— Что с тобой? Тебе плохо? — испугался Санду, сжав ее руку.
Ирина глубоко вздохнула и еле слышно прошептала:
— Нет… я просто думала… ты уверен, что эта амнистия не распространится на папу?
Санду поправил шарф и недолго думая ответил своим ясным, уверенным и, как всегда, чуть насмешливым голосом:
— Нет, милая, его не освободят. Ведь я спрашивал мнение самого Парайпана.
— Бедный, дорогой папочка! — вновь простонала Ирина и пошла дальше, чувствуя, что отец ей бесконечно дорог.
Подойдя к дверям флигеля, они сразу же услыхали грубый голос Петре. Ирина на мгновение остановилась у порога, окинула взглядом сад, где прошло ее детство, посмотрела на кусты сирени, за которыми пряталась в печальные минуты, на засыпанные снегом яблони, под которыми прочитала первые книги, на большую виллу на пригорке, откуда она ушла вместе с Санду в один весенний день. Она видела как сейчас растроганное лицо отца и рядом суровые холодные глаза матери, до крайности расстроенной тем, что во время скромного ужина, на котором присутствовало лишь несколько друзей, разбились два стакана и на скатерть пролилось красное вино.
И снова захлестнула ее волна жалости к отцу и жгучей ненависти к матери.
Они постучали, и Адина им открыла. Лицо ее с плотно сжатыми губами напоминало застывшую маску. Она была так занята своими мыслями, что даже забыла запереть за ними дверь. Петре поднялся с кресла, крепко пожал им руки и тут же начал призывать их в свидетели.
— Вот я, значит, толкую золовке, что, мол, в таком запутанном деле нельзя наводить экономию. Кое-что я ей привез, как уж вам говорил. Коли дадите и вы, отнимая последнее у своих ребятишек, — хорошо, дело ваше. Но кто обязан все сделать, хоть душу из себя вон, чтобы спасти мужа? Жена! А вот она плачет, жалуется: мол, у нее ничего нету, и требует, чтобы мы ей денег преподнесли. А вот когда Джеорджикэ содержал ее как королеву какую, разве ей не сладко жилось? Ради спасения мужа жена должна и последнее с себя продать.
Санду не понравилось направление, какое принял разговор. Это звучало как призыв к расточительству, к необдуманным продажам. Этому мужику Петре и горя мало. Он вытянул во всю длину свои ножищи, обутые в грубые чёботы, с которых стекает вода на ковер, развалился в кресле, как пьяница в кабаке, и ему наплевать, унаследуют ли хоть что-нибудь Санду и Ирина. Он прекрасно знает, что все равно вещи не достанутся ни ему, ни брату, и ему до них нет дела, — хоть пропади они пропадом. Забота уважаемых братцев — фруктовый сад и луг. Нет, из этой затеи ничего не выйдет! Пока что он не мешает им хитрить с деньгами, которые они хотят всучить ей как аванс за землю, принадлежащую Джеорджикэ, но придет время, и тогда он, Санду, припрет их к стенке. Только потому он и согласился сегодня прийти сюда и стать свидетелем их великодушия. Но теперь этот хам подбивает Адину на безрассудные расходы. Полегче на поворотах, дядюшка Петрикэ, полегче!
— Я думаю, мы должны действовать благоразумнее, — сказал он со своей обычной иронической ухмылкой, но чрезвычайно мягко и ласково. — Заплатить в этом городе крупную сумму адвокату — все равно что закричать во все горло: «У нас есть деньги, и мы их тратим». Это не в интересах моей тещи. Ей не следует рисковать.
— Так что же, прикажете скаредничать, когда речь идет о жизни человека? — возразил Петре.
— Если у нее есть деньги, пусть заплатит потихоньку, чтобы никто не знал…
— Деньги… деньги! Нет у меня больше никаких денег! — вспылила Адина.
— Минуточку, — по-прежнему мягко и решительно перебил ее Санду. — Ведь нельзя же сказать маме: «Отдай все, что у тебя есть». Еще неизвестно, чем кончится этот процесс. А что прикажете делать, если наш дорогой папа просидит не пять лет, сколько ему осталось, а еще добрых десять, — ведь ему могут прибавить при пересмотре дела! Спрашивается, на какие средства будет жить мама? Вы согласны ее приютить и содержать? А разве я могу взять на себя обязательство ее содержать, когда у нас двое детей, а Ирина ждет еще одного?
— Еще одного? — ахнула Адина. — Вы что, с ума сошли?
— Мы любим детей, — очаровательно улыбнулся Санду. — А кроме того, не надо спешить с продажей, чтобы не продешевить. Если делать это не торопясь, можно продать с максимальной выгодой. Вот мы, например…
Ирина перестала его слушать. Она успокоилась. Санду ненавидит Адину. Это ясно! Она смотрела на два больших шкафа, занимавших почти всю комнату, и прикидывала, что хранит там Адина. Вероятно, белье — простыни, льняные скатерти, быть может, и отрезы мануфактуры. На днях она вспомнила о тонкой серой ткани в больших желтых квадратах. Этот отрез она не нашла в сундуке, что у нее дома. Так оно и есть — он лежит именно здесь, с остальными отрезами.
Приближалась минута, когда Санду должен был притворно испугаться, заявить, что он слышит какой-то подозрительный шум на чердаке, и потребовать ключ, чтобы проверить, не прокрался ли туда вор. Очутившись наверху, он сразу выяснит, что именно там спрятано.
