? Чего надо?
Голос больно хлестнул его. У Иона вдруг пересохло в горле. Проглотив подкатившийся к горлу комок, он приказал себе отбросить все мысли и воспоминания. Выкинуть из головы все! Превратиться в каменную стену, как он это делал на фронте, чтобы избавиться от гнетущего чувства, какое бывает перед атакой.
— Я, Ион Хуцуля. Открывай!..
— Ааа, тты, который, ккак говорится! — проговорил человек из-за двери заплетающимся языком. Стукнула щеколда. — Ппожалуйста… ппожалуйста… ввот ссюда… у нас ттемновато… ммы ттут изредка, ччесс… слово… один стаканчик… ппожалуйста… товарищ ссчетовод, твой брат… Ввот я и говорю…
Открылась вторая дверь, и в лицо Иону ударила волна тусклого света, спертого горячего воздуха, насыщенного табачным дымом, запахом соленых огурцов, чеснока, пряными испарениями цуйки и разгоряченных человеческих тел. Ион Хуцуля быстро-быстро заморгал, точно его ослепило, решительно шагнул в комнату и прямо направился в угол, где сидел Георге Котун. Бывший управляющий, увидев Иона, побледнел. Он махнул рукой, точно прогоняя призрак, и попытался встать, но тут же бессильно упал обратно на стул и, кряхтя, подобрал под себя ноги, да так и остался сидеть скорчившись: он был мертвецки пьян.
— Как видишь, нам суждено было встретиться, господин Котун… Что? Ты доволен?
Широко раскрыв глаза, точно ожидая удара, бывший управляющий смотрел снизу вверх на Иона, наморщив лоб, и на его восковом лице, опухшем от запоя и бессонных ночей, с заострившейся нижней челюстью и плотно сжатыми бескровными губами, словно приклеенными к зубам, отразился смертельный ужас.
У Иона вырвался жест отвращения. Словно боясь потерять самообладание и раздавить эту мразь, он круто повернулся и отошел от Котуна. Продавец кооператива, который чуть протрезвился и застыл у двери, ожидая драки, шагнул вперед, пошатываясь и придерживаясь за стену. Что-то невнятно бормоча, он плюхнулся на стул в глубине комнаты. На кровати, прямо перед Ионом, полулежала с нахальным, вызывающим видом красивая, хорошо сложенная женщина, розовощекая, с красными полными губами, чуть оттененными золотистым пушком, с большими зелеными глазами, дерзко смотревшими из-под густых длинных ресниц. Это была вдова покойного Якоба Гэйнуцэ. Говорили, что во время войны она танцевала голая на станции в немецких поездах. На другом конце кровати Ион, к своему удивлению, увидел совсем молодую женщину, почти ребенка, с лицом и руками, белыми как лепестки ромашки, которая смотрела на него с равнодушным видом: по-видимому, она приняла его за нового собутыльника, — и только. Около этой девицы сидел его брат. При появлении Иона Михай изменился в лице, побледнел, щеки его как-то сразу ввалились. В замешательстве он уперся кулаками в стол и замер, подавшись вперед, втянув голову в плечи, словно силясь прийти в себя или поймать все время ускользающую нить какой-то мысли.
Ион круто остановился перед ним. Широко расставив ноги, наморщив лоб, со сверкающими глазами, прямой, неподвижный, как изваяние, он простоял несколько мгновений как ошеломленный, словно не понимая, что здесь происходит, зачем он пришел сюда, а главное — что нужно здесь брату.
Вдруг Михай поднял глаза и бросил на Иона беглый взгляд, скорбный и мрачный, — и тогда у Иона словно что-то оборвалось внутри. Он задышал тяжело и шумно, точно поднимался с ношей на плечах на высокую гору. Лоб его покраснел, вены на висках вздулись.
Теперь Ион окончательно пришел в себя, смятение прошло, уступив место ожесточению. Он с трудом проглотил несколько раз слюну, словно готовясь заговорить, но не промолвил ни слова и все продолжал недвижно стоять посреди комнаты, глядя то на опухшее, искаженное судорогой лицо бывшего управляющего, то на лицо старшего брата, костистое, вытянувшееся, с мешками под глазами и морщинами вокруг губ, затененных навесом седеющих усов. В голову Иона все настойчивее лезла безрассудная мысль, обжигавшая его, словно раскаленное железо, — терзающая душу, неотвязная мысль о том, что брат не любит жену, не любит Руксандру и, может быть, никогда не любил ее. Иону казалось, что с ним произошло большое несчастье, что ему неожиданно нанесен страшный удар. И тут же молнией мелькнула мысль: это еще полбеды. Ужаснее всего то, что Михай увяз в таком глубоком болоте, откуда уже нет спасения. Как и с чего началось это падение? Котун… связи с распутными женщинами… разложение… общественные деньги, полученные на стройматериалы… Теперь он понял, почему люди сторонились его, Иона. Понял все, до конца.
— Михай! Слышь, Михай!
Михай вздрогнул, взглянул на Иона, как загнанная в угол собака, готовая укусить, скрипнул зубами, передернул плечами, стукнул кулаком по столу и откинулся на спинку стула. Все это Ион видит как во сне, и голос брата доносится до него словно издалека:
— Что тебе надо?
В голосе Михая звучат страх и отчаяние.
