Так прошло еще несколько дней. Однажды я лег очень поздно. Дождь прошел, и я, устроившись на завалинке, на обычном месте, заснул как убитый. Во сне мне почудилось теплое дыхание. Я не решался открыть глаза. Казалось, голос отца говорил мне: «Эй, эй!.. Вставай, бездельник! Разве не видишь, как он ищет тебя мордой? Не чувствуешь?» — «Замолчи…» — отвечал я, готовый уткнуться лицом в подушку. «Просыпайся, сынок! Угадай, кого увидишь, когда откроешь глаза?» — казалось, говорила мать. «Ну, что ты мучаешь меня понапрасну?..» Разве можно было поверить в чудо?
Мне вспоминается, будто я открыл глаза и не мог выговорить ни слова. Рядом, наклонив надо мною морду, стоял Император. Я видел неуверенно смеющуюся мать и суровое лицо отца, который говорил: «Теперь только попробуй они взять его! Схвачу топор — и на них!»
— Что любит больше всего наш Император? Не знаешь ты, что ли? Ну, что стоишь, как бездельник! — прикрикнула на меня мать. Она то смеялась, то принималась жалобно причитать, глядя на пламенеющую зарю. — Разве ты не знаешь, что он любит больше всего?.. Ковыль, дикий трилистник, люцерну! Ну, беги принеси ему живей!
Пока рассуждали о том, какая трава больше всего нравится Императору, я притащил ему все, что только мог. Вся завалинка была покрыта разными травами. Но лошадь стояла неподвижно. В глазах у нее застыл ужас, и она пряла ушами, точно прислушиваясь к отдаленному шуму погони. Только теперь отец и мать заметили, через какие ужасные испытания прошел наш Император: ссадины на груди, свежие царапины на всем теле свидетельствовали о том, что он продирался сквозь ограды из колючей проволоки, перескакивал через потоки, падал в овраги. Иначе он не стоял бы сейчас так, на трех ногах. На шее у него болтался обрывок веревки. Слушая частое дыхание лошади, я представлял себе, как она скачет по деревенским улицам, по широким шоссе, перепрыгивает через заборы и мчится все вперед и вперед, направляясь к нашему двору… Услыхав шум на дворе, Император навострил уши, словно собираясь убежать и спрятаться в укромном убежище. Он весь дрожал. Я отвел лошадь в сарай, на старое место; она рухнула на землю, и я прикрыл ее сермягой. Известие о том, что Император вернулся, быстро облетело все село. И надо было только видеть, как все радовались!! Первым пришел Траке Дулуман, за ним Иле из-под Фундойи. Пришел и кузнец Гаврилуц, он растроганно смеялся, обещая Императору, если тот поправится, выковать четыре медных подковы. Он осмотрел его копыта и озабоченно сказал:
— Думаю, ты пробежал десятки и десятки километров!.. Слушай-ка, Тома, может, у тебя в саду нет мягкой травы, тогда я принесу ее тебе.
— Как будто ее нет у других, — с обиженным видом сказал Траке Дулуман. Иле из Фундойи прибавил: — Ему нужна лесная трава!
— А разве не подойдет ему дикий трилистник?.. — вставил звонарь Митрой. — А?
Все отправились на поиски трав. Один только Гаврилуц немного задержался, неторопливо, как опытный врач, осматривая раны лошади.
— Да, да… — бормотал он. — Здесь пригодилась бы мазь… Деготь… Подожди! Я принесу тебе всего, всего!
Он говорил, а Император беззаботно спал, отдыхая после стольких дней и ночей бешеной скачки.
А люди все шли и шли посмотреть, как он спит здесь, в сарае. И вот как-то раз в воротах показался старый торговец с трубкой во рту. Он был все тот же, та же ласковая улыбка доброго дедушки; эта улыбка не покинула его даже тогда, когда он увидел в яслях Императора. Он подошел к нему, бормоча:
— Хе-хе!.. Так вот ты каков! Я оставил тебя на свободе, а ты, разбойник, вот как меня за это отблагодарил! Марш обратно, иначе придется мне за тебя расплачиваться.
Но вдруг он застыл на месте от ужаса, а затем попятился к воротам: на него, с топором в руках, шел мой отец.
— Я убью тебя!.. Кроме шуток! — говорил он глухим, угрожающим голосом.
При этих словах трубка вывалилась изо рта торговца, и выражение доброго дедушки исчезло с его искаженного, вытянувшегося лица.
— Брось топор, бандит! Брось! Жандармов приведу! Брось топор! Конь больше не твой. Вот увидишь!..
Бедный Император!.. Когда он увидал торговца, — он весь съежился и пригнул голову, словно защищаясь от палача. Пришли соседи и друзья, и кто-то из них, увидав жандармскую фуражку, предупредил нас:
— Будь осторожен, Тома!
А мне слышался злобный голос торговца, кричавшего у ворот:
— Так ты и перед лицом закона не бросишь топор?
— На каторге сгною! — подхватил жандарм. — Дома чужое добро держишь! А если не подчиняешься, то подавай деньги! Есть деньги? Есть?.. Эй, вы, нищие, посторонитесь! — набросился он на соседей. — Бери коня, торговец! А если этот голодранец хочет оставить его у себя, пусть платит деньги. Есть деньги?..
— Деньги!.. — насмешливо повторил торговец. — Откуда у него деньги? Нет у него денег!
— А что, если есть?! — спокойно возразил отец, засовывая руку за кожаный пояс. — На-те… берите! Сын прислал деньги… Подавитесь ими!.. Убирайтесь! Пришлите сборщика налогов, я ему уплачу.
