Ион чувствовал, что кости у него какие-то тяжелые, словно налиты свинцом, а голова трещит, как после ночного кутежа. Но ему не хотелось об этом думать, вспоминать о бессонной ночи, о брате и обо всем остальном. Он хотел успокоиться, прийти в себя и приняться за дело. Да, приняться за дело: ведь для этого он и направлен сюда. Первым делом помочь Лазу собрать людей, потому что иней уже выпал, а свекла все еще в земле и может померзнуть.
Минуту-другую он еще простоял неподвижно, глядя в окна на иней, серебрившийся на крыше сарая, затем тяжело сдвинулся с места, подошел к лавке и начал одеваться: надел брюки, шерстяные носки, ботинки, потом фуфайку. Фуфайка была старая, рукава износились, но она еще грела. Ион вспомнил, что когда-то такая же фуфайка была и у брата Михая. Мать связала обоим сыновьям по фуфайке. Тогда им нравилось носить одинаковые фуфайки, и ботинки, и костюмы. Даже шляпы у них были одного цвета. Только теперь брат уже не носит фуфайку, может быть, он ее изорвал, а может, и выбросил. «Да, — думал Ион, — прямо не верится, но так оно и было». В самом деле, когда-то они с ног до головы были одинаково одеты. Вечером оба выходили на улицу, Михай гордо выступал впереди, с цветами на шляпе, и останавливался перед каким-нибудь домом, а потом подходил он, Ион, и громко ударял несколько раз палкой о порог. Вскоре в окнах появлялся свет — и лицо Михая светлело; толкнув Иона в бок, он шептал ему на ухо: «Идет, слышь!» — словно боялся, что она не выйдет. Потом белокурая девушка, смех которой напоминал щебетанье птицы, встала между ними — и все полетело к черту. Но разве это все? Разве только это испортило их отношения, отдалило их друг от друга? Это ожесточило их? Ничуть! Не об этом теперь речь. Во всяком случае, не только об этом. Это отошло в прошлое, притаилось где-то на дне души, как сохраняется в земле корень дерева, пораженного молнией. Ствол превращается в уголь, а корень еще остается в тучной черной земле. Теперь речь о другом. О чем-то куда более важном — о том, что брат его совсем опустился. Михай всегда был человек легкомысленный, любил весело провести время. Он всегда предпочитал не работать, а получать все в готовом виде. Такой уж у него несчастный характер. Такой человек, если его вовремя не удержать, скатится на дно, пойдет на всякие подлости, лишь бы удовлетворить свои прихоти, жажду власти и низменные страсти. «Вот оно как бывает: живешь целую жизнь с человеком, делишь с ним и хорошее и плохое, любишь его, он близок тебе, он твой брат, — и вдруг обнаруживаешь, что между вами словно пропасть какая, что он тебе чужой, еще более чужой, чем первый встречный». Так рассуждал Ион, хотя и пытался отогнать эти мысли.
Быстро надев куртку, он вышел на улицу.
Алеку Лазу с вилами в руках очищал конюшню от навоза. Увидев Иона и окинув его быстрым взглядом, он бросил вилы и, вытирая на ходу руки, проговорил:
— Я ждал, когда ты оденешься. Женка моя тут капризы разводит. Мы малость поругались и, кажется, разбудили тебя. Ты пришел вчера поздно и порядком не отдохнул. Мы ожидали тебя… Но увидели, что время уже позднее, и легли спать. Видишь ли, если бы нам нынче управиться со свеклой, вот было бы…
Шагая рядом с Ионом, он еще долго распространялся на эту тему, потом вдруг повернулся и сказал:
— Ионикэ… Мне нужно тебе сказать кое о чем, что, может быть, тебе… Это о твоем брате Михае. Ты слышал. Дело идет о стройматериалах… Он сказывал, что дал за них задаток в одном селе, Пэтрэуць, в Буковине… Все обещал нам, что они прибудут, обязательно прибудут еще до осени…
— Ну и что из того?..
— То есть как это «что из того»? — протянул обиженно председатель и внезапно ускорил шаг, точно хотел уйти вперед.
— Я хотел сказать, чтобы ты продолжал, — поправился Ион и покраснел. — Слушаю тебя.
«Да, тебе хочется меня слушать, как собаке лизать соль», — подумал Алеку Лазу, но замедлил шаг и продолжал, понизив голос:
— Мы, по правде сказать, кое-что подозревали, — признался он и отвел взгляд в сторону. — Его пьянство, дружба с Котуном, женщины, с которыми он связался, — все это заставило нас призадуматься…
— Понимаю… Понимаю… — удрученно бормотал Ион.
«Черта с два ты понимаешь!» — мысленно возразил ему собеседник и продолжал вслух:
— Мы послали человека, сына Булиги, Митру, ты его знаешь… Послали, значит, его в Пэтрэуць разузнать, как там и что. Вчера вечером он вернулся. Ничего там не куплено. Михай там даже и не был…
Наступило тягостное молчание.
«Посмотрим, как теперь запоешь», — подумал председатель, а вслух произнес:
— Ну, что скажешь?
— Ладно! — вымолвил Ион, и лицо его окаменело.
«Ага! — казалось, хотел сказать председатель. — Я так и думал, что ты это скажешь».
Они расстались в середине села холодно, словно чужие.
— Я остаюсь в селе, — заявил Лазу, — а ты ступай дальше. Мне надобно собрать людей. — Голос звучал так сурово, словно он говорил с заклятым врагом.
