— Ладно, ладно, полезному можно поучиться. Посмотрим.
А Тодераш мне все уши прожужжал: давай, мол, отец, и мы сажать кукурузу квадратами, четыре раза окучивать, а потом какую-то там политизацию делать.
— Какая тебе еще политизация взбрела в голову? Оставь кукурузу в покое, вырастет и без твоей политизации.
— Поленизация, отец, — отвечает.
— Пусть по-твоему. Какая разница, один черт, и не приставай больше ко мне. Сорок лет уж копаюсь в кукурузе — ведь отец меня сызмальства приучил к работе, не баловал, как я вас. И урожаи неплохие собирали. Мало вам, что меня политизировали, теперь за бедную кукурузу принялись.
Работал я все лето, как и раньше. Урожай неплохой снял. А все-таки осенью, когда стали собирать урожай, понял я, что побил меня Думитру со своей бригадой. Святая правда. Я собрал около двух тысяч со своего гектара, они три с половиной тысячи с каждого со всех двадцати. Земля вроде бы одна и та же, да я в свою и навозу больше подкинул. Но этот каналья Думитру четыре раза окучивал свою кукурузу, ухаживал за ней, не то что я. Разве у меня было столько времени кукурузу обхаживать? Не было… Сено пошло, потом жатва, свекла, табак… Сам понимаешь, работы хватает.
Э… э… э… вот тут-то и пошли мои напасти. Наверное, за неделю до рождества понадобилась мне сермяга, и никак не мог я ее отыскать.
— Где моя сермяга? — спрашиваю у жены.
— Тодераш взял в клуб. Какой-то спектакль ставят. Надень что-нибудь другое.
— Даже не спросил меня, дьявол.
— А зачем ему тебя спрашивать? Он и сапоги взял, шапку, рубаху, ту, что тебе нравится…
— Что он — взбеленился, что ли?
— Успокойся. Он берет и приносит их назад всякий вечер.
Я и успокоился и даже забыл об этом. А перед Новым годом в День Республики[25] приносит мне Иоана приглашение. Написано от руки. Разрисовано. «Товарищ Гаврил Сурду… приглашаем Вас принять участие в вечере, организованном клубом села Сэкэдате по случаю празднования 30 декабря, дня нашей дорогой Республики».
— Пойдешь, отец? Приходи обязательно. Слышишь?
Как мог я не пойти? Не послушать, как поет моя Иоана? Уже тысячу раз говорили мне про нее, как она поет… Оделся я во что получше… обул ботинки… сапоги-то мои Тодераш забрал — и вместе с женой отправились в клуб. Там кругом флаги, цветы, картины, — очень даже красиво все убрали. А потом — я слушал мою Иоану! Своим ушам не верил. Как по радио. Все рты разинули. К нам с женой подошли учителя, поздравляют… Потом секретарь, все начальство, приятели. Я был прямо на седьмом небе. Даже если бы мне задаром корову дали, и то я не был бы так доволен.
Потом начали пляски показывать на истраде. Дюже красиво. В одной из пар была и моя вторая дочка Замфира.
— А что Тодераша нет? — спрашиваю Иоану.
— Он в спектакле.
— А, хорошо.
Снова уселся я на свое место, довольный. Скоро начался и театр… Про кукурузу, про сев и там о разных делах. Так вот, браток, как раз когда смеялся я от всей души, кого, ты думаешь, я увидел на сцене? Чтоб мне провалиться сквозь землю, — это был я, как есть я! И усы, и походка, и одежа — как две капли воды я, каким меня знало все село… Понимаешь, даже голос как мой. Матерь божья, все хохотали так, что стены ходуном ходили… А я то краснел, то бледнел, пот лил с меня градом.
— Это… Тодераш… да? — спрашиваю Иоану.
— Он, он, — отвечает мне чертовка, а сама хохочет без удержу.
— Ну ладно! Уж я с него спущу шкуру… Покажу, как насмехаться над родителями!
— Успокойся, отец. Вовсе нет тут никакой насмешки, — принялась уговаривать меня дочка.
А на истраде я рассуждал о политизации кукурузы, вспоминал о том, как было при дедах, шел на поводу у кулаков и не хотел прислушиваться к тому, что мне советуют коллективисты. Никак не остановится, чертов сын. Я весь вспотел и просто трясся от злости. А люди кругом смеются, как будто нарочно хотят меня позлить. Не только потому, что на сцене он меня изображал, а больше из-за шуток, что отпускал Тодераш. А я его уж не слушал, еле сдерживался: так и подмывало вскочить на сцену и отчитать их. Ох, а кончилось все подсчетом, кто какой урожай получил. Получалось, что я в дураках остался. Этот сатана, Тодераш, смотрит на мешки, качает головой, бормочет что-то под нос, скребет в затылке, ну точь-в-точь как я — есть у меня такая привычка — и заключает на такой манер:
— Хм… черт побери, оказывается и для кукурузы политизация на пользу. Выходит, надобно и мне ею заняться.
Три раза вызывали Тодераша поклониться публике. А мне что оставалось делать? Смеялся и я вместе со всеми, правда нехотя, но смеялся, не показывать же виду, что я злюсь? А в голове прикидываю, как мне Тодераша проучить. Для начала, думаю, задам ему хороших тумаков… Пришел домой, молчу. Слова не вымолвил, пока он не пришел. А я знал, что придет он не один, а с Думитру и с невесткой, — жена позвала их пообедать у нас.
— Тоадор, — говорю я сурово, — где же у тебя стыд? Родного отца на смех поднимать перед всем селом! Так, значит, я тебя воспитал?
