Тогда сидевший за столом Гьюри Ковач поднялся и сказал:
— Болтал бы ты, Пети, поменьше.
— Я и не болтаю. Я не согласен его принять.
— Почему не согласен?
— Это и дети знают, почему я не согласен.
«Стало быть, и дети знают, что я убил Альберта», — подумал Ион.
— Худо, что дети знают о грехах родителей, — ответил Гьюри Ковач.
Ион удивился, что именно Гьюри Ковач защищает убийцу своего дяди. И вдруг, позабыв обо всем, он начал пристально разглядывать Гьюри Ковача. Это был довольно крепкий человек, среднего роста, лет тридцати пяти. Иону понравился его крупный, толстый нос, венгерские старательно закрученные усы, но он подумал, что Гьюри не идет городская одежда, что она явно тесна ему под мышками. Гьюри говорил обстоятельно, как старик, и на хорошем румынском языке. Понемногу Ион начал вникать в смысл его слов: он, не стесняясь, говорил: «Человек отбыл наказание. Закон простил его и позволил снова устроить свою жизнь. Отчего ты ему мешаешь?»
— Я ему не мешаю, — возразил Пети. — Пусть возьмет обратно свою землю и живет как хочет. Но я голосую против. Я не желаю видеть его в нашем колсельхозе.
— Ты должен понять, — ответил Гьюри Ковач, — что ему нужна не только земля. Для того чтобы стать таким же человеком, как другие, ему нужна наша дружба.
«Много ты знаешь, что мне нужно», — подумал Ион, досадуя на Гьюри Ковача, который, как видно, тоже жалел его.
— А мне какое дело, что ему нужно? — ответил Пети, и Ион, услышав это, признал его правоту. — Я не могу терпеть среди нас убийцу моего дяди.
«Да, это так, — думал Ион. — Конечно, не может терпеть. Кто мог бы стерпеть такое?»
Встала старая женщина, одетая в черное, и, повернувшись к Пети, сказала:
— Пети, дорогой, не берись ты судить людей. Разве проклятье, что пало на бедного Иона, не могло пасть и на тебя? Ведь и он живой человек. Злая доля растоптала его, а ты хочешь еще подбавить? Побойся бога, Пети.
— Дайте человеку сказать свое мнение, — вмешался Янош Сабо. — Я не говорю, что он прав. Он не прав. Но нельзя запретить ему высказаться. Нам не следовало бы припоминать здесь Иону все его грехи, но раз уж зашла об этом речь, то пусть каждый скажет, что думает.
— У меня нет никакого мнения, — ответил Пети Ковач, — но я голосую против.
Тогда опять поднялся дядюшка Захария и взволнованно сказал:
— Эх, люди добрые, ведь мы уговорились не поминать то, что было. Вы же сами знаете, как все случилось. Зачем еще огорчать беднягу? Зачем снова смущать его покой?
«Значит, они сговорились заранее», — подумал Ион Кирилэ, и ему стало обидно, точно кто-то ударил его по щеке.
Потом Янош Сабо снова говорил о справедливости, о братстве, о судьбе людей их села, но Ион больше не слушал. Он не понимал, отчего они там ссорятся, отчего одни говорят о нем участливо и доброжелательно, а другие кричат, чтобы его не принимали, кричат так громко, что минутами ничего нельзя разобрать. Для него было ясно, что не все простили его и что забыть об убийстве — никто не забыл. Теперь он знал: в колсельхоз его не примут и надо уезжать без Марики. Но он знал также, что не уедет далеко, что даже не переправится через Муреш, а бросится в него, навязав на шею камень. У него мелькнула мысль: «Почему молчит Джену? — Он знает, что будет говорить впустую». И Ион спокойно ждал, пока все кончится. Теперь, казалось, он примирился со всем происходящим и убедил себя, что так оно и должно быть и ничего тут не поделаешь.
Внезапно поднялась такая суматоха, что Ион очнулся от своих дум. Все кричали, ничего уже нельзя было разобрать, и Константин за столом тщетно взывал: «Тише! Успокойтесь!» Люди не хотели успокоиться. Одни все время вскакивали, гневно выкрикивая: «Не хотим!» и постоянно повторяя: «Убийца!»
Но вскакивали и другие и орали:
«Человек искупил свой грех!»
И вдруг Иона Кирилэ пронизала мысль, что он снова находится перед судом: одни его обвиняют, другие защищают, и никогда уже не будет ему покоя, ибо и впредь придется каждую секунду отвечать на страшный вопрос: «Почему ты убил Альберта?»
И этот оглушительный шум раздавался не в четырех стенах зала, а в его собственном сердце, и, когда он уже ясно услышал, что в зале стихло, он не поверил этому, ибо все еще слышал гул где-то в недрах своего существа, гул, который не может утихнуть.
В его уме мелькнуло: «А Марика? Она молчит? Она не защищает меня? Ведь из-за нее…» И он начал лихорадочно искать ее глазами в зале, поворачиваясь во все стороны и не обращая внимания на то, что творилось вокруг.
— Куда ты все смотришь, Ион? — спросила сидевшая рядом мать, вся дрожа от волнения.
— Ты не видела Марику?
— Нет, дорогой, она не пришла.
— Не пришла? Быть не может. Верно, она где-нибудь здесь.
— Нет, милый. Я тоже искала ее. Она не пришла.
— Почему?
— Кто ее знает? Может, нельзя было оставить детишек.
— Я знаю, отчего она не пришла. — И Ион Кирилэ затих. Потом он услышал, как дядюшка Захария говорит какому-то парню, которого Ион не знал:
— А ты чего хочешь, Женё? Постыдился бы, ведь ты утемист. Должен был бы хорошенько поразмыслить.
