«Да, старик прав! — думалось Иону. — Он прав. Правду он говорит. Сущую правду. Все остальное ерунда. Правда, что брат всю жизнь думал только о себе. Как бы ему было полегче. Для него не существовало никого — ни матери, ни брата, ничего, кроме его выгоды, удовольствий, гордости и радостей. Всем он пользовался сполна, даже любовью. Да и мне, его брату, пришлось отойти в сторону…» Ион вздрогнул: ему показалось, что враждебная рука сжала ему сердце. «Господи! Я сейчас думаю о нем, как о чужом человеке!»
— Вот что я еще тебе скажу, — продолжал конюх. — Посмотри на своего брата… он и жену-то на работу не пускает, держит ее дома, как госпожу… Ты думаешь, ей сладко, жене-то? Не смей на людях показаться, день-деньской сиди, как филин, дома?.. Ему и горя мало! Жена сидит дома и ждет его, а он себе гуляет. Вот оно как!
Конюх остановился перед Ионом, заглянул ему в глаза и прибавил, протягивая табакерку:
— На, сверни себе цигарку и не сердись. Он тебе брат, это правда, но ничего не поделаешь… Я правду говорю…
— Я не сержусь, Булига. Чего же мне сердиться?
— Не сердишься, а мне думается, что ты уж и разгневался. Эх, брат, ничем я помочь не могу! Люблю резать правду в глаза. Вот на этих днях ты все выпытывал у меня. Дескать, что да как? Я и рассказал бы тебе, коли был бы твердо уверен. Я все ждал, когда приедет мой хлопец из Буковины. «Отец, — говорит он мне, — там и в помине его не было». Слышишь что! И в помине не было. А Михай, черт бы его побрал, водит нас за нос А? Разве так можно! — Булига так разгорячился, что Иону оставалось только слушать его. — То же самое говорят и люди, Ионикэ. Я-то знаю, что они говорят, потому ведь живу среди них. Он уже не тот, что раньше был, скажу я тебе, и не худо было бы, кабы все это узнали, слышишь? В прежнее время, бывало, когда кого-нибудь обижали, человек только плечами пожимал. «Какое мне дело до этого, — говаривал он. — Не моя шкура терпит». А теперь не то… И еще вот что я тебе скажу… Для крестьянина хуже всего несправедливость. Уж поверь мне, потому как я стар и многое видел в жизни. Таков уж крестьянин. И такой он испокон веков, а не только теперь… Есть у нас в селе старик, мой ровесник… Может, ты помнишь его… Софроние Дэскэлеску… Так вот этот Софроние поехал поездом в Бухарест, в министерство, из-за того, что у нас в кооперативе взяли с него на двадцать лей больше, чем полагалось, за шерстяной платок. Ты смеешься, а смеяться-то нечего. Продавца сменили, и приехал новый… Этот не крадет, зато водится за ним другой грех, за который и этого надо бы посадить в тюрьму… И отправят, попомнишь меня, когда найдется другой такой, как Софроние, — сядет в поезд и поедет куда следует. Видишь, как оно получается… Вот я всю жизнь лямку тянул, и разве это годится, чтобы у меня на спине теперь сидел верхом, пьянствовал да веселился тот, кто раньше всем пользовался? Да еще как сидел? Издевался надо мной! А? — Тут дед Булига снова отошел в угол, и оттуда опять послышался его хриплый, неторопливый голос.
— Ах ты хвороба! Чего ржешь? Ржешь на меня, дурашка? Не нравится? На, ешь… Опять же и с сеном… У нас нету сена, и мы поставили вопрос на общем собрании о покупке сена, но тут он поднялся и понес всякий вздор: мол, не надобно нам сена, лучше потратить деньги на что-нибудь полезное, строительством заняться… И так ловко он расписывал да крутил насчет планового хозяйства! Ну, все и подумали: «И умный же у нас счетовод!» Да и постановили выделить деньги на строительство… И вот оно — строительство… запланированное для пьянок. А! Что ты говоришь, Ионикэ?
— Да я ничего не говорю, — ответил Ион и подумал: «Что тут скажешь? Да и что бы я ни сказал, мне все равно не поверят. Ну да ладно, подождите только, — мысленно пообещал он, — подождите — и вы скоро увидите…» — Стало быть, — снова заговорил Ион, — я хотел сказать, что мы во всем наведем порядок на общем собрании, а сейчас нам надо первым делом заняться свеклой… Так говорит и Алеку Лазу… У нас свекла в поле лежит, а ведь уже выпал иней. Подготовь-ка лошадей, дед Булига. Все поедем на свеклу. С нынешнего дня свекле больше не лежать в земле…
Потом Ион обошел двор, собрал людей, которых там застал, и все направились к складу за инвентарем. Рядом с Ионом тяжело ступал молчаливый, угрюмый здоровяк Хараламбие Барбэ Рошие, в рваном кожухе и в огромных постолах. За ним шагал его сын, Григоре, статный, веселый парень, большой мастер играть на губной гармошке. Он без умолку говорил; слова вылетали из его рта точно из пулемета, а глаза так и бегали по сторонам, точно он что-то потерял и никак не может отыскать. Вот и сейчас, по дороге к складу, увидев кучку людей, стоявших за амбаром, Григоре крикнул им громким голосом, прозвучавшим в мглистом утреннем воздухе как медная труба:
— Хей! Вы, там! Идите-ка все сюда!..
Захватив инвентарь, люди двинулись в поле. Они шли быстро, с мешками за плечами, в шапках, в старых заплатанных кожухах и куртках, шумливые и хмурые, шутливо переругиваясь и подбадривая друг друга.
