— Слушайте-ка вы, рабы, — засмеялся долговязый верховой. — Вы, верно, знаете, сколько досок на улицах Бухареста. Небось каждую ночь пересчитываете их ногами.
Раздался взрыв смеха; пламя факелов взметнулось выше.
— Что? Разве это не так, грэтараджиу? — снова захохотал долговязый, обращаясь к одному из сидящих, безухому старику.
— Туго нам приходится, хуже не бывает, — пробормотал старик. — Ты смеешься, потому что ты человек свободный. Можешь когда хочешь бросить это дело, ежели оно тебе не по душе… А мы… Ну-ка наклони факел да взгляни на мои плечи.
— Так уж нам на роду написано, отец. Перестань! Чего жалуешься?
— Я не жалуюсь. Но смеяться вам не след! Смеются потому, что не знают наших мучений, а кабы узнали, содрогнулись бы от ужаса… А я с детства мучаюсь… Был я крепким, здоровым и всегда боялся, как бы боярин не увидал моих плеч. Горбатым притворялся. А все-таки он меня как-то высмотрел и взвалил мне на плечи самый что ни на есть тяжелый грэтар. Подбирал он среди нас, рабов, людей молодых, чтобы один к одному были: путь ему предстоял дальний — до самого Царьграда.
Смех замер. Факельщики придвинулись поближе к старику.
— И что же, дошли вы до Царьграда?
— Дошли. Было нас двенадцать человек, и мы тащили грэтары на спине до самого Царьграда. Утром гасили факелы, а в сумерках заправляли свежую паклю, заливали дегтем, зажигали и так шагали с огнем за спиной без отдыха до самого рассвета. Ночью мы и через море переправились, а утром, когда туман разошелся, увидели золотые башни.. Самыми высокими и самыми красивыми были башни святой Софии.
— А потом?
— Потом мы долго оставались в Царьграде: наш боярин все выжидал удобного случая повидаться с великим визирем. Но сколько ни передавал он ему туго набитых кошельков, — все напрасно. Деньги-то великий визирь брал, а просьбы пропускал мимо ушей. И вот как-то раз боярин приказал нам, чтобы мы приготовились.
Когда совсем стемнело, мы все собрались на улице. Были здесь и незнакомые нам люди, что пришли сюда с рогожками[19].
У нашего боярина тоже была наготове такая рогожка. Как услыхали мы топот коней, — это скакала свита визиря, — мигом зажгли свои грэтары. Все остальные, во главе с боярином, зажгли с верхнего конца свои рогожки и поставили себе на голову. Стали мы посредине улицы да как завопили:
— Пощады, пощады!..
Шарахнулись визиревы кони, всадники взмахнули ятаганами… Боярин, с жалобой в руках и с горящей рогожкой на голове, рухнул на колени…
— Вот над кем вы смеетесь и кого зовете «грэтараджиу», — закончил старик, искоса поглядывая на «свободных» людей, носивших смоляные факелы. — Вот уж пятьдесят лет, как я освещаю улицы Бухареста и впрямь, пожалуй, могу оказать, сколько досок на его мостовых…
— Как будто мы не можем? — вставил другой.
— Молчи! Я уж так сыт этим огнем, который всю жизнь носил над головой, что завещал своим родным не зажигать свечки на моей могиле. Пускай мне положат на глаза кусок земли или каменную плиту.
— Грешишь, отец!
— Ладно! За свои грехи я сам отвечу. О мучениях в аду ходит немало россказней: и так-то, мол, и этак мучают грешников. А вот я думаю, что нет кары страшнее, чем каждую ночь ходить с огнем на голове да скользить босыми ногами по мокрым доскам.
Наступило молчание. Факельщики растянулись на земле, чтобы хоть немного вздремнуть перед окончанием боярской пирушки. Все страшились ее окончания.
— Слушайте! Господа, видать, совсем рехнулись! — воскликнул кто-то. И в самом деле, кутеж в боярском дворце достиг своего апогея.
Старик проснулся и слегка приподнялся. Протирая глаза, словно отгоняя какие-то страшные видения, он сказал:
— Опять я видел во сне, будто у меня по спине ползет чудовищный скорпион. Вот так-то я и мучаюсь всякую ночь. Только задремлю, мне уж мерещится, что гадина выползает из колючего кустарника. Ребра у чудища как железные прутья грэтара. Из громадной пасти высунулись семь огненных языков. Я мечусь, хочу вскочить, а страшилище взбирается мне на голову, впивается когтями, терзает меня и душит…
— Поставили бы тебя на другую работу… водовозом, что ли?.. Все-таки будешь малость посвободнее.
— Посвободнее? — засмеялся старик. — Я так думаю, что скорпионы будут преследовать меня и в могиле. Испробовал я однажды эту свободу, да ничего не вышло. На что свобода волку? Перед ним весь лес, а он прячется. Прятался я и под мостами, и во рвах, и в лесах. Перешел в Молдову[20], в Фокшань. Да, побывал я и там. И все-таки под конец меня изловили и в наказание отрезали уши.
Было уже около полуночи. От реки Дымбовицы доносились крики болотных птиц. С ними глухо перекликались петухи.
Вдруг заборы и дома осветились. Приближалась целая толпа рабов. Они почти бежали, держа в руках зажженные факелы. Всадники громко перекликались, стреляя поверх факелов из пистолетов.
— Что это?.. Откуда?.. — спрашивали факельщики, стоявшие у ворот дома, где шел кутеж.
— Большая свадьба у жены войскового командира, — ответил, останавливаясь, один из подошедших факельщиков.