Тот, не отвечая, уставился в землю… Константин объявил:
— Голосуем, товарищи! Кто за?
Ион увидел, что люди поднимают руки. Их было много. Он не понял, почему они тянут вверх руки, и увидел, что и этот Женё, сидевший рядом с дядюшкой Захарией, поднял руку, но нехотя, и тут же опустил ее, словно обжегся.
— Кто против? — еще раз спросил Константин и, пересчитав, добавил: — Четырнадцать. Кто воздержался?.. Так…
И торжественно объявил:
— Семьдесят один голос за, четырнадцать против, двадцать девять воздержались. Товарищ Ион Кирилэ принят в колсельхоз. Переходим ко второму вопросу повестки дня. Доклад сделает товарищ Еуджен Пэдурян. Слово предоставляется товарищу Пэдуряну.
В эту минуту вскочил Пети Ковач. От злости он не мог выговорить ни слова, только скрежетал зубами и грозил кому-то кулаком.
Все молча глядели на него. Глядел и Ион, недоумевая, кому Пети грозит кулаком, И весь похолодел, когда понял.
— Ты что, Пети? — спросил, вставая, Константин Кирилэ. Он тоже был взбешен, весь дрожал и, чтобы не потерять самообладания, вцепился руками в край стола.
— Вы сговорились! — заорал Пети. — И ты, Гьюри… Предатель! Предал свою семью… Забыл, что тебя зовут Ковач!..
И он бросился к двери, расталкивая стоявших на его пути людей, все еще сжимая кулаки и невнятно что-то бормоча. Вслед за ним вышел Гьюри Ковач, и вскоре все услышали, как они яростно ссорились и ругались во дворе. Люди в зале молчали, и нельзя было догадаться, о чем они думают.
Гьюри Ковач вернулся не скоро, но он вел за собой Пети. У обоих были взволнованные, лица. Сразу видно было, что они не помирились, что пройдет еще немало времени и они еще не раз обменяются резкими словами, прежде чем возродится их старая дружба, Но Ион так и не узнал, о чем они кричали там, во дворе, да и не интересовался этим. Ему все стало так безразлично, что не было дела даже до самого себя. Если бы Пети бросился на него с ножом, он, не обороняясь, со вздохом облегчения, дал бы себя убить. Но Пети не бросился на него, а сел на свое место и уставился в пол. И еще много лет, встретив Иона на дороге, Пети далеко обходил его, сворачивая на другую улицу или, вернувшись назад, поспешно удалялся. Но Ион был убежден, что иначе и быть не может, как бы сильно ни изменились люди за эти десять лет.
Константин опять призвал присутствующих к порядку, хотя в зале стояла такая напряженная тишина, что слышно было, как люди дышат. Потом он предоставил слово Джену Пэдуряну, а тот начал читать по бумагам, которые держал в руках, но Ион больше не слушал: он был не в силах следить за монотонной речью своего друга. Он не разбирался в своем душевном состоянии, не знал, радоваться ли ему, и вместе с тем печалиться ведь было нечего, раз его приняли. Он сознавал, что смутное желание быть принятым, которое он невольно испытывал, идя в правление, теперь исполнилось. Но это не доставляло ему никакой радости, оттого что он не понимал, и еще долго не мог понять, почему дело обернулось именно так. Его мучил только один вопрос: «Если я не прощен, то зачем они меня приняли?..»
Когда Джену Пэдурян закончил доклад, началось обсуждение. Все говорили о жатве: одни весело, с шутками, другие с раздражением, критикуя и обвиняя правление в несправедливости. Многие изъяснялись так путано, что невозможно было понять, чего они хотят. Порой поднимался такой же яростный шум и крик, как во время спора об Ионе Кирилэ, и Константину приходилось вскакивать и во все горло кричать: «Тише! Да уймитесь же!» А Ион с горечью думал: «У него здесь только и дела, что кричать: «Тише!» Они и между собой не очень-то ладят, как же они примирятся со мною?» Потом он перестал вникать в обсуждавшиеся вопросы, и с растерянным видом слушал шум голосов, от которого у него кружилась голова. Когда он сообразил, что о нем и о его судьбе уже позабыли и считают все решенным и больше не заслуживающим внимания (об Ионе думал лишь Пети, по-прежнему сидевший молча, с опущенными глазами, да, быть может, еще несколько человек), он сказал себе: «Как они переменились! Куда же девался их пыл?» Но это его не удивляло: ему все было безразлично.
Снова проголосовали, поднимая руки, и собрание закрылось. Ион пошел домой, и только когда он, смертельно усталый, вытянулся в постели и пытался уснуть, ему вспомнилось, что после собрания люди подходили к нему, поздравляли, пожимали руку и каждый звал его в ту бригаду, где работал сам. Но были и такие, которые торопливо проходили мимо, лишь кивнув ему.
Прошло еще несколько дней, пока Ион смог осмыслить, что же именно с ним произошло, и снова начал рассуждать как здоровый человек.
Его назначили в бригаду Яноша Сабо, в которую входили и венгры и румыны. Там работало несколько человек из семьи Ковачей, а также из семьи Кирилэ. Некоторые были его ровесниками; он помнил их по танцам и гулянкам, другие, помоложе, десять лет назад были еще детьми. Ион Кирилэ вышел вместе со всеми на прополку последних участков кукурузы. В тот вечер, когда Иона приняли в колсельхоз, Янош Сабо подошел к нему и наказал явить