— Я люблю Джеорджикэ, как свою душу, да не приложу ума, как его вызволить оттуда. Но вот я никак ее не пойму, когда она требует выслать ей денег. Неужто все порастратила? Ведь он ее муж!
— А кто, как не он, возил ее по заграницам и наряжал как королеву? Неужели не осталось у нее драгоценностей, и золота, и всякого добра? Джеорджикэ все это ей покупал или мне? Пусть-ка теперь она раскошелится и заплатит!
— Хотя бы благодарна была такому мужу! Она и знать не хочет, что у меня и у тебя дети, хозяйство содержать надо, тысяча хлопот с этими новыми порядками, с налогами, со всеми новшествами. Ей-то хороши, она одна-одинешенька, от дочери избавилась, выдала ее замуж, а теперь какие у нее могут быть заботы, кроме забот о муже?
— Нет, она думает по-другому! Хочет содрать с нас шкуру! Не желает свое добро затронуть, как не дотрагивалась до него и при Джеорджикэ. Можно подумать, что она будет вечно жить. А сколько ей может быть лет? Шестьдесят?
Петре рассмеялся и вновь наполнил стаканы.
— Брось, Дину, ей нет еще и пятидесяти, она еще долго жить будет.
— А ты боишься, что ей не хватит добра до самой смерти?
— Я-то не боюсь, но пусть бы она оставила нас в покое. Конечно, он мне брат, ничего не говорю, но ведь не я вышел за него замуж.
— Не бери греха на душу, Петрикэ! Я-то люблю Джеорджикэ.
Петре жалобно скривил лицо и привстал на стуле.
— А я его разве не люблю? Люблю его как свою душу, слышишь, как душу!
— Твоя правда, ты его тоже любишь! — поспешил согласиться Дину, прижимая руку к сердцу. — А какой он был семьянин! Как любил своих близких! Нынешние власти его упрятали в тюрьму за то, что он будто бы украл. Только, уж если говорить начистоту, у кого он украл? У государства? Да ведь государство не обеднеет. Своим родным он отдавал обеими руками! Золотое у него сердце! А кто не крадет у государства, ежели может?
Ни один из братьев пока не затрагивал срочного вопроса, поставленного в последнем письме Адины. Каждый надеялся, что начнет второй, и тогда можно будет выяснить его намерения и мысли. Время шло, и в комнате становилось все холоднее. Фира уж давно не заходила подбросить хоть полено в печку, и Петре ее не звал, думая, что Дину вот-вот уйдет и не стоит дрова попусту жечь. Если, скажем, Адина не предложила Дину то же самое, лучше ему ничего не говорить, оставить все как есть и дождаться, пока Адина откажется от своего намерения. Но если уж Дину тоже получил такое же письмо, то не имело смысла умалчивать о требовании золовки. А вдруг Адина и в самом деле приедет с адвокатом или со своим зятем? Это будет для братьев совсем плохо. Выяснится, что последние три года они ее обманывали, уверяя, что сливы в саду не уродились, а денег, вырученных за сено, еле-еле хватило на уплату налогов за оба участка. А что скажет о них все село? Ведь они здесь первые люди, не чета всяким босякам. Очень может быть, адвокат даже подаст на них в суд, да это и не будет удивительно. Адина жадна на деньги.
Дину первый нашел подобающие слова. Его осенила прекрасная мысль, за которую он готов был себя расцеловать: до того она показалась ему разумной. Он прервал угнетающее молчание, во время которого каждый притворялся подавленным воспоминаниями, растроганным и взволнованным тяжелой судьбой Джеорджикэ, но в действительности лихорадочно искал выхода из создавшегося положения.
— Она мне написала, чтобы я продал фруктовый сад Джеорджикэ. Наверно, и тебе тоже наказала, чтобы ты продал луг.
— Как, как? — переспросил Петре, стараясь выиграть время и лучше выяснить, как относится Дину к этому предложению.
— Значит, ежели Джеорджикэ выйдет из тюрьмы, он должен остаться без ничего? Разве его кто будет ждать с пирогами? На что он будет жить тогда?
— Твоя правда! Кто его будет содержать? Она, что ли? И не подумает, поверь мне. Затянет старую песенку: это твое, а это мое! И тогда увидишь, что Джеорджикэ пожалует сюда и сядет нам на шею — тебе или мне, а у нас и без того хватает хлопот и трудностей. Я-то у него гостил лишь изредка и то по нескольку дней, когда приезжал в город, а ведь он будет у меня годами жить!
Дину подолгу проживал у Джеорджикэ, когда учился в городе, но его тоже отнюдь не устраивала такая перспектива.
— Ты, Петрикэ, позабыл еще об одном! Каждый человек рано или поздно умирает. Не дай бог, Джеорджикэ умрет там, где он теперь находится, — простудится или болезнь какую схватит. Ведь ему перевалило за шестьдесят. А кому в таком разе останутся сад и луг? Адине, что ли? А справедливо ли это, когда у нее и так дом с садом в городе, золото, ее собственное состояние и все, что накопил Джеорджикэ? Вот мы, его единокровные братья, еле концы сводим, перебиваемся на хлебе и на воде, а должны будем смотреть сложа руки, как она и ее дочка унаследуют и землю, и все, что они утащили у Джеорджикэ.
— А я что говорю? Его землю не следует продавать, никак нельзя этого делать, ведь она принадлежит ему, и мы не имеем права отдавать ее в чужие руки. А коли Джеорджикэ умрет, Адина все одно землю продаст; не переедет же она сюда, чтобы копаться в ней.
