— Сколько еще от столба осталось, Цику?
— Да почти ничего, вот шестой кусок кончается, — огорченно ответил цыганенок.
Вдруг дверь отворилась, и в класс вошли двое. На одном из них было кожаное пальто с меховым воротником, перчатки и шляпа, другой же, крошечного роста, с огромным, как у сборщиков налогов, портфелем, был в летнем пальто.
— Здравствуйте, господа! — строго сказал первый. — Учитель Тудоран Алексе?
— Да, Тудоран! — ответил господин учитель. Цику шепнул мне:
— Это Куреля, богач… тот, что подарил нам школу… Я уже видел его как-то раз.
Но это был не Куреля. Мы поняли это по глазам учителя. Он поднялся со своего места и, побледнев, ждал, словно перед ним стоял строгий инспектор. Нас заинтересовало, зачем они пришли, а главное, у нас появилась надежда, что мы получим дрова. Господин с меховым воротником взглянул поверх наших голов и подошел к печке.
— Кто был вчера в школе, пусть поднимет руку.
Почти все подняли руки.
— Это все, что осталось от «мачты»? — Он указал на кусок дерева, на котором сидел верхом Цику.
— Да! — ответило несколько голосов.
— Запиши, — приказал карлику меховой воротник. — Вы понимаете, что вы совершили, господин учитель?
Нет, это был не инспектор. Меня охватило странное чувство, похожее на то, какое я испытывал, когда подходил к Дымбице.
— Я спрашиваю, вы понимаете, что вы сделали?
— Понимаю, — ответил ему господин учитель.
— Преступление!
— Вы преувеличиваете!.. Я не хотел, чтобы ученики мерзли. Две недели школа была закрыта… Три дня мы топили землей, пропитанной мазутом, которую были вынуждены красть с берегов Дымбицы… Никто о нас не беспокоится. Префектура…
— Оставим это! — холодно отрезал господин с меховым воротником. — Дети могут уйти!
Господин учитель обернулся к нам и ласково сказал:
— Идите, мальчики. Завтра опять приходите. Не забудьте задание по арифметике…
Выйдя, мы спрятались за углом школы и стали ждать. Спустя некоторое время показался господин с меховым воротником, за ним карлик и учитель. Карлик разгреб снег на том месте, где раньше была мачта, и, когда появился пенек, оставшийся от нее, лизнул языком карандаш и что-то записал в книжку. Господин с меховым воротником что-то торопливо говорил. До нас долетали отдельные слова: «Его величество… Оскорбление… Теперь, когда война стучится в дверь… Наша нация… Воспитание!..» Потом он вдруг остановился и сделал знак карлику:
— Опечатывай!
Они заперли дверь школы и повесили на замок пломбу. Затем все трое — меховой воротник впереди, господин учитель посредине и карлик сзади — зашагали по улице. Проходя мимо, учитель внимательно посмотрел на нас. Он кашлял и дрожал от холода. Мы пошли за ним, чувствуя, что его нельзя оставлять. На углу он обернулся и, грустно улыбаясь, сказал:
— Идите по домам, мальчики. Вы совсем продрогли… Ничего, я вернусь… Ну, идите же!
Он говорил уверенно, и мы поняли, что в самом деле должны разойтись по домам. Мы остановились. Сделав несколько шагов, господин учитель снова обернулся и позвал меня:
— Панаите!
В один миг я очутился возле него.
— Передай всем, — шепнул он, — чтобы вышли вечером на линию… Я говорил с железнодорожниками. С вечерних поездов сбросят несколько лопат кокса… Не забудь! Собери немного и для школы.
Замерзший, я вернулся домой. В комнате было холодно. Не раздеваясь, я упал на кровать и долго пролежал. Я начал засыпать. Мне казалось, что расслабляющее тепло обволакивает мою голову, руки, ноги, а когда я вздрагивал и пытался повернуться, в тело будто впивались тысячи иголок. Потом я опять засыпал. Тепло снова разливалось по телу, и я слышал спокойный голос господина учителя, рассказывающего о богатствах нашей земли. Потом мать разбудила меня и, увидев, что я не могу пошевельнуться, испуганно вскрикнула и принялась растирать меня снегом. Я быстро пришел в себя.
Наступили сумерки.
Из всех тридцати домов предместья вышли люди за коксом. С той стороны железной дороги, с берегов Дымбицы, мрачно глядели пэкурары, готовые затеять драку, если кто-нибудь вступит в их владения. Но люди не отходили от линии. Поезда, проносившиеся мимо предместья, замедляли ход, и уголь сыпался черным градом. Мы собрали несколько корзин и для школы.
Но господин учитель не вернулся ни на второй, ни на третий день…
Перевод с румынского Т. Хаис.
ЛУЧИА ДЕМЕТРИУС
НАШ ДОРОГОЙ ДЖЕОРДЖИКЭ
В то утро Адина проснулась рано. Разбудил какой-то сумбурный, тревожный сон. Ей почудилось, что Джеорджикэ зовет ее из вестибюля, торопит, просит поспешить, во дворе уже слышится гудок их автомобиля, но она никак не может отцепить шнурок собольей пелерины от застежки жемчужного колье, в котором он запутался. Стремление поскорей выйти, все более жалобные крики Джеорджикэ, напоминающие стонущий крик совы, и шнурок, затянувшийся узлом на жемчужном колье, этот непрерывно набухающий узел, похожий на толстый корявый корень, — все вместе принимало во сне устрашающие размеры. Адина пробудилась, как после кошмара, — вся в поту, задыхаясь. Дверь чердака, подталкиваемая ветром, жалобно скрипела, а на улице тарахтел большой грузовик. Видимо, во сне эти шумы превратились в жалобные вопли Джеорджикэ и породили те жуткие переживания, от которых она проснулась.
