Ну, давай допивай свой стакан, да и мне надобно промочить горло… во рту пересохло… Скажи, хорошее у нас вино? А?
А теперь слушай дальше, времени у нас хватит, — ночь длинная, а спать сверх меры — не дело для хорошего хозяина… Так что побеседуем, коли выпала минутка покоя. А уж как придут бабы с посиделок, — прощай покой! Сам увидишь и услышишь: «Уже поели? Гаврил, корма скоту задал? Курятник запер? Ой, беда с тобой, не подровнял фитиль, смотри как коптит!..» Говорят так, для порядку, как будто без них Гаврил забудет подбросить сена в ясли, наколоть и принести дров, запереть все на ночь или бросить собаке кусок мамалыги… Ну, а коли видят, что не к чему прицепиться, сидят-сидят, покамест не надумают, чем бы тебя еще попрекнуть: «Ты вроде собирался зайти к этому, как его, к Георге, поговорить насчет колес; был?» А ежели не был, начнут пилить: «Вот ведь какой ты! Хочешь, чтобы весна застала нас с разбитыми колесами… Только ты один не знаешь, что, хороший хозяин телегу готовит зимой, а сани летом…» Напрасно будешь им говорить, что этот Георге уже несколько дней как простыл и лежит в постели. Они и не слушают. «Пускай хоть знает, что ты на очереди…» — скажут. Ну что ты с ними поделаешь? Пожмешь плечами и занимаешься своим делом. А когда человек встанет с постели, ты и скажешь ему о колесах.
Подожди чуток… И впрямь, может, правы бабы, — уж больно коптит этот проклятый фитиль. Э-э, куда же это они ножницы задевали? Для меня фитиль — самый лютый враг. Обязательно надо все время за ним ухаживать, все равно как за барышней какой. То ли дело, когда в селе ликтричиство. Нажал кнопку — и сразу светло как днем. Ни тебе дыма, ни запаха, и подправлять не требуется. Уж не знаю, когда и у нас так будет. Может, не дожить мне до того дня. А там кто его знает? Когда моим ребятишкам пришла пора идти учиться, мы все бились, чтобы построить у нас в селе школу. Еще до войны с трудом собрали деньги. Обещаний было тьма — и от префектуры и из министерства. Деньги мы все в банк откладывали. Потом грянула война, и тут уж не до школы было. Ну, а после войны ифляция, и сам сатана не разберет, что там еще творилось… Плакали наши денежки… Но вот в сорок восьмом году прибыл к нам в село наш депутат, рабочий из Клужа. Пробыл у нас около недели, и все что-то себе в книжечку записывал. В том же году, не прошло и нескольких месяцев, как нам утвердили фонды и материалы. И в два года школа была готова. Красивая школа с четырьмя большими классами и двумя поменьше… Пол паркетный… И библиотека, и канцелярия, и зал для гимнастики. Одним словом, — не школа, а заглядение! Мы и не мечтали о такой. Когда нам показали чертежи, мы даже усомнились: к чему, мол, нам такой дворец?.. Очень велик для нас: ведь мы не собирались открывать у нас в селе десятилетку. Депутат послушал нашу перебранку — никак мы не могли между собой столковаться — да и говорит:
— Эй, постойте, братцы, сколько у вас сегодня душ в селе? Около тысячи с лишним. Так… Теперь прикинем, — говорит, — и заглянул в свою книжечку. — В вашем селе, как видно из бумаг, раньше из сотни детей не меньше одной трети помирало еще до школы. Во время родов помирали, а еще больше после того. Правду я говорю?
Что правда, то правда. Да и сам посуди. У меня самого двое умерло в колыбели. Так что депутат говорит истинную правду. Редкий дом найдешь, где бы ни одного младенца не умерло.
— Мы, — говорил наш депутат, — бьемся теперь, чтобы снизить смертность. Так что детей из года в год будет все больше и больше. И тогда понадобится вам большая школа. Что ты тогда будешь делать, дед Аким? (А дед Аким больше всех разорялся.) Другую школу будешь строить? А не лучше ли сейчас построить, чтоб была хороша на пятьдесят лет вперед?
На том и порешили. А сейчас мы и сами довольны. Трудновато было, не без этого. Зато теперь у нас школа — первый класс! То-то и оно… Даже не верилось. Поэтому я и о ликтричистве не могу со всей твердостью сказать. Со школой один раз попал впросак — с меня хватит.
Уж такая у меня натура. Обязательно должен сам во всем убедиться. Отсюда все мои теперешние беды. Переругался со всеми домашними: с сыном, женой, с дочками. Давай выпьем еще по одной, можно и по две, ежели хочешь, и расскажу все по порядку. Сейчас придут наши балаболки с посиделок, начнут подушки взбивать, постель стелить и смотреть на тебя с таким видом, словно хотят сказать: «А не угодно ли вам прилечь?»
Как я уже тебе сказал, иногда мне просто хочется самому себе тумаков надавать. А все из-за чего началось? Прошлой зимой пошел я на вечер в наш сельский клуб. Шибко мне там понравилось. Есть у нас два учителя: один мужчина в летах, с сединой уже. Самостоятельный человек. Года три, как к нам приехал. А еще женщина, да, собственно, какая там женщина, — девчонка еще, и двадцати-то лет нету. Прямо из училища к нам прислали. Так этот самый учитель расстарался и сколотил у нас хор и театр. Учительница целыми днями все с молодежью возилась. Крутила, вертела ими, покамест своего не добилась. Показали они в клубе наши деревенские танцы: «кэлушарь», «бэрбункул», «бэтрыняскэ», свадебные хороводы… Чтоб меня бог покарал, коли вру, но мне самому хотелось с места вскочить и пуститься в пляс. Может, в самом Бухаресте такого спектакля не увидишь. Домой вернулся я малость навеселе, — пропустил там с приятелями по стаканчику, — и злой… Потому как весь вечер меня подзуживали наш секретарь и председатель колсельхоза.