— Зачем ты здесь? Слышишь? Как докатился ты до этого? Слышь, Михай! Понимаешь ли, где ты? Взгляни: здесь, около тебя — Котун. Георге Котун. Видишь его? Знаешь, кто такой Котун? Скажи, коли знаешь, — взмолился он. — Скажи только! Ну, что у тебя общего с Котуном, а? Ээх, Михай! Ты слышишь?
Михай посмотрел на него пустым взглядом отекших глаз, воспаленных от пьянства, ничего не видя и не понимая. Застонав, он закрыл лицо руками и уронил голову на стол. Плечи его затряслись. Он зарыдал, всхлипывая, как женщина. Иону стало не по себе. Неожиданно перед его глазами всплыл образ плачущей, страдающей женщины, образ Руксандры, какой он видел ее давно, в первые дни войны, когда она расставалась с Михаем. Какая-то неизъяснимая грусть и теплота разлилась в его сердце. Мысль о том, что Михай обманывает Руксандру, переплелась теперь с мыслью о том, что она, может быть, даже не подозревает об этом, сидит дома, ждет его и плачет. Возможно, она всю жизнь обманывалась, верила в Михая и жертвовала всем ради него.
Точно во сне видит Ион, как Михай поднимает голову, как его лицо вдруг каменеет, обезображенное ненавистью, как он хватает бутылку и начинает лить из нее в стакан. Рука у него дрожит, и пролитая цуйка медленно расползается по скатерти.
— Несчастный! Ээх, ты!..
— Отстань от меня! — рычит Михай надломленным, хриплым голосом.
Но Ион уже не может остановиться и хлещет его словами:
— Тряпка ты, не человек… подлец… докатился… бабник… тряпка!..
Брат съеживается под ударами этих слов, и сердце Иона сжимается точно в тисках. Ион с трудом выговаривает слова, словно вместе с ними вырывает из груди сердце. У него сжимаются кулаки. Перехватывает дыхание. Внезапно изменившимся мягким голосом он произносит два слова, и в них звучат негодование и боль:
— Михай! Брат!
Но комок подкатил к горлу и остановил горячий поток слов. Слово «брат» звучит как-то чуждо и неуместно в этом доме, в этом болоте, в присутствии распутных баб, в присутствии врагов, готовых вцепиться тебе в горло. Тут Ион понял, что ему остается только немедленно уйти, бежать отсюда.
В тягостной тишине он выходит из комнаты, волоча ноги. Никто не зовет его назад. Ничьих шагов неслышно за спиной. Только скрипит дверь. Скрипит тонко, протяжно, словно смеется над ним. Скрип ее назойливо лезет в уйди, в мозг. «Отстань от меня!.. Отстань от меня!.. Отстань от меня!..» На улице прохладно, воздух чист и свеж, напоен ароматом сада, как и в то весеннее утро, когда он упал на борозду, залитую кровью, но Иону кажется, что повсюду стоит затхлая, тошнотворная, удушливая вонь цуйки, колбасы, разгоряченных человеческих тел. Он стонет и ускоряет шаги. Но напрасно: его догоняют звуки гармошки. Высокие бешеные ноты с быстрыми переборами проникают Иону в уши, оглушают его, как страдальческие вопли, как скрежет зубовный: «Отстань от меня!.. Отстань от меня!..»
Ион издалека заметил слабый свет, мерцавший в окне кухни Алеку Лазу, где хозяин поставил для него кровать, и обрадовался, что не придется беспокоить людей в полночь. Бесшумно войдя, Ион хлебнул несколько ложек кислых щей, которые были оставлены для него в миске на столе вместе с куском холодной мамалыги, затем, вывернув карманы, наскреб табаку, свернул цигарку, разделся и лег в постель. Его клонило ко сну; он устал, и болела голова. Однако сон не шел к нему.
Хуцуля лежал в темноте с широко раскрытыми глазами. Он невольно вслушивался в тишину ночи: вздрагивал, когда лаяла собака под окном, раздавался звук треснувшей на чердаке балки, когда где-нибудь в селе ржала лошадь. Кровать скрипела под ним. Ему очень хотелось заснуть, забыть обо всем, а главное — о встрече с братом, погрузиться в спокойные воды сна. Но уснуть никак не удавалось. Мысли и воспоминания кружились в голове, как хлопья густо сыплющегося снега, и гнали от него сон. Ион Хуцуля ворочался с боку на бок, приподнимался на локте, зажигал цигарку за цигаркой и курил, курил. Наконец табак ему опротивел, начал щипать горло, обжигать губы и разъедать глаза; из них закапали слезы, жгучие слезы обиды, которые он старательно вытирал кулаком, злобно что-то бормоча сквозь зубы…
Оставшись с малолетства без отца, братья Хуцуля испытали удары всех ветров и устояли, может быть, лишь потому, что, подобно вязам на берегах рек, крепко держались друг за друга и вместе поднимали на плечи любую тяжесть. При этом трудно было бы найти людей, так непохожих друг на друга. Михай, старше Иона на три года, был веселым, легкомысленным, беззаботным, непостоянным. Он принадлежал к числу тех людей, которым кажется, что в жизни должны быть только яркие солнечные дни и праздники. В самые трудные минуты он сдвигал шапку на ухо и насвистывал, давая понять, что он, Михай, сын Василе Хуцули, не станет унывать, даже если придет конец света. Эту бесшабашность он унаследовал от отца, покойного скрипача Василе Хуцули, человека ленивого, разгульного, любившего легкую жизнь, вино и женщин, который кончил бы свои дни нищим, если бы не Глафира, его жена, работавшая за двоих и справлявшаяся с хозяйством не хуже любого мужика.