Он сказал:
— Марика, давай уедем. Сейчас, сию минуту.
— Куда уедем?
— Найдем где-нибудь свою судьбу.
— Да ведь у меня дети, Ион.
— Возьмем и детей.
— Это — дети Денеша.
— Тогда оставь их.
— Нельзя.
— Почему? С Денешем ты никогда не будешь счастлива.
— И без детей не буду счастлива.
— Нет, со мной — будешь.
— И мы уже не будем счастливы. Наше время прошло и больше не вернется.
— Как же мы теперь будем жить, Марика? Ты об этом подумала?
— Подумала, Ион. Как-нибудь будем жить. На земле не одно-единственное счастье.
— Для меня было одно-единственное. Если нет его, то не может быть никакого.
— Эх, Ион, дорогой, что ты говоришь? Ты же знаешь, сколько можно вытерпеть и как мало нужно голодному. Устает не только сам человек, устает и его душа. И тогда ему счастье — подушка, на которую можно опустить голову.
— Ты говоришь, точно старуха.
— Я и есть старуха, Ион.
Он горько засмеялся.
— Оба мы старики, у нас выпали зубы, хлеб нам жевать нечем, и все счастье наше в мамалыге.
— Так оно и есть, Ион… Ну, я пойду, уже поздно. Будь здоров.
И она ушла, быстро ступая по залитой солнцем тропинке, и ее маленькие ноги поднимали тут же оседавшие облачка пыли. Он смотрел, как она удаляется и как на пыли остаются только ее небольшие следы. Потом она скрылась за поворотом, на кукурузном поле. И после этого уже нельзя было различить на тропинке даже ее следы, словно она никогда и не проходила здесь.
Долгое время Ион Кирилэ не верил, что он на самом деле встретился с Марикой и что она сказала ему эти слова. Он все ждал, что встретится с ней, и готовился к отъезду в другое место, где они начнут жизнь вместе: ведь если она покинет мужа, то им уже нельзя будет оставаться в селе. До сих пор у него не было определенного решения уехать, его просто терзало желание увидеть Марику, услышать ее голос. Но теперь он был убежден, что иначе и быть не может, и укладывал одежду и другие вещи в побывавший с ним на военной службе старый деревянный сундучок, оставляя там место и для ее одежды и вещей. Сверху он положил сшитую ему матерью новую рубаху с цветной вышивкой и подумал, что эта рубашка могла бы оказаться свадебной, — так оно и выйдет, ведь он наденет ее в тот день, когда они с Марикой будут уезжать. Посуда в сундучке не умещалась, но посуду они с собой и не возьмут, разве что ложки и одну-две эмалированных тарелки. Он был не в силах представить себе, что она откажется уехать с ним. Как все люди, перенесшие большое несчастье, он жил обольстительной мечтой, что случившееся с ним — только сон, от которого в конце концов он должен очнуться. Ион пока еще обманывал себя, бессознательно остерегаясь истины, которая, вероятно, убила бы его.
Прошло две недели с тех пор, как он вернулся домой, и неделя со дня встречи с Марикой у колодца среди акаций. Крестьяне заканчивали третью прополку, копнили на лугу первое, ароматное, усеянное цветами сено, готовили серпы и косы для незаметно приближавшейся жатвы. Ион Кирилэ смотрел на эти приготовления с некоторым любопытством, как на что-то, совершенно его не касающееся. Все кругом спешили и суетились, но для него это не имело никакого смысла. С тайной радостью следил он за всем, думая: «Вы и не знаете, что в это время мы с Марикой будем далеко». Чтобы скоротать часы ожидания, он принялся чинить изгородь вокруг двора и камышовую крышу дома: пусть у матери не будет хлопот, когда он уедет из села. У него сложился план: через несколько лет, когда люди свыкнутся с мыслью, что Марика покинула дом и мужа и ушла к своему прежнему возлюбленному, он вернется с ней в Кэрпиниш и заживет своим хозяйством, в колсельхозе или как-нибудь иначе. Он вычистил заросший мхом, немного занесенный илом колодец. Исправил курятник, подперев его бревном, чтоб он не валился на хлев, заткнул в полу свинарника дыры, в которых свинья могла сломать ногу, сложил в штабель дрова, привез из леса воз сучьев, наломал их и приготовил для зимы.
Глядя, как работает Ион, люди решили, что он обрел покой, и радовались за него. «Довольно он намучился, бедняга», — думали они. Знакомые все чаще останавливались у ворот поболтать с ним и хвалили за то, как он починил изгородь и крышу.
— Ты, видать, мастер на все руки, Ион! Приходи ко мне починить забор, а я дам тебе поросенка на племя, — говорил кто-нибудь, смеясь собственной шутке.
Часто приходил двоюродный брат Иона, Константин Кирилэ, председатель колсельхоза. Он был годом или двумя старше Иона и дружил с ним еще в те времена, когда они вместе пасли скот на берегу Муреша. Теперь они целыми часами вспоминали, как вытаскивали когда-то руками уснувшую в ямах под берегом рыбу, жарили ее на углях и ели непосоленную, осыпанную пеплом, — это казалось им самым изысканным яством на свете.
— А помнишь, как тебя ударил хвостом сом и как ты тогда испугался?
Ион Кирилэ хохотал, — он хорошо помнил свой тогдашний страх.
— С месяц после того я не входил в воду.
