Марика и ее мать, помертвевшие от страха, выглядывали из сеней.
Альберт. Ковач увидел их, остановился и спросил девушку:
— Понесла?
— Понесла, — трепеща, ответила она.
— Вот как? — обезумев, заорал он, схватил ее за руку, поволок в комнату и бил, пока сам не изнемог. Пинал сапогами в живот, молотил кулаками по голове и до хрипоты кричал:
— Вот тебе! Вот!
Девушка вскоре потеряла сознание и свалилась На пол. Когда Ковач увидел у ног дочери лужу крови, он пошел в трактир и напился пьяным, решив отыскать и убить Иона Кирилэ, так же как убил его отца.
Марику спешно увезли в Регин, в больницу, и там сделали ей операцию. Ребенок погиб, а она семь суток находилась между жизнью и смертью. Когда она через месяц вернулась в село, то узнала, что в ту же ночь Ион через окно влез к ним в дом и заколол прямо в сердце крепко спавшего после выпивки Альберта, а затем по шел и отдался в руки жандармам, заявив, что убил Ковача за то, что тот жестоко избил дочь, и неизвестно, выживет ли она. Его приговорили к десяти годам каторги.
Девушка плакала и долгое время ходила как помешанная. Никто не знал, что терзало ее, — смерть отца или судьба любимого.
В конце мая 1955 года, в полдень, на станции Делурень с пассажирского поезда сошел невысокого роста человек, в серой, довольно заношенной спецовке и маленькой круглой шляпе. Это был Ион Кирилэ, который отбыл десять лет каторги и теперь возвращался домой. Присмотревшись повнимательнее, его можно было узнать, хотя он изменился: виски поседели, лицо осунулось, а самое главное — его движения стали какими-то сдержанными, осторожными. Ничего не осталось от прежнего молодца — ни горделивой осанки, ни пружинистой, легкой походки. Он надвинул шляпу на брови и, слегка сутулясь, все смотрел себе под ноги, как человек, поглощенный своими самыми сокровенными переживаниями. Может быть, из-за этого он выглядел лет на десять старше своего возраста.
Ион прошел через Делурень, не встретив никого из знакомых. Это его обрадовало, потому что он боялся расспросов. Он понимал, что это неизбежно, что, в конце концов, придется вытерпеть и эту муку, но ему хотелось получить передышку, свыкнуться со свободой, хотелось прежде всего услышать ласковые голоса матери, родственников, близких друзей, посидеть вечерком на завалинке, дымя толстой самокруткой из терпкого самосада. Он жаждал мира и покоя, которого нет нигде, кроме деревни, жаждал вдохнуть аромат сена и спелой пшеницы, услышать мычанье коров, которые вечером с полным выменем возвращаются с пастбища и останавливаются перед воротами. И прежде всего — он жаждал увидеть Марику, взглянуть в ее ясные глаза, послушать ее певучий голос, услышать, что она простила, что ждала его.
Он вышел из Делурень по тропинке, которая, как и прежде, вилась среди полей.
День был ясный, солнце жгло, от самого легкого дуновения ветерка по наливающимся хлебам бежали волны. Где-то в высоте запел жаворонок. Ион остановился и слушал. Жаворонок умолк, и вскоре Ион увидел, как птица камнем падает чуть не до самой земли и вновь взмывает в полете, словно поднимаясь с песней по невидимым ступеням. Он следил за жаворонком, пока тот не исчез, потом протяжно вздохнул и двинулся медленными шагами, — так идет не тот, кто устал, а тот, кого пугает встреча, которой он ждал слишком долго.
Ион переправился через Муреш на пароме вместе с незнакомыми крестьянами и опять обрадовался, что не надо ни с кем разговаривать. Дойдя до околицы Кэрпиниша, он остановился у подножья высокого холма, почти до самой вершины густо поросшего ореховыми кустами, среди которых кое-где поднимались раскидистые кроны буков. Это место было памятно Иону, но он с трудом узнал его. Лесок был все тот же, с зарослями орешника, с бесчисленными тропинками, по которым он в детстве поднимался на гору, собирая грибы или землянику, но околица села изменилась. Далеко, — и в ту сторону, где развесистые ивы и тонкие высокие тополя обозначали излучины Муреша, и туда, где ближайшие голубоватые дома выглядывали из темной зелени садов, тянулась широкая чистая нива пшеницы. Он вспомнил, что его двоюродный брат Константин Кирилэ и друг Джену Пэдурян давно писали ему, что у них основан колсельхоз, в который записалась и его мать.
— Стало быть, вот он какой — колсельхоз! — вздохнул Ион, глядя на пшеницу.
Он сорвал один стебелек, смял в кулаке цветущий колос и понюхал его. Пахло травой; колос был зеленый, нежный; ости еще не кололись.
Ион сел под ореховым кустом и долго сидел там, глубоко задумавшись. Десять лет он с нетерпением ждал часа, когда вернется домой, а теперь, когда на горизонте виднелись крыши, — он остановился и сел в тени. Он не сознавал, что именно удерживает его на месте, но никак не решался пройти тысячу шагов, которые отделяли его от крайних домов села.
