ся в понедельник во двор правления, — там их место сбора. «Да захвати мотыгу, смотри, чтоб была хорошо наточена». «Принесу», — ответил Ион, удивленный повелительным тоном бригадира. А в понедельник утром, придя на место сбора, он снова увидел, что никто не обращает на него особого внимания, что все здороваются с ним и отвечают на его приветствие, пожимая ему руку, как будто уже давно работают вместе с ним. И с другими, которые приходили после Иона, все обходились точно так же, как и с ним. Один лишь Женё, тот, который на собрании сидел возле дядюшки Захарии, странно поглядывал на Иона, словно собирался сказать ему что-то неприятное. И однажды сказал:
— Теперь тебе нравится братство народов, правда?
Ион Кирилэ с недоумением посмотрел на него и ничего не ответил.
— Молчишь? — продолжал тот. — Прикидываешься, что не понимаешь? Прекрасно понимаешь… Счастье твое… — Он отошел от Иона и потом долгое время не здоровался с ним.
Через несколько дней Ион начал привыкать. Он работал с каким-то самозабвением, не спрашивая себя ни о чем. С утра становился у рядов кукурузы и выпалывал мотыгой пырей и густую лебеду; он был доволен, что за последние дни земля стала тверже, что к полудню у него ноют мускулы рук и спины, ломит поясницу, горят ладони и едкий пот заливает глаза.
Когда прополка кукурузы закончилась, снова состоялось общее собрание, и раскрасневшийся Константин Кирилэ, стоя за длинным столом в конце зала, хвалил одних за хорошую работу и сердито распекал других, которые не выходили в поле или работали спустя рукава. В числе тех, кого хвалили, Ион услышал и свое имя и вздрогнул, потому что Марика пристально смотрела на него, и лицо у нее было серьезное, почти печальное. Но он подумал: «Нечего уж! Ведь на то собрание ты не пришла посмотреть, как меня все мучили», — и расстроился, как будто повздорил с ней и действительно сказал ей эти только мелькнувшие в его уме слова.
Затем бригада поехала на находившийся подальше луг, ворошить скошенное на днях косилкой сено. Этот луг назывался Ореховым. Здесь когда-то они с Марикой гуляли и миловались на пестреющем цветами берегу Муреша. Почти ничего не изменилось, только срубили на дрова часть ивняка да в одном месте кто-то брал глину для кирпичей.
Бригада провела на Ореховом лугу двое суток. Вечером, после ужина, они разожгли на берегу Муреша костер, рассказывали всякие истории, пели, ловили руками рыбу и жарили ее на углях. Иону Кирилэ стало грустно, что он не может веселиться наравне с другими; он как будто попал незваным на пиршество, где его приняли, но были не слишком к нему внимательны.
Когда-то он любил все это. В те дни, опьяненный солнцем и ароматом свежей травы, он забывал все на свете, переворачивая ряд за рядом сено, поднимая на вилах чуть ли не целую копну. Но теперь в его душе воскресало лишь воспоминание о прежней радости. Все было таким, как десять лет назад и еще раньше, и ему казалось, что и длинная, тонкая, как шелковые нити, трава, которую они ворошили вилами и сгребали граблями, и даже самое желание взять ее в руки, поднести к лицу и понюхать — только воспоминание о прошлом. Иногда вспугнутый заяц выскакивал, прижав уши, и, увидя людей, пускался наутек, а они кричали вслед ему, гикали и смеялись. Но улыбка, чуть кривившая губы Иона, была тоже лишь воспоминанием о том, как он смеялся когда-то.
Когда они вернулись в село, началась прополка свеклы.
Прошло еще две недели. Пшеница созревала, и люди с волнением ожидали жатвы. Был конец июня, и хлеба колыхались под дуновением горячего, знойного ветра. Через день-другой, самое большее через неделю, надо будет снять урожай и убрать зерно в амбары. Крестьяне ценили пшеницу выше всего на свете; так повелось еще с тех времен, когда им приходилось продавать ее торговцам, а самим есть мамалыгу.
Ион Кирилэ тоже невольно волновался, ибо это волнение всосал с молоком матери, испытывал каждый год в детстве и юности, не забывал даже в тюрьме и теперь не мог не изведать его снова. Он приготовил две косы и тщательно отбил их старым, оставшимся еще от отца молотком.
И все же он был уверен, что эти постоянные смутные повседневные чувства не имеют особой цены. Люди допустили его в свою среду, почти все показывали, что простили его, но ему было ясно, что еще далека минута, когда он сам себе простит свой грех. В конце концов так или иначе придется уехать, потому что всегда кто-нибудь может напомнить ему о прошлом.
Думы о Марике никогда не покидали его. Как бы ни был он утомлен, но вечером, ложась спать, не мог уснуть сразу, оттого что хотя и спокойнее, чем прежде, но так же неотступно думал о ней. Даже работая на прополке или на покосе, он ловил себя на мыслях о Марике. Теперь его не мучило то, что она замужем, что у нее дети, что она отказалась вернуться к нему; он пока не примирился с этим, но боль уже смягчилась. Ему требовалось еще небольшое усилие, чтобы смириться со своей судьбой. Но от Марики он не хотел отказаться. Не мог отказаться, даже если бы хотел. Он уже не страдал, как прежде, воспоминание о ней не терзало его, как до сих пор, но забыть ее он не мог. Это было похоже на болезнь, которую можно облегчить, можно годами терпеть, живя среди людей, но излечить нельзя, потому что врачи еще не нашли от нее лекарства. И порой невозможно представить себе свою жизнь без этой болезни.