— А орехи, что мы воровали с виноградников Кэрпинишана? Помнишь?
— Ну и ругался бедняга Йошка, сторож! У него за это вычитали из жалованья.
— Очень мы думали об его жалованье.
— А как мы поймали дикого козленка?
— Помню, еще бы! С нами был и Джену Пэдурян. Козленок спал под кустом, я подкрался к нему на цыпочках и схватил. Ох, как он бился, как блеяла его мать!
— А ты плакал, когда отец заколол козленка и снял с него шкуру. И даже не стал есть его. Ты хотел его вырастить, отвезти на базар и продать.
— Нет, я не продавать хотел, а собирался приучить его ходить под ярмом.
Константин громко смеялся. Он был красивый мужчина, — не очень высокий, но стройный, как юноша, с черными, словно ежевика, глазами. Он слегка гордился своей красотой. В молодости было у него приключение с одной замужней женщиной, которая и теперь еще хвасталась, что когда-то посвятила председателя в тайны любви. И председателю приходилось сносить шутки односельчан и упреки жены, которая даже теперь, когда у них были уже большие дети, не излечилась от ревности. Возможно, что все это не слишком огорчало Константина. Однако женщинам поленивее, которые не очень-то себя утруждали, ему было неловко делать замечания, во-первых, потому, что он не любил кричать на женщин: ведь «как бы там ни было, они созданья деликатные», а во-вторых, женщины, знавшие его слабость, выучились на каждое строгое слово председателя отвечать: «Брось, брось, товарищ председатель, если бы я тебе улыбалась, как улыбается Каролина, ты не был бы таким «сознательным».
— Я вижу, брат, что ты и теперь таешь, если тебе улыбнется женщина, — говорил ему, усмехаясь, Ион Кирилэ.
— Что поделаешь, Ион? В женщинах сам черт сидит, да и я не могу так быстро измениться. Впрочем, глупостей я больше не делаю, не к лицу это мне.
— Как же ты живешь и не сохнешь от любви?
— Сохнуть-то сохну, да уж не так, чтоб помирать.
Константин все торопил Иона с подачей заявления и уверял, что никто не будет голосовать против него. Ион не отказывался, но под разными пустячными предлогами все тянул, не сознаваясь другу, что у него иные планы. Он не желал никого в них посвящать и не признался даже матери. Но сердить Константина и других приятелей, проводивших целые часы в беседе с ним, Ион тоже не хотел. Эти беседы приносили ему облегчение, помогали заглушить старый страх, который зародился на другой день после убийства и все рос и рос в течение десяти лет, пока он сидел в тюрьме. Мысль его, которой он не поделится ни с кем, и даже Марике не скажет, а может быть, только Джену — единственному человеку, которому он верит как самому себе, — его черная мысль была: убийцу простить нельзя. Он отгонял ее от себя, как мог, — и тогда, когда шел к селу вместе с повстречавшимися ему спутниками, и позднее, ожидая встречи с Марикой. Люди притворялись, будто они все забыли, но он хорошо знал, что они притворяются, что они помнят обо всем. Быть может, они жалели его и считали убийство несчастьем, посланным ему злой судьбой, и, когда они подходили к нему, он читал в их глазах сострадание. Они видели, что он постарел и поседел, и шутили с ним, желая заставить его забыть (хотя знали не хуже его, что забыть он не в силах, даже если они ничем не будут ему напоминать) и стараясь направить его мысли в другую сторону. Но он именно поэтому не мог позабыть и вспоминал все, даже чаще и ярче, чем в своем тюремном одиночестве. Спастись от этого жестокого воспоминания он мог, только думая о Марике, потому что теперь она была не только любимой женщиной, но и источником покоя и забвения. Все-таки участие людей шло ему на пользу: он чувствовал, как на его заледеневшее сердце веет теплый ветерок. При других обстоятельствах это участие, вероятно, растопило бы зимние снега, покрыло поля цветами и оживило бы сердце Иона, но теперь оно только едва смягчало холод, который не исчезнет, пока не придет Марика и не разгонит его. Марика не могла не прийти. Эта уверенность давала ему силы делать то, что он делал, разговаривать, смеяться и даже размышлять о своем положении среди других людей. «Вот видишь, — иногда говорил он себе. — Я мог бы остаться в селе, люди не чураются меня, не злобствуют. Я мог бы жить. Ходил бы с ними и на покос и на прополку. Может, меня и на свадьбы стали бы звать, и я бы им пел». Но когда он вспоминал, что для этого надо отказаться от Марики, то понимал, как бесполезна для него людская доброта; жаль, что придется уехать, но без Марики жить в селе невозможно, как бы ни было здесь хорошо.
И, как случается всегда, в один прекрасный день сон наяву рассыпался в прах, и это произошло так же неожиданно, как неожиданна была встреча с Марикой. Он просто-напросто вспомнил, что уже встретился с Марикой, и говорил с ней, и она отказалась уехать с ним. Он вспомнил об этом в тот день, когда чуть ли не в десятый раз перекладывал свой сундучок и старался оставить в нем побольше места для ее вещей. Это внезапное воспоминание воскресло так бурно, что оглушило его как удар. В первую минуту он даже не страдал, не чувствовал ни печали, ни сожаления, ни отчаяния, словно это случилось не с ним. Его только удивило, как он мог забыть об этом. Такие происшествия нельзя забыть, как не забудешь лицо матери или собственное имя.