К Мурешу прошли ребята, гнавшие на водопой коров, и с любопытством поглядели на него. Затем проехали верхом какие-то пареньки, которые гнали к реке табун — с полсотни жеребят-двухлеток и трехлеток. Увидя круглые шляпы и короткие безрукавки пареньков, Ион понял, что они из Кэрпиниша, но не узнал их, и они не узнали его, а равнодушно проехали дальше, поздоровавшись с ним, как с чужим человеком. Ион подумал: «Чьи же это могут быть лошади?» В нем пробудились воспоминания об отважных похождениях детских лет. Перед его глазами встала картина: вот пареньки переправляются верхом через реку, колотя ногами по бокам плывущих лошадей, вот и он сам, мальчишка, среди них — он кричит от радости, испытывая смешанное чувство страха и смелости, легкое головокружение, ему и жарко и прохладно. Ион с грустью осознал, как много за время заключения он позабыл такого, что не могло быть забыто, что пробуждается по самому незначительному поводу и мучит его. Позднее прошли женщины, неся на поле еду в связанных за ушки кувшинах и в белых, как молоко, сумках. Он узнал их всех до одной, но сам остался неузнанным, и они, лишь мельком взглянув на него, безразлично кивнули и невнятно пробормотали: «Добрый день».
Лениво текло время; кругом царил нерушимый покой; перед глазами Иона чуть колыхалась пшеница, тихонько шелестела на ветвях листва, скользили тени; а он все лежал под кустом на краю тропинки и задумчиво чего-то ждал.
На востоке небо стало темнеть. Донесся торопливый, тоненький звон маленького колокола венгерской церкви в Кэрпинише, за ним, словно вдогонку, еще чаще и чуть тоньше зазвонили и в румынской церкви.
«Звонят к вечерне», — прошептал Ион Кирилэ и, став на колени, снял шляпу, перекрестился, затем снова сел на траву.
Вскоре послышались голоса, и появилась, говоря наперебой и смеясь, группа мужчин человек в двадцать. На плечах они несли косы. Почти все они были сверстниками Иона, с которыми он вместе плясал и за одним столом пил. Теперь они возмужали, кое-кто отпустил усы, у большинства — небритые подбородки покрывала густая колючая щетина. Все были обуты в сапоги или ботинки. Они мельком взглянули на Иона, перестав смеяться, сказали: «Добрый вечер», — и прошли, не узнав его.
Его уже никто не узнает. Не узнает его ни мать, пока он не заговорит, ни старые приятели и товарищи по гулянкам, пока он им не споет. Может быть, и Марика не вздрогнет, увидев его, и не заплачет от радости?
А как страстно ждал он первых встреч с односельчанами, как этого ждал, считая дни и часы, как живо представлял себе эти минуты, — ему даже стало сниться по ночам, будто он возвратился в село, и люди видят его, и окликают, дружелюбно смеясь. Именно так он всегда воображал эту встречу: ему будут дружелюбно улыбаться. Он нуждался в их смехе, в их дружбе, — ведь разлука была такой необычной.
И снова ожило мучительное сожаление, которое он с таким трудом заглушал. Яснее, чем когда-либо, вспомнилась ему та безумная ночь, когда он зарезал в постели спавшего пьяного Альберта; он снова увидел, как видел бесчисленное множество раз, бессонными ночами в тюрьме, приплюснутый нос без ноздрей, из которого воздух выходил с храпом, как у испуганного коня, запавшие губы, обнаженную, вспотевшую от сна, ритмично поднимавшуюся и опускавшуюся грудь, и это место, под левым соском, куда он вонзил нож. И снова захлестнули его стыд и отчаяние, от которых и в тюрьме он рыдал и жаловался, словно слабая женщина, проклинал час своего рождения и призывал смерть, под хохот и насмешки сожителей по камере.
Опять пришла к нему мысль, которая, как голодный пес, десять лет не отставала от него, — мысль, что он не сможет уже занять свое место среди других людей: ведь он убил человека! В то время ему ничего не стоило бы повеситься, если бы не вечная дума о Марике, если бы он непрестанно не вспоминал ее такой, какой видел в последний раз, когда она, лежа, под кустом ореха, ласково шепнула ему на ухо: «Боюсь, что у меня будет ребенок». Это воспоминание пробуждало в нем надежду, что все можно залечить, что она, Марика, исцелит его. А вот теперь надо отказаться от этой надежды.
Вдруг Ион Кирилэ почувствовал, что кто-то на него пристально смотрит: один из косцов обернулся и стоял на тропинке, недалеко от Иона, не решаясь заговорить. Ион Кирилэ сразу узнал этого человека и удивился, как он не заметил его среди косцов, когда они проходили мимо. Это был Петре Манца, один из его старых друзей, бесцветный, довольно тщедушный парень. Петре не умел ни плясать, ни петь; девушки не слишком баловали его своим вниманием, и это очень огорчало его. Петре стоял перед ним, еще не осмеливаясь улыбнуться и словно спрашивая: «Разве ты не мой друг, Ион Кирилэ?»
— Добрый вечер, Петре! — тихо сказал Ион.
— Ион! Это ты!
— Я, Петре! Я пришел домой, — ответил он, вставая.
Петре весело бросился к нему и стиснул его руку.
— А я все думал, что пора тебе возвратиться: ведь прошло столько времени…
Он крикнул косцам, которые остановились поодаль и молча ждали.
— Идите сюда, это Ион Кирилэ… Вернулся домой… Я им сказал, что это ты, а они говорят: нет, это какой-нибудь товарищ из города… Значит, ты вернулся, Ион…