Начальник жандармского участка, пришедший вместе со старостой и сельским писарем, распахнул калитку, направляясь к лачуге. Хозяйка, мазавшая завалинку, испуганно поднялась с колен.
— Что прикажете? — спросила она, торопливо заправляя под рваный платок пряди волос и испуганно улыбаясь. — Может быть, господин жандарм пришел за курами?.. У меня нет кур.
— Перестань болтать! — прервал ее жандарм. — Подавай периметр, да поживее!
— Помилуй меня боже! О чем это вы?
— Счастье тебе привалило, женщина, — перебил ее староста. — Ну? Значит, даешь периметр по-хорошему или нет?
— Теперь еще и ты, господин староста… Что тебе от меня надо, от бедной вдовы? Уж давно никто не говорил мне таких срамных слов, — добавила она и принялась было снова мазать завалинку.
Жандарм схватил ее за плечо.
— Слушай, ты! Хочешь не хочешь, а давай периметр!..
— Это что же?.. Силком?.. Вижу, ты не шутишь!.. Соседей позову!..
— Каких соседей, корова? Все соседки уж дали его.
— Дай им бог здоровья, если у них нет стыда.
— Как вижу, ты не знаешь, что такое периметр. Периметр — это… Ну как сказать… периметр. Подпишешь бумагу, получишь деньги, и готово дело. Поняла теперь, что такое периметр?
— Деньги? За что деньги?..
— За что отдаешь. Ну? Разве не так? Даешь — получаешь!
— Верно-то оно верно… — пробормотала женщина, совершенно сбитая с толку. — Но только чаще бывает так, что даешь, а не получаешь. Вот этого-то я и боялась всегда. Дашь кому-нибудь миску с мукой, либо какую вещь… а после их и не вернешь.
— Это другое дело, ты уж поверь, раз тебе говорит жандарм, — ведь я для вас царь и бог. Тот, кому нужен твой периметр, — большой господин, банкир. Не станет он из-за какого-то гроша мараться. Слыхала ты про Вакуум-Ойла?
— Не-е…
— Да откуда тебе и слыхать… Он ведь в самой Америке живет.
— А откуда он-то обо мне слышал?.. Тот господин Вакуум-Ойл?.. Я-то простая баба…
— Это дело другое. Мы слышали, — и все! Марш в примэрию и подписывай!
— Да ведь неграмотная я… не знаю!..
— Палец приложишь… Ну? Иди, что ли… говорю, — счастье тебе привалило.
— Да уж если ты, господин староста, наш земляк, так говоришь, иду!
Она вытерла лоб, опять поправила под платком волосы и с растерянной улыбкой пошла следом за ними. «Откуда бы ему меня знать, тому, из Америки?.. — удивлялась она, стоя на пороге примэрии. — Периметр?.. Видать, не то это, что я думала! Ладно, сейчас все узнаю».
— Значит, продаешь периметр? — обратился к ней молодой, красивый господин, сидевший за столом сельского писаря. Когда господин смеялся, — в глубине его рта поблескивал золотой зуб. Руки у него были чистые, и с такими тонкими длинными пальцами, каких женщина никогда в жизни не видела.
— Грамоте знаешь?
— Где там… — залилась она румянцем. — Это другие грамотные: священники, жандармы, писаря… Их это дело, грамота!
— Так, так… — одобрительно кивнул головой жандарм. — Да только не копайся. У господина нет времени. Ну, приложи палец!
Он придвинул к ней бумагу, белую как молоко, до того белую, что женщина даже провела рукой по глазам: может, все это ей мерещится? Потом она посмотрела на свой палец — потрескавшийся, черный, исколотый колючками, израненный ножом, которым она срезала сорняки для уток, выпачканный помоями. И только тогда она увидала по-настоящему свои руки, — эти растрескавшиеся, грубые, покрытые синяками руки, с черными ногтями и вздувшимися венами.
— Да-а… крестьянские руки… — пробормотала она, усиленно вытирая их подолом фартука, прежде чем приложить указательный палец к штемпельной подушечке.
Писарь начертил пером маленький крестик под мелкой надписью черными чернилами, и на этом крестике она должна была оставить отпечаток своего пальца. Хорошенько вытерев палец, женщина приложила его к белой бумаге. Комната закружилась вместе с ней.
— Ты женщина толковая; буду иметь тебя в виду, — похвалил ее жандарм. — А теперь на, получай деньги!
— Как это?
— Ну, ну, бери! Ведь это не милостыня. Плата за периметр.
— Спасибо… — пробормотала женщина, не отводя взгляда от денег. Слеза или капля пота скользнула по ее морщинистому лицу. — Спасибо! — обратилась она к молодому господину. — Спасибо и тебе, господин начальник, и тебе, господин староста… ведь ты наш земляк. Теперь-то я понимаю, откуда эти деньги: я подавала прошение в Бухарест, просила помощи… Муж-то мой на войне погиб. Да, да; так оно и должно быть, как я погляжу. Дай бог здоровья королю, за то что дал разрешение на эти деньги. Видать, периметр значит, что я свое вдовье право имею. Вот так! Есть еще правда на свете! Покрою лачугу крышей. Хоть несколько годочков поживу на славу! Да, да!..
— Сколько денег-то! — удивилась по дороге другая женщина. — За что же это? За периметр?..
— Да. Муж-то мой под Плевной погиб. Видишь, есть правда на свете! Не оставляют так, без помощи…
— Но куда же ты свою лачугу перетащишь? Ты же переехать должна.