Мне грезилось, что снадобья и мазь кузнеца сделали настоящее чудо! За несколько недель Император округлился точно огурчик. Мне казалось, что я сижу рядом с отцом в телеге на скамеечке и мы едем навстречу заре. И вдруг восходящее солнце отразилось в водах Вороны и озарило лес. Сколько песен зазвучало в полях!! А когда Император опустил морду в пламенеющую воду, отец повернулся ко мне и смеясь сказал:
— Смотри, он пьет огонь!
Так хорошо пели коростели, овсянки и перепелки, что отец смеялся, смеялся без конца… Он снял с головы шляпу и прибавил:
— Да, да!.. Чудесная погода!.. Хе-хе!.. Святое солнце!.. Ну, погодите! — и он грозно взмахнул бичом.
Император бежал рысью, позванивая бубенчиком, который я подвесил ему на шею. В эти минуты мне хотелось обнять весь мир!.. Что до хозяев поля, жаворонков, то я охотно поднялся бы вслед за ними по лестнице серебряных трелей, туда, в воздушные палаты…
Но все это было сном. Моего Императора уже давно забили насмерть дубинами на бойне.
Перевод с румынского Е. Покрамович.
ТРУБА
Так и лежали они, тесно прижавшись друг к другу. Наверху, на потолке, тихо покачивалась в облаках махорочного дыма большая лампа. Когда дождь яростнее хлестал, высокая, точно в соборе, дверь сотрясалась, а спящие вздрагивали всем телом. Вдоль всех четырех стен разлеглись древние старики и старухи, с желтыми, как у святых, лицами. Кое-где светлело молодое лицо девушки; улыбаясь, она пристально смотрела вперед, в неизвестность. Слышался нарастающий глухой шепот, изредка прерываемый вздохами.
— Господи боже… — шептала женщина в красной шали, обращаясь к девушке в косынке цвета спелого колоса. — Побывала я и в госпиталях и в больницах, и везде говорят, что не значится!.. Нет такого! Ну, раз так, то я стала искать его на кладбищах. Скажи, Филофтия, ты видела там многое множество крестов со шлемами на верхушках? На что они похожи?
— Они совсем как полк солдат, что стоят на коленях… — в ужасе прошептала Филофтия. — Нет, нет. Я не хочу больше их видеть.
— Я их тоже видел… Оттуда иду, — вмешался шепотом какой-то старик. — Проходил я рядами этих крестов и навзрыд плакал… Все своего Константина звал…
— А я… — подхватил шепотом другой старик, — попал как раз, когда священник служил заупокойную; он поднялся на холм, а вокруг него одни парни распростерты на земле. Совсем готовы для могил.
Вдоль стен все полз и полз шепот. Должно быть, люди беседовали вполголоса потому, что были придавлены ужасом воспоминаний, а может, и потому, что боялись разбудить нас, солдат.
Кто-то сказал:
— Говорите тише, чтобы не слышали они…
При этих словах шепот прекратился. Слышно было только, как какой-то солдат бормотал во сне:
— Прошу тебя, бабуся… вырасти Гаврилуцу… Вырасти его!
Вдруг весь вокзал содрогнулся от проходившего мимо поезда. В грохоте колес и наводящем ужас свисте потонули человеческие голоса. И снова шепот. И снова он оборвался, а люди сидели и лежали в глубоком и мрачном унынии. Одни смотрели прямо перед собой; другие обхватили виски руками; третьи низко опустили головы, и брови их были нахмурены. У некоторых глаза смотрели пристально и остро, у других казались неподвижными и огромными; и над всем этим народом царила в облаках белого дыма коптящая лампа, гудевшая точно шмель. Изредка откуда-то издалека доносились раскаты пушечных выстрелов, похожие на взрывы плача…
Вдруг дверь широко распахнулась, и в помещение, словно подгоняемый ветром и дождем, вошел солдат очень маленького роста, в искореженных бутсах и сдвинутом на глаза шлеме. Миг-другой вошедший смотрел на спящих, потом вынул из-под плащ-палатки трубу. Приложил ее к губам и извлек первую высокую трель.
— Ну, уж этот играет так играет! — воскликнул кто-то, когда труба принялась щебетать, как жаворонок. Трели становились все стремительнее, переплетаясь точно в лихом танце, напоминая бурлящую воду в водовороте. Как будто мощный солнечный луч озарил лица «гражданских». Ярче засветились лица девушек. Солдаты приподнялись на своих местах, улыбаясь друг другу, а один даже вскрикнул от радости. Встав на ноги и взявшись за руки, они бешено закружились в пляске, словно попирая и топча бутсами, сапогами и постолами пойманного наконец заклятого врага. Теперь они топтали и крошили его на мелкие куски… Поднялись и сидевшие вдоль стен старики, и я помню, какие хорошие улыбки у них были!.. Один так и застыл на месте с этой улыбкой на губах, с куском черного хлеба в руке и с блестящей слезинкой в уголку левого глаза. Старухи ласково улыбались, а гном с трубой теперь взобрался на чей-то сундук и играл с еще большим жаром.
— Ты видишь, видишь? — спрашивала старуха в красной шали девушку в желтой косынке.
— Видишь, видишь?.. — повторял как в забытьи сидевший возле них старик. — Как будто и войны-то не было на свете!.. Заиграла труба… И кончено!
Трели взвились высоко-высоко; казалось, в помещение проникло солнце и приволье полей. Толпа радостно гудела, кричала, смеялась. Некоторые солдаты выскочили из круга и стали настойчиво приглашать девушек плясать с ними.