Все это время он, осуществляя свой заветный план, искал встречи с Марикой, но она избегала Иона, словно догадываясь о его намерениях. Порой он поджидал ее вечером у колодца возле акаций, но теперь она никогда не появлялась одна: то вела за руку ребенка, то шла вместе с соседкой. Ион стоял в тени акаций и смотрел, как она проходит. Она не видела его, но, быть может, чувствовала, потому что всякий раз, поравнявшись с ним, ускоряла шаги. Раза два он подкарауливал ее за садом, прячась в кустах жасмина, как восемнадцатилетний паренек. Он увидел, как она, тоненькой тенью, вся в белом, скользила по двору и, узнав ее шаги, подумал: «Она в одной рубахе». Его сверлило желание войти во двор, оттуда в дом и сказать Денешу: «Отдай мне мою жену!» Но у него не хватило смелости. Мысль о счастье уже не могла подтолкнуть его, а сам он чувствовал себя слишком старым и усталым. Он слышал, как она кричала на детей, которые, вероятно, напроказили; однажды вечером услышал, как она зовет Депеша: «Иди ужинать, а то мамалыга остынет», — и без удивления отметил, что ее голос не звучал ласково, — это был голос рассерженной женщины — и только.
В эти дни он познакомился и с ее мужем, Денешем, — высоким смуглым венгром довольно приятной наружности, — и не ощутил никакой вражды к нему, словно это был не муж Марики, а просто посторонний человек, ничем не связанный с его и с ее жизнью. Ему и в голову не приходило, что она может позволить Денешу ласкать ее, — ведь она сама сказала, что шла замуж не по любви. Он не мечтал о Марике, как мечтают о любимой женщине молодые люди, пылкие, взбудораженные мыслью о ласках, сжигаемые желанием, но думал о ней умиротворенно, как думают о жене, с которой прожили десять — пятнадцать лет и которую не так-то легко вырвать из своей души и жизни. Ему нужна была Марика не для того, чтобы изведать горячую женскую ласку, но чтобы жить на свете, среди людей, и обрести покой.
В понедельник с утра начнется жатва. Еще в пятницу Константин Кирилэ созвал бригадиров и ознакомил их с планом уборки, а бригадиры в свою очередь собрали бригады и распределили людей по местам. Тяжело раскачиваясь на буксире у гусеничного трактора, въехал в село комбайн, а за ними другой трактор тянул новехонькую молотилку. Люди выходили за ворота посмотреть на них и пошутить с чумазыми от машинного масла и пыли трактористами. Ион Кирилэ еще ни разу в жизни не видел, чтобы село с одного конца до другого было охвачено таким возбуждением: все громко говорили, кричали, беспричинно смеялись, входили и выходили в ворота, соседи навещали друг друга, ни с того ни с сего спрашивая: «Как поживаешь, кум?»
У кузницы народ толпился, как на ярмарке. Все следили за неторопливыми, но уверенными движениями двух кузнецов, которые ставили последние железные шины на колеса повозок и ругали тех, кто навязывал свои услуги, предлагая бить молотом и только еще больше мешая кузнецам. Слышно было, как почти во всех дворах точат косы и серпы. Тучный колесник прикатил во двор правления три новых повозки и толкал их взад и вперед, весьма придирчиво осматривая колеса.
К вечеру из больших черных туч, которые надвинулись с гор, полил мелкий частый дождь, и все немного всполошились, так как дождь не прекращался до рассвета. В субботу весь день было пасмурно, и только к вечеру на западе проглянуло огромное красное солнце.
В воскресенье погода стояла ясная, и зной, казалось, еще усилился; люди выходили в поле посмотреть, как просыхает земля и как подымается пар над пшеницей, еще покрытой сияющими серебряными бусинками воды.
Но Ион Кирилэ не мог радоваться вместе с другими. По прежней жизни ему были хорошо знакомы волнение и тревога этой подготовки, но теперь ему казалось, что все это — не для него. Порой он чуть было не улыбался, видя, что люди так болтливы, почти легкомысленны, но улыбка исчезала, не успев появиться, и он сам не понимал, как это получается.
Он рассчитывал во время этой передышки привезти сучьев с того места в лесу, где вырубили деревья на постройку конюшни. В воскресенье утром ему дали повозку и волов, и он отправился в лес. Там он поставил повозку на полянке у самой дороги, пустил волов пастись и начал отбирать сучья потолще и обрубать их, чтобы они поместились в повозке. Он работал час или два, порой останавливаясь и слушая, как дятел в поисках пищи долбит клювом кору старого бука. Слышались голоса детей, выгонявших скот, где-то вдалеке звенел колокольчик. Засвистел поблизости дрозд и вдруг умолк. «Может, кто-то идет», — подумал Ион и поднял топор, чтобы перерубить пополам длинный сук. В эту минуту он услышал шаги и треск ломающегося сухого хвороста, и между деревьями появилась Марика. Она придерживала рукой фартук, полный грибов. Ион опустил топор, все еще не выпуская его из рук.