— Зачем переезжать?.. Теперь дело совсем по-другому пойдет. Покрою домик новой крышей; ведь зима на носу! Вечная память моему бедному Георге! Смотри-ка, теперь у меня после него есть на что жить!.. Как он мне писал-то?.. «Иона… — писал. — Может, я не вернусь. Смотри заботься обо всем, сама справляйся…» Право, точно он сам мне эти деньги прислал оттуда, из-под земли, где лежат его косточки…
Ей хотелось как можно скорее добраться домой. Лачужка, где она жила, вновь стала ей дорога, как некогда, в день свадьбы. Так же дорога ее сердцу стала и ракита возле калитки.
— Осыпаешься, милая… — обратилась к ней женщина. — Ничего, ничего, осыпайся, так тебе положено. А весной, родненькая, снова зазеленеешь и покроешься листьями. Одну красивую ветку ты дашь мне, и я посажу ее там, на кладбище, в день святого Георгия.
Долго-долго еще говорила женщина сама с собою. Ее радость была так велика, что ей захотелось с кем-нибудь поделиться. Она пошла к соседям, и там горячо и долго рассуждала о том, что на свете есть справедливость. Так она еще никогда в жизни не говорила.
— Ну, — сказал сосед, — денежки потратишь, а что будешь тогда делать?
— Заживу на славу.
Сосед посмотрел на нее с жалостью.
— Видать, кума, тебе невдомек, что это за штука «периметр». Ведь ты продала с закрытыми глазами свой двор и сад!
— Как так?..
— Так, Иона! Тот господин из Америки, Вакуум-Ойл проведал, что у нас в деревне есть нефть. Вот он и послал людей скупить нашу землю… Ну что ты так побелела? Беги живей в примэрию да проси, чтобы взяли у тебя деньги обратно.
Женщина затопталась на месте, схватилась за плетень.
— Проклятые!.. Да будь он проклят, этот Вакуум-Ойл! — рыдала она, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. — До короля дойду, коли у меня не возьмут деньги обратно!
Немного спустя жандарм говорил ей:
— Не теряй времени, иди сама потолкуй с Вакуум-Ойл. Завтра утром сюда уже придут бурильщики и начнут бурить землю. Кто виноват, что у тебя под домом завелась нефть? Убирайся!..
— За что вы меня погубили, господин начальник?.. Скажите, разве нельзя стереть с бумаги пятно от пальца?
— Никак нельзя, тетушка! Это — дело святое! Господин Вакуум-Ойл не играет в торговлю. Если храбрости у тебя хватит, — езжай поищи его. Он как раз только что приехал в Бухарест. Езжай к нему!
Об этом случае мне рассказали много лет назад, когда я ехал в поезде по чудесной долине Праховы. Рассказчик лично знал эту женщину.
— А дальше? — спросил я нетерпеливо.
— Вот так-то она и искала Вакуум-Ойла. Вышку-то поставили как раз на том месте, где стояла ее лачуга. Деньги она израсходовала на поезд до Бухареста. Все хотела дойти до самого короля; не было такого швейцара во Дворце Юстиции, к которому она не обратилась бы с вопросом: «Не знаете ли, где проживает господин Вакуум-Ойл?..» Прохожие пожимали плечами.
Перевод с румынского Е. Покрамович.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ «ГРЭТАРАДЖИ́У»
Горожане проснулись, разбуженные необычайно яркой и шумной иллюминацией, устроенной боярами. У ворот и частоколов рычали собаки. Первой проехала карета, принадлежавшая боярину, владельцу многочисленных рабов-цыган. Вот они, высокие и сильные, несут на плечах грэта́ры[18], издающие запах дегтя и горелых тряпок. Пламя факелов шипит, отбрасывает тени лошадей и карет на стены и поломанные заборы. Впереди идут четверо факельщиков. Восемь других шагают по обеим сторонам коляски. И еще четверо плетутся позади, эти едва держатся на ногах, — так тяжелы грэтары, которые они несут.
Когда порывы ночного ветра усиливаются, пламя трещит, и его языки временами лижут головы и спины рабов, тогда к запаху дегтя и жженой тряпки примешивается легкий запах паленого волоса.
Прежде чем ступить на влажные доски настила, рабы нащупывают их босыми ногами. Некоторые теряют равновесие, тогда грэтары, соскользнув с плеч, отлетают далеко, к заборам. Факельщики спешат их подхватить, прежде чем заметит боярин и огреет чубуком по плечам.
Не успели собаки успокоиться, как уж снова рвутся и лают у ворот; и снова люди испуганно вскакивают с постелей. На этот раз процессия факельщиков выглядит несколько иначе. Перед длинной каретой едут двое всадников; факелы, которые они держат, распространяют запах смолы и горелой пеньки. Внимательно разглядывая деревянный настил, факельщики едут медленно, боясь, как бы лошади не поскользнулись и карета не опрокинулась на ухабе. Остальные всадники факелами освещают дорогу сзади и по сторонам.
В конце слободки, около большого дома, окруженного широким двором, сгрудились разнообразные коляски и кареты. Здесь, за окнами, завешенными тяжелыми портьерами, веселятся бояре, пьют вино, слушают музыкантов-цыган. На улице уселись в круг рабы-факельщики, — они смеются, обнажая белые зубы, поблескивающие в свете воткнутых в землю факелов.
Верховые — все как один рослые, крепкие — всячески подтрунивают над рабами, которые прошли такой длинный путь с грэтарами на плечах и теперь падают от усталости… Разве это работа?