Ирине никак не удавалось вникнуть в разгоравшийся спор: она то прислушивалась, то отвлекалась, в волнении ожидая минуту, когда Санду должен был испугаться шума на чердаке. Они условились, что Ирина тоже скажет, будто слышала какие-то странные звуки, а так как она не привыкла лгать (в детстве никогда не лгала) и должна была теперь как следует разыграть роль, естественно, находилась в большом напряжении. Вдобавок за последнее время Санду думал и действовал вместо нее.
— А разве брат так уж сильно провинился, чтобы его засудили еще хуже? Выдумки все это! — возразил Петре, надеясь, что его успокоит знающий человек.
— Он не дал исчерпывающей описи своих предприятий и не сообщил о своих валютных вкладах в Швейцарии. Скрыл все это, как… ребенок. Записал многое на свое имя из преданности к владельцам треста, чтобы спасти их состояние. Такие вещи не так-то легко прощают. Видите ли, это достояние государства, и эти предприятия необходимы для дальнейшего роста нашей страны, — с пафосом выпалил Санду, вспомнив, что он всей душой предан новому политическому строю, и опасаясь, как бы не подумали, что он одобряет «ребяческое» поведение тестя.
— Нет, нет, он не вмешивался в политику! Никакой политической вины на нем нет! — заохала Адина.
— Он саботажник! — усмехнулся Санду. — Тот, кто обкрадывает государство, отнимает хлеб у чужих детей! Это ясно как день.
— Но ведь он раздал своим! Это уж все знают! — протяжно вздохнул Петре.
— Бедный папа! — тихо отозвалась Ирина.
Она заметила на шкафу две большие коробки и никак не могла сообразить, что там находится.
Санду только что собирался удивленно и испуганно взглянуть на потолок, как вдруг его внимание привлек настоящий шум. У входной двери кто-то топтался, неумело дергая дверную ручку.
Адина подняла голову. Кто бы это мог быть так поздно? Соседи никогда ее не беспокоили, а ее немногочисленные приятельницы не приходили по вечерам.
Наружная дверь открылась, захлопнулась, и в коридорчике послышались тяжелые шаги. Все стали испуганно прислушиваться. Затем дверь комнаты медленно отворилась, и на пороге появился какой-то силуэт, — высокий, широкоплечий мужчина, чуть-чуть сутуловатый. Шляпа была глубоко надвинута на глаза, а одежда казалась чересчур широкой. Переминаясь с ноги на ногу, человек остановился на пороге, снял шляпу, — и тут все оцепенели: его узнали! Со слезами на глазах на них ласково смотрел Джеорджикэ. Он похудел, словно из него выпустили воздух, не был таким обрюзгшим, как раньше, и выглядел как-то странно помолодевшим.
— Родные вы мои, вы все здесь! Все вместе! Здесь, у Адины! Дорогие… — и растроганный Джеорджикэ улыбнулся, не в силах больше вымолвить ни слова.
Адина вскрикнула и бросилась к нему с распростертыми объятиями. В ее голове молниеносно пронеслись мысли о новых преимуществах и неприятностях: она то радовалась, что наконец у нее будет защитник, то огорчалась, думая, что предстоят крупные расходы. Новее заслонила одна-единственная мысль: «Я должна быть первой!»
— Джеорджикэ! Джеорджикэ! Как же это?.. А я-то с ног сбилась, хлопоча за тебя! Совсем замучилась! Чего я только не делала!..
— Амнистия! — прошептал Джеорджикэ, обнимая ее.
Ирина и Санду побледнели. Поддерживаемая Санду, Ирина рыдала, то и дело повторяя: «Папа! Папа!..» В душе у нее разверзлась зияющая пропасть; ей чудилось, что она видит перед собой груды безвозвратно потерянных вещей, и в то же время она была глубоко растрогана: вернулся папа!
Санду казалось, что все в нем окаменело.
Петре стоял в стороне, стараясь придать лицу радостное выражение. «Уплыла, к черту, земля! Ничего не попишешь! Вот как все повернула эта треклятая жизнь! Подумать только, такой ворюга попал под амнистию! А этот болван Санду говорил, что и речи быть не может!» — лихорадочно думал он. Потом он медленно вышел на середину комнаты и широко раскрыл объятия.
— Наш дорогой Джеорджикэ!
Да, ничего не скажешь, родная кровь — это не водица!
Перевод с румынского А. Садецкого.
ЭУСЕБИУ КАМИЛАР
ГОСПОДИН ВАКУУМ-ОЙЛ[17]
Когда-то, много лет назад, мне пришлось побывать в холмистых краях Праховы.
Жалкие пашни раскинулись по крутым оврагам и холмам, гранича с деревушками, лачуги которых были крыты тростником и соломой.
Местным крестьянам жилось тяжело, очень тяжело: почва была каменистая, и они выворачивали и разгребали камни деревянным плугом. Росла здесь тощая кукуруза, худосочный ячмень. Иногда лопатами выгребали куски торфа. Крестьяне сердито отбрасывали его прочь, не понимая, что находили на своих пашнях одно из ценнейших богатств — нефть.
Вот к этому-то богатству и устремили свои взгляды иностранные банкиры. Крестьяне пожимали плечами, не подозревая, что они, словно герои старинных сказок, терпят голод и холод возле бесценного клада. Прибывшие сюда посланцы иностранного капитала принялись скупать землю, и вначале крестьяне были очень довольны предложенной им ценой. Но это было только до тех пор, пока они не поняли, что выпустили из своих рук громадное богатство. Они слишком поздно осознали, что своей собственной рукой подписали окончательную продажу «периметра». Вот как это происходило.