— Ты, Гаврил, что-то все в хвосте плетешься. В колсельхоз не вступаешь, в дела общественные не вникаешь… Что с тобой? Видно, братцы, нашего Гаврилу старость начинает книзу гнуть.
Это председатель так сказывал. А секретарь, — мы с ним старые друзья, — говорит:
— Посмотрел на хор, не вижу Иоану, дочку нашего Сурду. Как это можно без Иоаны? Сами знаете — поет она, как соловей. Посмотрел на артистов — нет ни Тодераша, ни его сестры Замфиры… А как они пляшут, сами знаете. Отыскал я Иоану среди девчат. Глаза у нее прямо горят. Спрашиваю: «А ты почему, дочка, не поешь? Ни ты, ни другие ваши? Отвечает, а у самой голос дрожит: «Отец наш, — ты, значит, Гаврил, — не дозволяет. Не хочет, чтобы мы перед всем селом выставляли себя, как Строшнайдэр».
В тот вечер, товарищ дорогой, так надо мною насмехались мои приятели, что я аж зубами скрежетал от злости. Думаю, пойду домой и всыплю своей дочке, как бы дорога она мне ни была, такого перцу, чтобы навек отбить у ней охоту осуждать своих родителей. А у самого нутро на части разрывается: в душе очень хотелось, чтобы и мои дети были там наверху, на сцене и чтобы все село на них любовалось. «Нет, — думаю про себя, — еще поглядим, кто будет смеяться последним». И сам все на приятелей искоса поглядываю. А особенно зло меня взяло на этого Строшнайдэра, который ходил по проволоке, как по полу, каналья. И зачем я только упомянул его в разговоре со своими ребятами? Лучше бы оставить его в покое.
Значит, домой я пришел под хмельком и злой. Швырнул шапку на кровать, встал посреди комнаты и говорю:
— Так вот что, чертовы дети, с завтрашнего дня будете вы у меня ходить в клуб. И чтоб больше меня не срамили, что вы плететесь в хвосте, а то шкуру спущу!..
А эта самая Иоана смотрит на меня и хитро ухмыляется. Говорит:
— Ой, отец, а кто же будет прясть? Кто будет мешки ткать? Сам знаешь: у нас мешков-то нету… И конопля, и шерсть еще не прядены и…
— Я сказал! И чтоб больше ни слова!
Тут-то и начались мои несчастья. Стали мои дочки ходить туда, три вечера в неделю. А сын? Каждый вечер! Живем рядом с клубом, так что им сподручно. А тут еще жена ворчит, что даю дочкам волю одним шататься по ночам, что пойдут разговоры, да чего еще только она не приплела!
— Жена, придержи помело, — говорю, — слышишь? Ежели сами не поберегутся, напрасно ты им будешь заместо сторожа: все равно не усмотришь. Чего ты боишься? Как же ты их вырастила, скажи на милость, что приходится дрожать за них, а?
Как-то вечером зашел старший сын, Думитру, тот, что в колсельхозе. Все домашние были в сборе.
— Доброго здоровья, мать и отец.
— Присаживайся, Думитру. Как поживают жена, детишки?
— Спасибо. Все живы-здоровы.
Думитру, оказывается, пришел меня учить… Он, видите ли, как я слышал от людей, обязался и меня в колсельхоз затащить. Я, собственно, ничего против колсельхоза не имею. Мне до него ровно никакого дела нету. Говорят, там жизнь лучше, — может, и так, но мне и без него неплохо. Я хочу прожить всю жизнь так, как жили наши деды. Думитру говорит, что это середняцкое неразумение, замашки единоличника, что такие, как я, не дают хода хозяйству.
— Эй, парень, так или не так, а меня ты в это дело не вмешивай. Я тебе запрещал вступать в колсельхоз? Нет. Других останавливаю? Боже избавь! У каждого свои расчеты.
— Дождешься того, что сам будешь нас просить, чтобы мы тебя приняли.
— Это другой разговор. А до тех пор — подожди. Ну-ка, Иоана, принеси винца, выпьем с Думитру по стаканчику, потому что язык устал от этих разговоров. Вот такие дела, сынок. В другой раз не заводи об этом…
Детки у меня — как полагается. Думитру больше не заикнулся о колсельхозе. Выпили винца, поговорили, посмеялись — на том и разошлись. Когда он уже уходил, я силком набил ему карманы орехами — для внучат.
— На, возьми… Знаю, что у тебя у самого есть орехи, но эти от деда. Завтра пришли ко мне Ионуца снять мерку, все хочу сшить ему постолы по всем правилам. Отнеси им орехи да скажи, что от деда.
— Да не нужны ему вовсе постолы.
— Раз я обещал, не встревай. Кожа у меня есть — и сошью. Или, может, не дозволяешь?
— Да нет. Только сам увидишь, он все равно носить не будет.
— Это уж его дело.
Как видишь, с детьми своими я лажу, даже теперь, когда ушли они, улетели из родного гнезда. По правде говоря, живут они неплохо. Думитру человек серьезный, жена у него — дай бог каждому такую. Вот только в колсельхоз они вступили. Да и то, что плохого в этом, коли им так нравится.
За зимой пришла весна. Моего Думитру назначили бригадиром. Как-то он опять ко мне зашел и говорит, что читал и видел, как работают в других хозяйствах. И чтобы, значит, и я начал работать, как другие.