В эту ночь Ирине привиделся странный сон. Ей приснилось, что из отрезов, спрятанных в материнских сундуках, она сшила себе пальто, много пальто, и теперь не знает, что с ними делать.
— Они пригодятся тебе в деревне, когда будешь собирать сливы в саду. Там холодно, — говорил ей Санду.
Она сразу догадалась, что сливовый сад принадлежит ей, а также все вещи, спрятанные у нее на квартире и в родительском доме, вещи, которые она так четко помнит, поняла, что ее отец давно умер в тюрьме и она все унаследовала. Но отец умер уже очень давно, так что его смерть не причиняет ей никакой боли, и она примеряет перед зеркалом новые пальто одно за другим. Во дворе падает снег, лицо Санду холодное и мокрое, и он весело смеется, стоя около нее.
— Они тебе очень идут, больше, чем твоей матери! — говорит он.
Петре и Дину некоторое время по очереди получали от Адины то длинные, подробные и прочувствованные письма, то короткие и сердитые, и оба не отвечали ни слова, но они не на шутку испугались, когда в один прекрасный день получили по письму одинакового содержания, в котором она предупреждала, что, если ни один из них не потрудится приехать в город поговорить с ней, она сама пожалует в деревню — навести порядок в семейных расчетах. Она сообщала также, что приедет не одна, а вместе с опытным человеком (очевидно, с зятем или адвокатом), и он сумеет как мужчина выяснить с ними все вопросы, касающиеся положения Джеорджикэ и продажи его земли.
Да, теперь дело серьезное! Петре и Дину вовсе не улыбалось, чтобы Адина совала нос в местные дела, разузнала в деревне, какие за последние три года были урожаи на сливу (братья писали, что она не уродилась) или как обстоит дело с лугом, дохода с которого, как они же ей написали, еле-еле хватило на уплату налогов. А если она приедет со своим чванливым зятьком, то будет совсем плохо: ведь его отец, полковник, когда-то владел небольшим поместьем, и, конечно, сын хоть немного разбирается в сельском хозяйстве. А вдруг, что еще хуже, она привезет адвоката… Да… заварилась каша!
Братья решили посоветоваться. Дину, бывший учитель, пришел к Петре, и оба уединились в спальне, увешанной от пола до потолка домоткаными коврами. Там же находились две кровати с подушками, тонкими и толстыми, занавесы и, наконец, большие литографии и фотографии в позолоченных рамах. Петре и Фира никогда не спали здесь, а в соседней комнате, на старых, унаследованных от стариков железных кроватях кофейного цвета; на спинках кроватей были нарисованы турчанки, а накрыты были постели одеялами, сшитыми из разноцветных лоскутков. Когда приходили гости, в парадной спальне в зимнее время протапливали печь, а летом ставили на стол горшок с георгинами, и хозяева усаживались по обе стороны стола; он с газетой, она с вышивкой в руках, словно всегда там сидели. А если они ожидали какое-нибудь знатное лицо, приезжего из города, то открывали и двери гостиной, где окна были всегда заколочены, а шторы опущены. Осторожно, чтобы не протереть материал, усаживались они на краешке обитых бархатом, узких, неудобных кресел с высокими ножками. Но это случалось редко. Гостиный гарнитур давно куплен Петре у бывших господ в угоду Фире, знавшей, что у Ленуцы есть такой же. Он и теперь еще совсем новый, так как хранился в их доме, как под стеклом. Петре купил обстановку, чтобы заткнуть рот Фире, которая застала его с акушеркой и отравляла ему все дни, а главное, ночи.
Теперь Петре и Дину дрожали в давно не топленной комнате, промерзшие стены которой никак не отогревались. Петре и Дину встречались редко, с тех пор как лет десять назад Фира крупно поссорились с Ленуцей. Они разговаривали между собой лишь когда виделись на людях — в деревне, на улице или у кого-нибудь в гостях, но навещали друг друга лишь в случае крайней необходимости, когда нужно было что-нибудь поделить. Даже нынешние трудные для богачей времена не сблизили их. «На родного брата и то нельзя надеяться, — будь она трижды проклята, такая жизнь, — говорил Дину, — потому что эти бабы грызутся как сучки! А он тоже хорош, дурак, пляшет под ее дудку!»
Никто толком не знает, что именно породило вражду между Фирой и Ленуцей. Быть может, причиной была шляпка, купленная Ленуцей и вызвавшая зависть Фиры, обычно ходившей в платочке, или крестины, на которых крестной матерью была Фира, а Ленуцу не пригласили, или виной был жандармский фельдфебель, служивший в их селе, стройный и бровастый, ухаживавший за обеими сразу и потом переведенный в другое место. Какова бы ни была причина, золовки не здоровались и обливали друг друга грязью где только могли.
Но мужья, когда встречались на улице, в потайной корчме Стэникэ или в церкви, вели себя как братья, правда, не слишком выражая родственные чувства, чтобы люди не говорили, что они редко встречаются, так как жены им этого не разрешают.
— Принесешь горячей цуйки, когда придет Дину, слышишь, жена? Не криви рожу, не к тебе приходит. Пусть не говорит, что я его не угостил как положено. У меня к нему дело, так что ты не вмешивайся: я не хочу, чтобы он ушел сердитый.