Пройдя несколько шагов, он обернулся и увидел, что Ион удаляется, согнув плечи, низко опустив голову, словно придавленный тяжелой ношей.
«Эх, будь оно все трижды проклято! Родная кровь не вода! — подумал Лазу. С досады он надвинул шапку на глаза. — Брата не вырвешь из сердца… никак…»
Чтобы сократить дорогу, Ион двинулся напрямик через поле. Ступал он тяжело. Ноги глубоко увязали в мокрой земле, порой он хлюпал по лужам. На вспаханном поле кое-где поднялись побеги пшеницы. Оно простиралось, плоское как ладонь, голое, клейкое. Под ногами чавкала грязь. То тут, то там виднелись черные заросли кустарника, одинокие деревья, молодой ивняк на берегу ручейка. В тумане каркали голодные вороны. На ботинках налипла грязь, и казалось — они налиты свинцом. Несмотря на это, Ион шел быстро и все ускорял шаг, словно боясь куда-то опоздать.
— Вот она — свекла! — проговорил он почти вслух и в ярости топнул оземь. Вырвав свеклу, он внимательно ее осмотрел, потом пошел дальше. Разгорелись щеки. Горели ладони рук. Как будто ему не терпелось поколотить кого-то как следует. Поколотить и отвести душу. Но никого не было. Вокруг было пусто. Только туман. Беловатый, холодный, сырой туман, словно просеивающийся сквозь сито. Он забивался в рот, в нос, застилал глаза, полз по спине и заставлял Иона ускорять шаги.
У ворот правления Ион остановился.
Вывеска была на своем месте, на покатой крыше из дранки. Каждое утро он смотрел на нее, и выведенные на ней слова, казалось, согревали его и подбадривали:
Ион Хуцуля, как всегда, с легким замиранием сердца нажал щеколду калитки, но впервые за все время лицо его вдруг помрачнело, когда он бросил взгляд на двор. Широкий двор, хозяйственные постройки, на которые еще совсем недавно он не мог насмотреться, все теперь показалось ему каким-то совсем иным, подобно тому как накануне вечером он увидел в ином свете своего брата.
Прохожий бросит беглый взгляд на обнесенный забором двор, но совсем по-другому видит все заботливый хозяин, который сразу приметит острым взглядом и подгнившую подпорку в углу, и мусор, спрятанный за бурьяном.
Ион Хуцуля только теперь понял, что до сих пор он не смотрел на все окружающее хозяйским глазом. Правда, хозяйственные постройки были большие, вместительные, амбары имели внушительный вид, но они стояли без крыши, их заливало дождем и стены мокли.
Ион почувствовал, что на него давит туман и тишина, господствующая во дворе; ему больно видеть пустые строения, которые еще не закончены, но уже разрушаются. Как это он до сих пор не замечал всего этого! А теперь у него точно спала с глаз пелена; он больше не может смотреть с восхищением на внушительные голые амбары, сырые и не покрытые до холодов. Теперь ему известно, что свекла все еще лежит в земле, хотя ей давно пора находиться в амбарах; он знает, что от этих построек один убыток колсельхозу и они принесли несчастье его брату. Но полно, разве, в самом деле, они принесли брату несчастье?! «Эх, Ион, Ион, ты все еще обманываешься! — сказал он себе. — Даже теперь? когда все выяснилось? И теперь ты все еще прислушиваешься к голосу сердца! Какой же ты дурень, Ион!»
Он вздрогнул и выдернул ноги из грязи, которая громко чавкнула, прошел мимо кузницы, обошел амбары, потом тяжелыми шагами направился прямо по грязи в конюшню.
В конюшне было тепло и уютно. С только что вычищенного пола поднимались облачка пара. Кони шумно храпели, постукивая об пол копытами. Двое мальчуганов вертелись около лошадей со скребницей. Конюх с вилами в руках возился в темноватом углу, разговаривая с людьми, которые стояли там, опершись на неотесанные доски. Время от времени он ударял вилами об пол и покрикивал на лошадей, которые не хотели посторониться и хлестали его хвостами.
— Эй ты, хвороба, двигай, двигай, не слышишь?!
Ион Хуцуля был поражен: какая здесь чистота и порядок! В таком месте этого меньше всего можно было ожидать.
— Добрый день! Дед Булига, ты здесь?
— Здесь. А то как же? При исполнении своих обязанностей! — засмеялся конюх и на минуту поднял над лошадьми красное бородатое лицо, все в мякине и пыли. — Я… при исполнении обязанностей! Как только начнет светать, я поднимаю свою бригаду, делаем зарядку, одеваемся, а потом я подаю команду: «Бригадааа, смииррно! В конюшню, бегом марш!»
— Да ты настоящий вояка, дед!
— А как ты думаешь? Ведь я был капралом в двадцать девятом пехотном. Эй ты, жеребчик! На, ешь, дурак!.. Ешь досыта, потому кабы не я с бригадой, содрали бы с вас кожу, собаки!.. Хе-хе! Этим начальникам, что сидят в канцелярии, разве есть дело до нас? Вот пускай скажут эти люди… Ну, скажите, верно я говорю?.. Начальники-то не больно себя утруждают. Они только и умеют, что понукать. И все. Хлещут кнутом по лошадям, да и гонят их… А отдохнул ли конь, накормлен ли он, напоен ли, — это начальников не касается. Да вот недалеко ходить, наш счетовод, — не в обиду тебе будь сказано, Ионикэ, — да что он знает! Один свой желудок знает, — и все. Только бы ему было легко и хорошо, а там хоть пропади все пропадом!