Небольшого роста человечек с сероватым сморщенным лицом, потирая руки, чтобы согреть их, подошел к Иону и толкнул его локтем в бок:
— Ты слыхал? Будто бы вернулся Митру Булига из Буковины… Говорит, в тех местах осень больно хороша… Дождей не было совсем… У нас их хоть отбавляй, а там вовсе не было!.. — и хитро подмигнул.
Ион отвернулся.
Слова, брошенные кем-то позади, причем так громко, что он расслышал, резанули его прямо по сердцу:
— Все было бы хорошо, ежели б не было на земле родичей!
Ион не распознал по голосу, кто это говорил, и даже не оглянулся.
Кто-то тоненько засмеялся:
— А коли у тебя еще есть и братья, тогда держись!
— Охо-хо! Брат — сущее несчастье. Ты бежишь от него, а он за тобой тащится.
Как только пришли на место, Ион принялся за работу. Его нервы были до крайности напряжены и, чтобы облегчить душу, а главное, избавиться от мучивших его мыслей, он начал бешено, с необыкновенным упорством и ожесточением работать. С силой всаживал он вилы в землю, да так глубоко, что рукоятка давно бы сломалась под нажимом, если бы земля не была такой влажной и мягкой. Алеку Лазу увидел, как работает Ион, и, остановившись возле него, недовольно проговорил:
— Видно, ты отвык от вил, Ионикэ. Смотри не поломай, потому как вилы без ручки, — засмеялся он лукаво и подмигнул товарищам, — что человек без родни…
Ион остановился в недоумении, с вилами в руках, не понимая, что ему говорят. Но Лазу больше ничего не прибавил и удалился. Ион проводил его тяжелым взглядом, потом отбросил в сторону вилы и быстро зашагал, но не за Лазу, а совсем в другую сторону — к селу.
Лазу увидел это и недоуменно пожал плечами.
— Какой дьявол его погнал?!
Ион удалялся большими, быстрыми шагами. У него гудело в голове, и он твердил себе, что если сейчас же не поговорит с братом, то сойдет с ума.
Дойдя до дома Михая, Ион украдкой взглянул направо и налево, быстрым толчком отворил ворота и вошел во двор. Во дворе никого не было. Несколько серых куриц, среди которых гордо вышагивал черный петух со шпорами, рылись в валявшемся перед конюшней навозе, над которым курился парок. Собака высунула голову из будки и дважды тявкнула без особой охоты. Дверь дома была открыта, но внутри тоже никого не было видно. Зато из-за дома доносился тоненький голос плачущего ребенка, звучавший в туманном осеннем воздухе как серебряный колокольчик:
— Я не пойду, мама!.. Не пойду!..
Ион ускорил шаги. Но вот заворковал теплый, бархатистый голос и мигом оживил сердце мужчины ласковыми, бесконечно дорогими ему нотками:
— Иди в школу, мамина радость!.. Иди, нынче придет папа и даст тебе денег. А теперь будь умником и иди. Возьми Ионела, и ступайте: и так уж поздно, золотко мое!
Ион обогнул палисадник, подернутый инеем, и несмело зашагал вдоль завалинки. Нежный голос женщины пробудил в нем столько воспоминаний, что ему вдруг показалось, что он опьянел. «Как же я буду разговаривать с Михаем? — спрашивал он себя. — Что я ему скажу?»
Он пришел в себя только в тот момент, когда оказался лицом к лицу с Руксандрой.
— Здравствуй! — произнес он тихо и неестественно медленно.
Странное смущение сковывало его. «Вишь, как смотрит на меня! Как будто б и не знала меня никогда». Ион хотел что-то сказать, но комок подступил к горлу.
Руксандра сперва взглянула на него с испугом, потом на губах появилась натянутая, грустная улыбка.
— День добрый!
Дети не знали Иона. Они испугались его, как чужого, и, опустив голову, взялись за руки и пошли в школу.
Покусывая все еще красные, но уже начавшие блекнуть губы, Руксандра проводила их взглядом и вздохнула, слегка зарумянившись:
— Петришор… старшенький, пристает, — пояснила она, — чтобы я дала ему деньги подписаться на пионерскую газету… И как назло в доме нет ни гроша… Но ребенок есть ребенок, разве ему дело до этого?
Она замолчала и опустила глаза в землю.
— Михай где?
— Михай! — Руксандра встрепенулась и подняла голову. Под красиво изогнутыми, словно крылья, бровями широко раскрытые глаза женщины страстно горели. — Не знаю. Михай… Уже несколько дней, как не был… — Она побледнела, опустила голову, потом гордо ее вскинула, сурово и смело выдерживая его взгляд. — Он уехал в город за стройматериалами… Я даже удивляюсь, что ты об этом спрашиваешь! Что? Разве не знаешь, как все накинулись на него из-за этой дранки, точно он виноват, что пришла осень, а амбары еще не покрыты…
Ее слова и лицо, выражавшее глубокую печаль и вместе с тем упрямство и безнадежность, произвели угнетающее впечатление на Иона. Откуда-то из глубины души поднималась едкая горечь. Ион искусал губы чуть не до крови, — так ему хотелось крикнуть: «Неправда! Глупая ты! Обманывает он тебя, негодяй! Он путается с бабами, а ты, дурочка…» Но он овладел собой и успокаивающе пробормотал:
— Ладно, ладно, Руксандра… Я думал, что он уже вернулся домой… Так я подумал… Но ежели его еще нет… Не беспокойся, я найду его…