Фира подала кувшин с-горячей цуйкой, мягкий творог, свежий хлеб и соления, чтобы Дину не говорил Ленуце, будто Петре и его жена не умеют себя вести и скаредничают. Плотно сжав губы, чтобы не уронить своего достоинства, Фира вошла в комнату на цыпочках, в новых красных шлепанцах, недавно связанных, и в воскресной меховой безрукавке, наброшенной на плечи. Понимая, что идет речь о денежном интересе, она процедила сквозь зубы: «Добро пожаловать, братец Дину», — и вышла по-прежнему на цыпочках, чтобы не попортить расстеленные ковры. Выйдя, она тут же прильнула ухом к двери, стараясь расслышать, о чем толкуют мужчины и что они затевают.
— Так вот какое дело, Дину, я снова получил письмо от жены Джеорджикэ.
— Я тоже! — вздохнул Дину. — Бедный Джеорджикэ! Какой человек, какая душа! Кому Только он не помогал, кого не поддерживал в трудные минуты! Помнишь, Петрикэ, как он тебе прислал деньги, целый мешок денег, чтобы ты открыл лесопилку, ту, на которой работала механическая пила?
— А тебе как он помогал, Дину! Сколько денег он ухлопал, чтобы содержать тебя в школе, пока ты не кончил педагогическое училище! А как он бегал и хлопотал в Бухаресте, чтобы убрали отсюда прежнего учителя Попеску и назначили тебя: ведь ты хотел быть поближе к своей земле.
— А помнишь, как он, бедняга, когда не смог приехать на крестины твоей старшей дочери, прислал все приданое и свечи да еще Фире в подарок бархату на платье?
— Что и говорить! Не человек, а ангел небесный. Помнишь, как он тебя спас после той ревизии в школе?
— А как он тебя выручил в налоговом управлении, когда ты не внес налоги за лавку? Кажется, он и денег тебе сюда прислал, да и в Бухаресте хлопотал в министерстве финансов.
Братья пили горячую цуйку и поочередно умилялись, утирая глаза, влажные от цуйки и от жалости к Джеорджикэ.
— Вот смотрю я теперь на наших деревенских мужичков, — продолжал Дину, — на моих бывших учеников. Я-то уж хорошо знаю им цену, знаю, как они занимались, — без ремня даже азбуку не могли одолеть. А теперь их всячески поддерживают, посылают в городские школы, назначают бог знает каким начальством, инженерами или экономистами. А какая им от этого радость? Живут себе в Бухаресте в одной, ну, скажем, в двух комнатах, едят в столовых, работают как сумасшедшие, а одеваются не лучше меня или тебя. А когда Джеорджикэ стал на ноги, то хоть и был из простых крестьян, построил себе настоящий дворец, купил две машины, нанял кухарку, шофера и горничную, наряжался как король, и даже было такое время, что, только захоти, он мог бы купить все наше село.
— Так на кой же черт теперь люди лезут из кожи вон, чтобы выдвинуться? Непонятно, зачем это они учатся? Даром силы и здоровье тратят. Земли нельзя иметь, слуг держать не дозволено, магазинов — нельзя, имущества — нельзя, в общем — ничего нельзя! Все эти голодранцы за всю свою жизнь не заработают столько, сколько добывал Джеорджикэ за один только год. Помнишь, как он тебе купил лошадь для шарабана, когда твоя околела?
— Да, да, это было как раз после того, как он тебе купил симментальскую корову.
Убедившись, что напоминания о щедростях Джеорджикэ ни к чему не приведут, братья ударились в другие воспоминания.
— А помнишь, Дину, как ты жил у Джеорджикэ и Адины в ту зиму, когда закрылось общежитие училища?
— Как не помнить? Стоило ему уйти из дому, как она принималась меня гонять — то слугам помогать, то дрова колоть, то снег расчищать; один раз даже заставила подсоблять прачкам. И знать не хотела, что мне надо заниматься, словно я не был ее шурином, а просто приблудным сиротой, которого держат из милости. Слуг там было хоть пруд пруди, но она не терпела, чтобы кто-нибудь жил в ее доме и не работал. А какую важность на себя напускала, как барыня какая!
— А что ты хочешь? Джеорджикэ взял за ней большое приданое, а ее отец был из городских, не мужик, как наш. Когда я иной раз приезжал по делам в город и останавливался у них, бывало они уходили вместе в театр или в ресторан, а меня оставляли дома, потому что ей было зазорно сидеть рядом с деревенщиной. Джеорджикэ, бедняга, встречался со мной в городе еще до обеда и не стыдился зайти выпить со мной рюмочку. А иногда звонил ей, что пообедает в ресторане с инспектором из Бухареста, а сам шел со мной в «Бахус» или в «Элиту». Она дома держала Джеорджикэ на диете, чтобы он не растолстел, а меня кормила тоже из его диеты. А когда он попадал в ресторан, то совсем не торопился вернуться домой. Знал, что она будет грызть его за опоздание, но ведь, когда он не опаздывал, она все одно его грызла, и ему осточертела такая зубастая жена. Это уж точно, так и знай!
— Что-то я не замечал, чтобы она ему осточертела, он слушался ее, как пес хозяина. Она на него кричала, а он на задних лапках ходил. Может, ты и прав, и он ее не любил, а все одно слушался, лишь бы она молчала. Да, хлебнул горя бедный Джеорджикэ, много он настрадался! — тяжело и печально вздохнул Дину.