— Лучше, если земля достанется родным.
— Правильно, только у меня денег-то нет для такой покупки.
— А у меня разве есть? Эта баба, коли с ней говорить напрямик, может заломить бешеную цену, вся его земля столько не стоит. Надо по-иному сделать… тихонько… осторожно. Можно, к примеру, послать ей теперь несколько лей, как бы в долг, потом еще немного, ну, будто мы выплачиваем в рассрочку, понимаешь? Ей деньги до зарезу нужны, вот она их и примет, а земля останется в семье.
Петре задумался. Дину не дурак. Такие делишки ему тоже случалось обделывать, например, он оттягал надел у Круче или у Кумпэна, тот, что принадлежал Марице, жене безрукого Томы, но он не отважился бы открыто поступить так с Адиной. А с другой стороны, ежели у Дину хватает на это духу, значит, он уже надумал, как дальше поступать, как выпутаться, ежели Джеорджикэ выйдет на свободу и вернется домой.
— Ну, а коли возвратится Джеорджикэ, что тогда?
— Он нам только спасибо скажет: ведь мы из-под земли деньги достали для процесса и для его жены. Может, скажет, что мало уплатили? А больше у нас не было, времена теперь такие, совсем обеднели мы. А кусок хлеба за моим столом для него всегда найдется, расплачусь и я помаленьку за сад, раз я теперь обнищал.
— Значит… это… выходит, ты возьмешь сад, а я — луг? — насупился Петре.
Сделка была выгоднее для Дину, который и, до сих пор распоряжался садом.
— Ну, там посмотрим! Сосчитаемся… как братья, не так ли? Родная кровь не вода. Может, все поделим!
Петре воспрянул духом. Это другое дело!
— Раз так, то я думаю, надо сейчас же отправить ей деньги, пока она не успела сюда приехать.
— А я даже думаю, что самое лучшее тебе самому отвезти ей деньги и объяснить, что такие участки не так-то легко продать: покупателей-то нет — и мы платим ей только из жалости. Она возвратит нам деньги, когда сможет, мы даем ей их взаймы, а не как милостыню, потому теперь мы милостыни подавать не можем…
Петре снова глубоко задумался. А вдруг Дину не сдержит своего слова, а ему, Петре, достанется только луговина, да вдобавок он сейчас на нее израсходуется? Правда, не плохо заиметь луг, но обидно, если его околпачат.
— Сейчас я смогу от силы заплатить сто лей, да и те с трудом наскребу.
— Я добавлю сто пятьдесят! Никак не могу забыть, что сделал для нас Джеорджикэ. Как же мне не помочь ему коли его жена не хочет палец о палец ударить.
Дину поднялся и направился к двери. Но Петре никак не мог успокоиться. Правда, поездка в город теперь его очень устраивала: ему нужно было продать на базаре шерсть и мед, но он боялся остаться в дураках.
— А дорогу-то… кто мне заплатит за дорогу?
Дину, который уже взялся за щеколду, неуклюже повернулся к брату и с великодушным видом выдохнул:
— Расходы пополам, Петре, пополам!.. Выходит по восемнадцать лей на каждого. Должны же мы хоть чем-нибудь помочь бедному Джеорджикэ!
Адине пришлось еще немало побегать по городу. Во-первых, она заглянула к Валентине, проверить, в каком состоянии ее меха и ковры, унаследованные от родителей, затем, несмотря на обиду, вновь зашла к Ирине и безуспешно попыталась выпросить хоть часть столового серебра; наконец направилась к адвокату, но так окончательно и не договорилась с ним о гонораре. Теперь она сидела дома, измученная до крайности, не зная, за что взяться. Она испытывала горечь и боль, но вместе с тем и глубокое удовлетворение. Адина восхищалась собой: она одна волнуется за судьбу Джеорджикэ, хлопочет и борется за него, между тем как дочь и зять ничего не делают, а его братья упорно молчат, сидят у себя в деревне, как медведи в берлоге. Почему во всем огромном мире именно на ее долю выпали такие ужасные испытания? Почему они не постигли других? Почему такое несчастье не свалилось на голову жильцов или соседей?
Сегодня после обеда приедет Петре, брат Джеорджикэ. Он сообщил, что приедет, а вместе с ним явится Ирина и Санду, которые не заглядывали к ней уже больше года. Сперва они было вызвали ее к себе, чтобы встретиться с Петре, но она сообщила им, что измучена беготней и хлопотами последних дней, вконец обессилела и больна. Тогда они смилостивились и передали через молочницу, что пожалуют к ней. Но почему они придут все вместе? Чего им от нее надо? Наверно, опять попытаются уговорить ее, чтобы она продала свои драгоценности, меха и вещи, спрятанные у знакомых или здесь, во всяком случае не те, которые она отдала на хранение Ирине. А как они думают, на какие средства она жила последние пять лет? А кто посылал Джеорджикэ передачи в тюрьму? Она, и только она! А откуда она доставала деньги? Если у нее еще сохранились кое-какие вещи и она не все продала, то это ее заслуга: ведь она урезывает себя во всем, сидит только на черством хлебе и на картошке. Если бы она питалась хорошо, как все люди, эти вещи были бы уже давно распроданы. Она все время экономила, поэтому у нее еще сохранились кое-какие драгоценности и меха. Но все это — ее личное дело и никого не касается. Они должны рассчитывать на то, что у нее ничего не осталось: ведь так и случилось бы, если бы она не отказывала себе во всем, не обрекла себя на мученическую жизнь настоящей святой. Разве завтра, когда у нее действительно почти ничего не останется, кто-