— Вы идете на свадьбу?
— Нет, возвращаемся оттуда. Мы идем на другую свадьбу. Выходит замуж Аглая, дочь боярина Яни из Бэрэции.
Отблески огней и уродливые тени лошадей и всадников плясали на заборе.
— Эй, шевелись, ворона! Не то всажу тебе пулю в факел! — захохотал один из всадников. Факельщик, остановившийся у ворот, вскинул поудобнее пылающий грэтар на плечо, и снова побежал под свист и шипение пламени. Казалось, какая-то причудливая роща огненных деревьев несется по узенькому переулку куда-то в темноту города.
— Хорошо живется факельщикам Дивана[21], — заметил кто-то. — Им дают все, чего они захотят. Каждый тридцатый день получают по талеру. Имеют права, записанные в старинной грамоте. Никто до них не дотронется, ни палкой, ни чубуком. И носов им не отрезают, и железных рогов не надевают, когда они бегут. Покажется им, что в другом месте лучше, — бросают свои факелы да уходят. Вот это жизнь!.. Да!.. Один мой сосед сейчас мельником на Дымбовице, на мельнице Стамате.
— Верно, факельщикам Дивана живется куда лучше! Дожидаются, пока бояре между собой договорятся, потом развозят их как положено по домам. Их надсмотрщик человек не злой!
— Черта с два! — злобно засмеялся один из рабов. — Когда-то был у них надсмотрщик, звали его Яне. И была у него привычка вечно грозить людям, что воткнет им факел в глотку. Сегодня грозит, завтра грозит, — надоело это людям, и решили они положить конец такому издевательству. Случилось это как раз, когда Яне собрался жениться.
Слушавшие придвинулись ближе к рассказчику.
— Ходил Яне к одной… К дочке Маргиоалы. Все не отставал от нее. «Выходи, говорит, барышня за меня. Выходи! Я такую свадьбу устрою, какой здесь и не видано! Вся улица от музыки загремит, от края и до края все факелами освещу…» Но барышня — ни в какую. И все же он не отставал от нее: «Выходи, мол, барышня, за меня, выходи!..»
«Как?.. Чтобы я свою дочь отдала за надсмотрщика факельщиков? — кричала Маргиоала, когда Яне попадался ей на глаза. — Ну уж нет!.. Я хочу для нее жениха почище!» Яне кусал себе усы. Без дочери Маргиоалы ему не житье. «Скоплю денег и стану торговцем», — пообещал он… Слова эти пришлись женщинам по сердцу, и решено было отпраздновать свадьбу. Вот и говорит Яне факельщикам в субботу вечером: «Это верно, что вы принадлежите Дивану, — но вы также и мои, потому вот вам мой наказ: нынче вечером хочу взять вас с собой. Согласны?» — «Ладно», — отвечают факельщики, а сами переглядываются. «Коли вы и вправду согласны, то знайте, что я женюсь». — «Да пошлет тебе бог счастье, хозяин… Пускай твоя хозяйка рожает всякий год, пускай народит целое племя факельщиков».
Эти слова страсть как обидели Яне, но он смолчал, только хватил как следует цуйки, чтобы факелы ярче горели. Как на грех, Яне хлебнул уж больно много, а факельщики только делали вид, будто выпивают. Яне опорожнил столько чарок, что в брюхе у него пылали тысячи факелов!..
Тем временем в доме невесты все было готово, ждали только жениха, чтобы он повел невесту в церковь! Поп Гедеон даже новую камилавку надел, — ведь не всякий день венчал он надсмотрщика факельщиков!.. Церковь ломилась от зевак, дочь Маргиоалы ждала жениха, а сам Яне задремал в карете, что взял напрокат. Факельщики пришпорили коней, и те понесли их из Бухареста, по дороге к Джиурджиу. Они оставили Яне спать на заброшенном постоялом дворе и, чтобы он не скучал, воткнули рядом с ним в землю факелы…
— Пирушка кончилась!.. — испуганно воскликнул старый факельщик и стал поспешно зажигать грэтар. — Эй, братец, будь добр, наклони факел!
Рассказчик наклонил пламя смоляного факела к грэтару старика, и так, от грэтара к грэтару, от факела к факелу, мгновенно зажглись все огни. Вскинутые на спину грэтары вспыхнули мощным пламенем, громко шипя на холодном ночном ветру. Факельщики, всадники, и босые рабы, что сгибались под пылающей ношей, — выстроились вдоль господских карет и колясок. Поддерживаемые слугами под мышки, по лестнице спускались пьяные бояре, покачивая головами в высоких шапках. В колясках их ждали мягкие подушки.
— Палить из пистолетов! Пусть люди знают, что у меня пир! — приказал хозяин, остановившись на верху лестницы и уперев руки в бока.
Гудели бревна мостовой под колесами карет и колясок; ночь стояла такая темная, что даже на расстоянии шага нельзя было ничего разглядеть. Факельщики, скакавшие верхом, наклонили факелы над дорогой, чтобы ее осветить. Свет быстро скользил по воротам, по дверям, изредка поблескивая в не закрытых ставнями окнах. Пешие факельщики, согнувшиеся под тяжестью грэтаров, бежали, опасаясь, как бы их не раздавили лошади. Бежавшие позади еле поспевали, — очень уж спешили бояре добраться до постели!
Старый грэтараджиу бежал изо всех сил. Пламя факелов металось, то и дело касаясь его седой головы. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, голова раскалывалась. Он все больше отставал от других и теперь боялся упасть и угодить под лошадь или карету.