следом за ним, было легче вязать снопы. За его спиной, левее и дальше начали работу другие косцы, раскачиваясь ритмично, как в танце. Женщины вязали снопы и ставили их стоймя, как будто обозначая место маленькими памятниками, которые простоят только до вечера, когда приедут повозки и уберут их. Порой приглушенно, словно сквозь войлок, слышались голоса. Где-то ссорились, но нельзя было понять, кто и из-за чего. Немного погодя к Иону подошел мальчик с кувшином воды, и Ион пил жадно, точно это было охлажденное в колодце вино. Потом снова начал косить, забыв обо всем и не видя перед собою ничего, кроме пшеницы, зачаровавшей его слабым колыханьем, да, когда останавливался отбить косу, — ослепительного небесного свода.
Время приближалось к полудню. Спину его холодила взмокшая от пота рубашка, а рук и ног он вовсе не чувствовал.
Дойдя до конца поля, которое оказалось длиннее, чем он ожидал (он и не думал, что за полдня пройдет одну-единственную полосу), он вытер лицо широким рукавом рубахи и оглянулся назад. Он увидел наполовину скошенную ниву, множество людей, рассыпавшихся по всему ее пространству, — некоторые были так далеко от него, что он едва узнавал их, — женщин, которые беспрестанно наклонялись, собирали и быстро вязали снопы.
Ион сказал себе: «Выходит, так!», подумал о том, как он будет жить среди других людей, и понял, что иной возможности нет, что большего нельзя требовать, уедет ли он или останется — все равно. Он прибавил про себя: «Как-нибудь…» Ему пришло в голову, что теперь начнется иная жизнь, что надо свыкнуться с ней, и казалось, это его не трогало. Сейчас в его душе не было ни покоя, ни примирения, только тяжкий приговор, который он сам себе вынес. Теперь он знал: впредь придется расплачиваться постоянно, каждый день понемногу, кто знает до каких пор? Быть может, он доживет до того дня, когда поймет: он заплатил все сполна. Но настанет ли эта минута?
И с окаменевшим лицом Ион Кирилэ двинулся обратно к краю поля начинать новую полосу.
Перевод с румынского Д. Шполянской.
ТУПИЦА
За последнее время мои мысли часто возвращались к одному и тому же человеку. Его звали Маноил Лепэдату, он работал коневодом в госхозе. Огромный, медлительный, он каждый вечер приходил в нашу старенькую, убогую сельскую школу, осторожно ступал через порог низкого, слабо освещенного класса и, бросив под вешалку, прямо на пол, свою круглую шляпу, какую носят в Бырсанском крае, усаживался на последней парте.
Там, склонившись над партой, с нахмуренным, окаменевшим от напряженного внимания лицом, он слушал, как другие крестьяне всех возрастов, неторопливо и без устали десятки раз повторяли не легко дававшиеся им слоги. Он сидел неподвижно час, а то и два, а когда урок кончался, он так же осторожно вставал со своего места и на цыпочках, слегка покачиваясь, выходил, никогда не забывая застенчиво попрощаться со мной.
Этого человека я никак не мог понять.
Вместе с директором госхоза и его заместителем по политчасти целыми вечерами мы убеждали его в необходимости научиться грамоте. А он только пожимал плечами и отвечал всегда одними и теми же словами, как бы повторяя заученный когда-то урок:
— Не под силу мне! Я уж стар и туп!
Какие бы мы ни приводили доводы, всем известные примеры, — нам не удавалось поколебать его упорства:
— Не под силу мне!
— Подумайте только, Георгиеш был таким же, как вы, а теперь он селькор. Деду Симеону седьмой десяток пошел, а как он теперь читает!
Он безнадежно махал рукой и вздыхал:
— Они могут! А я не могу! Глуп я! У меня голова тупая!
— Но ведь вы самый толковый из коневодов. Как вы можете говорить о тупой голове?
— За конями ходить дело нехитрое! А вот учиться!..
С большим трудом мы уговорили его приходить по крайней мере вместе с другими на занятия, смотреть и слушать, что там делают. Я надеялся, что пример других встряхнет и его.
Но дело обернулось иначе.
Он напряженно слушал мои объяснения, следил глазами за движением руки с мелком по классной доске, скашивая глаза, смотрел, как сидящие рядом с ним взрослые люди упорно водят карандашами по бумаге. Время от времени он кивал головой, думая неизвестно о чем. Наконец он вставал и уходил, ни разу не взяв в руки карандаша, не проявив никакого желания выучиться читать и писать.
Эта история начинала меня раздражать. Все чаще приходило в голову, что мне так и не удастся научить этого человека азбуке, и это огорчало меня. Лепэдату нравился мне, и я никак не мог примириться с мыслью, что он останется неграмотным из-за моего неумения справиться с его упрямством. Я должен вновь и вновь настаивать на своем.
Во время урока я подходил к нему и спрашивал его тем же тоном, каким спрашивал других:
— Ну, как дела?
Он поднимал на меня свои удивительно ясные голубые глаза, застенчиво улыбался и отвечал, пожимая плечами:
— Хорошо! Все хорошо учатся.
— Они-то учатся, а вы?
— Не под силу мне! — и он опускал глаза.
— Но ведь другим же под силу!