Адина сразу же ощупала дрожащими пальцами шею, почувствовала плотную ткань фланелевой пижамы, открыла глаза, осмотрела маленькую низкую комнату, сплошь заставленную шкафами, и глубоко вздохнула. Жестокая действительность болезненно стиснула ей грудь. По сердцу словно полоснули ножом: соболья пелерина! Она уже давно собиралась зайти к Валентине: вынуть из сундука пелерину, проветрить и пересыпать ее нафталином, чтобы, не дай бог, не случилось какой-нибудь беды! Но дело в том, что Валентина жила не близко, дорога туда была трудная, и Адина никак не могла на это решиться. Все-таки в ближайшие дни ей необходимо собраться с силами и пойти туда проверить, в каком состоянии ее вещи, меха и ковры.
В комнате было холодно. Надо бы подняться с постели и затопить печь. А вдруг она потом так и не уснет? Сегодня предстоит трудный день, и ей нужны силы. Конечно, холод ее окончательно разбудит. Гораздо лучше лежать, вытянувшись в постели, свободно положив руки вдоль бедер, как сказано в книге, чтобы ничто не мешало кровообращению, и ждать в этом положении, пока вернется сон. Но разве можно спать по утрам, когда эта сельская улица, — иначе этот район и не назовешь теперь, после того как в каждую виллу въехало столько людишек: мелких служащих, рабочих, — когда эта сельская улица начинает бурлить чуть ли не с самого рассвета: взрослые идут на работу, дети — в школу, женщины — в конторы, на фабрики или на базар, а грузовики с хлебом, молоком и овощами мчатся как бешеные по горбатой улице к продовольственным магазинам, которые стоят на самом, верху холма? На улице люди громко перекликаются, дети, те, что еще не ходят в школу, орут и хохочут, поддают ногой пустые консервные банки и гоняют как сумасшедшие мяч. Ясно, что ни о каком отдыхе уже не может быть и речи, никто уж не может поспать вволю, как в те давние времена, когда никто тебя не терзал в твоем собственном доме, если только не надо было пойти портнихе или к парикмахеру. Если бы ей не пришлось перебраться из их виллы, расположенной в глубине сада, на самой вершине холма, сюда, в маленький флигель у самого забора, она бы и сегодня вкушала покой. Но она вовремя мудро рассудила, что благоразумнее перебраться в этот игрушечный флигелек, состоящий из одной комнаты, холла и крохотной кухоньки, так как, несомненно, ей не удалось бы оставить за собой всю виллу. Время доказало ее правоту и предусмотрительность. Теперь в большой вилле жила семья с двумя детьми и еще какая-то женщина — служащая, которая, говорят, выходит замуж и приведет сюда мужа. А жить вместе с ними не доставило бы Адине ни малейшего удовольствия.
Да, сегодня ей предстоит трудный день. Надо побывать у Ирины, а каждая встреча с дочерью надолго портит ей настроение. Ей надо поспать, просто необходимо поспать. Нечего изводить себя всякими мыслями. Теперь только восемь утра, и перед ней бесконечно длинный и пустой день, надо ждать до семи часов вечера, когда возвращается домой муж Ирины. Если она его не застанет дома, то понапрасну туда пойдет. Ирина ей вновь скажет: «Ты, мама, приди в другой раз, когда Сайду тоже будет дома, поговори с ним».
Адина закрыла глаза и почувствовала, что веки и кожа лица совсем сухие. Крем стоял в изголовье, но ведь, чтобы его достать, надо еще раз высунуть руку из-под одеяла в холод, а она это только что сделала, когда посмотрела на часы. Адина тяжело вздохнула, но все-таки протянула руку за баночкой с кремом. Если кожу лица не смазать, то она покроется морщинами. У нее и так куча всяких неприятностей и бед, не хватает еще преждевременной старости. Адина закрыла глаза и старательно расслабила все мышцы лица, теперь блестящего и жирно намазанного, тщетно пытаясь ничего не чувствовать и ни о чем не думать. Но против воли мысли метались и сталкивались, словно ее голова — поле битвы, по которому мчатся испуганные, одичавшие кони, потерявшие своих всадников. «Как счастливы люди, которые не думают, простые люди!» — мысленно простонала Адина. Вот, например, теперешние жильцы большой виллы, какие у них могут быть заботы? Их жизнь проходит предельно просто и однообразно. Он утром идет в контору, возвращается к четырем, обедает, иногда уходит на какое-нибудь собрание, вечером ужинает и заваливается спать. Вот и все, — никаких хлопот и забот, жалование поступает первого и пятнадцатого каждого месяца, нет у него никаких процессов, никаких неприятностей, дрова получает. Живет как по часам. Она, то есть его жена, тоже утром уходит на службу, возвращается к четырем, готовит обед на следующий день, купает детей, прибирает за свекровью, кое-что заштопает, постирает, ложится спать, и все. Ну, а старуха, почти парализованная мать жильца, та уж совсем никаких забот не знает, валяется как барыня в кровати и живет на всем готовом, — ее обслуживают, кормят, переодевают, обмывают.