— Отец, прости, если провинился перед тобой. Только я критиковал тебя за то, что ты не хочешь нас слушать. Ты сам виноват.
— Не тебе меня судить… Пошел вон!.. Чтоб тебя больше не было за моим столом!
Знаешь, сердце-то у меня доброе. Правда, немного крутоват бываю, но сердце доброе. Тодераш ушел. Остальные обступили меня и давай стыдить.
— Что ты сердишься? — напустился на меня Думитру. — Ведь на правду сердишься. Разве ты мне так не говорил? Говорил… Тогда чего же ты петушишься? Разве тебе помешали бы несколько лишних мешков кукурузы? Кабы ты нас послушался…
— Оставь меня в покое со своими советами! Дожил, дальше некуда: яйца курицу учат!
В тот вечер еда мне в глотку не шла, хоть приготовила жена такую курицу, что индюку под стать.
Вскорости узнал я, что мой Тодераш получил хороший нагоняй от секретаря… Что, мол, не надо было заходить так далеко, что агитбригада не пугало и не имеет права насмехаться над людьми. Мой парень ходил как в воду опущенный, а я, чего греха таить, радовался и посмеивался над ним.
Однако ж история с политизацией даром не прошла. Я посмеивался над сыном, а мне самому проходу не давали. Вот потому-то я и готов биться головой об стену. А пуще всего ко мне приставали те, кто уже вступил в колсельхоз. Есть у меня там приятели.
— Эй, брось все к черту, давай, Гаврил, к нам. Вместе будем кукурузу политизировать… Придешь, а? Нам такие люди надобны…
Я — ни в какую. Ни за что на свете. Но нет мне больше покоя. А дети не иначе как сговорились доконать меня. Знаю, кто у них самый главный запевала. Думитру, бригадир! Это он всех подстрекает. И дня не пройдет, чтобы Тодераш не донимал меня колсельхозом.
А дочки, — те все: хи-хи-хи! Не поверишь, даже Ионуц, мой внучок, которому я постолы хотел сшить, и тот всякий раз, как придет, пристает:
— Дедушка, ты правда в колсельхоз вступаешь?
— Кто тебе сказал? Обманули тебя, внучек.
— Да… обманули, это дядя Сэлэвэстру, председатель, сказал.
— Твой дядя Сэлэвэстру? Нашел председатель кому сказки рассказывать. Ай-ай-ай!
— Он меня и стишку выучил.
— Да ну? Давай расскажи.
Уж лучше бы я молчал! Начал Ионуц лепетать о таком трусе, как я, который всего боится, ничему не верит и под конец остается ни с чем. А ведь не зря в народе говорят: воды бояться — рыбки не видать. В конце стишка прямо говорилось о деде Гавриле из Сэкэдате, обо мне то есть, что я бью себя в грудь и зарекаюсь вступить в колсельхоз… лучше голодным буду сидеть.
Я аж почернел. Поверишь, даже замахнулся на Ионуца. Видишь теперь, до чего меня довели. Готов был поднять руку на самого дорогого внука! Ребенок даже не шелохнулся, так и замер от удивления… Тут я опомнился, погладил мальчонка по головке и рассмеялся. Узнал у него, что опять-таки Тодераш научил его вместе с дочками.
Вот теперь ты сам посуди, разве не заслужил я хорошей взбучки? Кто их надоумил, коли не я сам? Сам, сам я, Гаврил Сурду из Сэкэдате. Потому-то я и зол на себя так, что хоть головой об стенку бейся!.. Сам на себя беду накликал. Что тебе еще сказать? Придется вступить в колсельхоз, а то нет мне покоя от детей, от всей семьи. Вступлю. Хуже не будет… По Думитру вижу, что не будет худо. А ты что скажешь?
Ну, давай выпьем еще по стаканчику. Сейчас придут бабы с посиделок, тогда конец нашей беседе. Скажи мне по чести, ведь правда, неплохо мне будет в колсельхозе. Правда?
Перевод с румынского П. Павлова.
ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ
— Товарищ секретарь, сначала выслушай меня, а потом можешь меня пропесочить по всем правилам, коли найдешь нужным. Не знаю, сколько времени я еще буду председателем колсельхоза, но думаю, что до своей замены я успею изувечить какого-нибудь инспектора, какого-нибудь барчука в непромокаемом плаще с портфелем, или же разбить телефон, что у нас в селе, или… черт знает, что я еще могу натворить!
Видишь, уже вечер. Девять часов вечера, и у меня голова того и гляди лопнет, не иначе. А ты знаешь, товарищ секретарь, что я успел сделать за нынешний день? Знаешь, почему это я в такой поздний час торчу здесь, в районе? Нет, не знаешь! Поэтому-то я и зашел к тебе, чтобы рассказать. Хоть душу малость отведу, приду в себя. А потом посоветуй, что мне делать.
Нынче встал я чуть свет, в половине четвертого; петухи только-только заголосили. Оделся побыстрее, но тихо, чтобы детишек не разбудить. Жена все-таки проснулась, хоть спит она у меня как убитая. Все меньшой ее мучает: у него зубки прорезываются.
— Ох, что это ты, Тоадор, — говорит она, — так рано собрался? Возьмешь что-нибудь перекусить?
— Нет. Вернусь часа через два. Приготовь что-нибудь к тому времени.. А потом займусь делами. Дел столько, что даже не знаю, за что браться. Часа через два жди!
Сказал: через два часа. А теперь посчитай, сколько часов прошло с нынешнего утра: восемь — до двенадцати и после двенадцати еще девять — семнадцать, тютелька в тютельку. Два часа на обратную дорогу — вот тебе все девятнадцать из двадцати четырех! А завтра мне надо н