— Они другое дело! А вот я… — И он вздыхал и прибавлял еле слышно: — Я туп!
Так прошло около трех недель. Каждый из учащихся знал уже пять-шесть букв, связывал из них слова, по-детски радуясь своим успехам, горя нетерпением перейти к новым буквам. А Маноил Лепэдату как будто застыл в своем упорстве.
Ему тоже выдали тетрадь и карандаш, но он никогда не приносил их с собой. Я решил пристыдить его: положил перед ним другую тетрадь и вложил ему в руки карандаш.
— Попробуйте! — сказал я. — Это совсем легко. Вот так. Проведите линию, а потом еще и еще одну.
Его лицо осветилось улыбкой.
— Славный вы человек, товарищ учитель! Очень хороший. Только зря вы тратите время на меня. Не по мне эта учеба!
— А вы попробуйте. Другие тоже ничего не знали, а вы же видите, как у них дело пошло. Вы приходите сюда каждый вечер, разве вам не хочется стать грамотным? Как вы можете сидеть здесь сложа руки?
— Мне нравится здесь. Я рад за них, рад, что они учатся грамоте.
— Учитесь и вы!
— Не могу!
Раза два я не сдержался и, повысив голос, упрекнул его:
— Вы, видно, не хотите учиться! Да, да, вы не хотите учиться. В этом все дело!
Он не сразу ответил и помрачнел. Отвернув глаза и крепко сжав руки, он с трудом выдавил из себя:
— Эх, и еще как бы хотел я учиться… только не по мне учеба. И когда мальчишкой был, тоже учеба впрок не шла. Был глуп и туп. А теперь… Нет уж, напрасно все это…
— Только бы вам захотеть по-настоящему, дело пошло бы на лад.
Он не ответил мне, лишь махнул безнадежно рукой.
Рядом с ним, на той же скамье, сидел его самый близкий друг, конюх Ион Павел. Он был моложе Маноила, небольшого роста и с преждевременно постаревшим от тяжелой жизни лицом. Умный и сметливый, он был лучшим моим учеником. Я попросил его помочь мне. Он не задумываясь согласился, так как Маноил был ему ближе родного брата. Наша хитрость была очень простой, и маленькие барсучьи глаза Иона Павела заблестели от удовольствия при мысли, что мы обманем Маноила ему же на пользу.
Мы задумали разбудить в нем самолюбие, показать ему, как вчера еще неграмотные люди читают самые трудные тексты: газеты, сказки. И Ион Павел, работавший в госхозе под началом Маноила Лепэдату, больше всех подходил для этой цели. Чтобы не ударить лицом в грязь, Ион Павел усердно готовился, в свободное время приходил ко мне домой и два-три раза прочитывал выбранный нами текст.
Но наша хитрость оказалась напрасной. С радостным изумлением на лице Маноил Лепэдату слушал, как его друг, слог за слогом, растягивая гласные, спотыкаясь на незнакомых словах, но все же не срываясь, прочитал до конца коротенький рассказ о курице, высидевшей утенка. А когда его друг дочитал, он воскликнул с радостной улыбкой ребенка, наконец получившего долгожданную игрушку:
— Ай да Ион! Молодец! Здорово у тебя получается! И рад же я за тебя!..
И, еще раз отклонив все наши попытки убедить его, что и он в состоянии научиться читать, добавил с приветливой улыбкой:
— И здорово же ты соображаешь, Ион!
Я уже начал отчаиваться, но тут мне пришла в голову новая хитрость. Я написал длинную корреспонденцию в местную газету, рассказав об этом случае. К нам приехал работник газеты, который терпеливо и тщательно проверил все, что я написал. В результате этого посещения появился очерк, где он очень тепло отзывался об этом человеке, подлинном мастере своего дела.
Маноил Лепэдату внимательно прослушал очерк, безучастно взглянул на свой портрет, помещенный в газете, и сказал:
— Писать-то он умеет. Но стоило ли об этом писать! Подумаешь, великое чудо — выращивать добрых коней!..
На некоторое время я оставил его в покое, но, когда он, как всегда застенчиво, заходил в класс, я смотрел на него в упор, притворяясь сердитым. Он отвечал мне кротким, как бы извиняющимся взглядом и опять садился на свое место на последней скамье.
Один из моих друзей, работавший учителем в соседнем селе, посоветовал мне в порядке опыта заниматься с ним отдельно.
— Может быть, он стесняется других. Такие случаи уже бывали…
Тогда я пригласил его к себе домой. Карандаша он и тронуть не захотел, так что мне ничего другого не оставалось делать, как читать ему вслух.
Сначала я прочитал ему народные песни, собранные Александри[22]. Они ему понравились. Некоторые из них он попросил меня прочитать вновь. Отдельные строфы он повторял шепотом, очарованный их звучанием. Он спросил, не знаю ли я их мелодии. Я не знал.
— Жаль! — вздохнул он и задумался.
Так мы встречались с ним почти каждый вечер. Эти встречи стали привычными. Заметно было, что они доставляют ему какое-то особое удовольствие. Он радовался, знакомясь с новым, неизвестным ему до сих пор и в то же время чудесным миром книг. Но по-прежнему он оставался во власти какой-то легкой печали, выражавшейся лишь в грустной улыбке, во взгляде, каким он прощался со мной.