«Какие справедливые слова!» — подумал я, засыпая. Я верил, что они глубоко запали и в душу Мури. Ответ последнего я не расслышал. Быстро погрузился в глубокий сон, который тревожили непрерывные беспокойные видения… Во сне я возвращался домой, к своим. У ворот ожидала меня мать со слезами радости на глазах. Я хотел обнять и расцеловать ее, но в тот же миг ее дорогое лицо закрылось от меня облаком пыли и дыма, из которого выступала верхушка железной мачты, стоявшей на высоте 310. Почти явственно я чувствовал, как яростно цепляюсь за мачту. Проснулся внезапно, весь в поту, дрожа от напряжения и ненависти. Повернулся на бок и, нащупав руками сено, понял, что это было лишь сном, что я все еще на сеновале. Звезды, на которые я смотрел перед сном, покрылись мглой, не было видно и выхода из сеновала. Спустя некоторое время я его все же различил. Там вырисовывались огромные очертания силуэтов Мури и Андрея Ивановича — советского солдата. Я приподнялся на одно колено и, не смея пошевельнуться, пристально глядел на них… Стоя во весь рост, они не прицеливаясь неожиданно выпустили полную очередь в ночь. Сняв фуражки, они радостно замахали ими и наконец во все горло прокричали раскатистое:
— Ура-а-а! А-а-а! Ура-а-а!
Затем, перезарядив ружья, они долго еще стреляли в воздух, к звездам. Но их выстрелов уже не было слышно. Они тонули в мощно гремевшем вокруг гуле беспрерывно стрелявших сотен и тысяч винтовок, автоматов, пулеметов. Все чаще мелькали огни трассирующих пуль.
Растерявшись, я бросился к выходу и, удивленный, остановился около Мури и Андрея Ивановича. Перед моими глазами протянулась широкая огненная лента. В воздух стреляли тысячи ружей. С ними перекликалась сердитая дробь сотен пулеметов. На фоне темной громады высоты 310 вспыхивали разноцветные ракеты, красочным пунктиром проносились трассирующие снаряды скорострельных орудий. Глухо бухала где-то тяжелая артиллерия. В ярком свете взрывов и вспышек ракет на высоте 310 молнией блеснула перед глазами стальная мачта радиостанции. Она наклонилась еще ниже к земле. Над немецкими позициями царила глубокая тишина… А внизу среди развалин чешской деревни тысячи людей — румынские и советские солдаты — обнимались друг с другом, подбрасывали вверх фуражки и дружно подхватывали:
— Ура-а-а! Ура-а-а!
Охваченный волнением, я теребил Мурю:
— Что тут творится, дядя Думитру?
— Мир, господин младший лейтенант! — крикнул в ответ Муря. — Ура-а-а! Мир!
— Мир! — пробасил и Андрей Иванович, размахивая фуражкой над головой. — Мир, мир!
Непостижимо для нас с этого момента мощная полоса огня, свидетелями которой мы только что были, начала гаснуть, и вскоре от края до края над всей линией фронта воцарилось молчание. Это была глухая, всеобъемлющая, ничем не нарушаемая, глубокая тишина. Казалось, звезды застыли в небе, перестала дышать земля, не дрогнул воздух, остановилось само время. Меня вдруг осенила мысль: именно в этот миг жизнь и время готовятся вступить в новый мир. Я вздрогнул. Это первое мгновение мира потрясло мое воображение, действительность превзошла все прежние мечтания. Я уверовал тогда раз и навсегда в то, что настало время стремиться к вечному миру. Я переживал все величие этого стремления.
— Миру мир! — зазвучал еще громче голос Андрея Ивановича с явным желанием пробить столь непривычную для фронта тишину.
С еще большей силой, чем прежде, зарокотали ружья и пулеметы, забухали орудия. Воздух между небом и землей превратился в клокочущее месиво огня и раскаленного железа. Весь этот адский гул покрывало раскатистое «ура» бойцов, звучащее победоносной песней, могучим гимном всей вселенной.
В ту памятную ночь долго гремели залпы, мрак разрывали огненные шары ракет, небо переливалось красными, серебристо-зелеными, желтыми красками.
— Ну, а теперь, Андрей Иванович, — обратился Муря к своему другу, — теперь дай бог нам здоровья! Такую жизнь построим на радость всем!..
Стоя по-прежнему там, на чердаке, они крепко обняли друг друга, расцеловались, стыдливо пряча от взгляда других выступившие на глазах слезы…
Как завороженный, все еще смотрел я на пылающие огни выстрелов над линией фронта, когда вдруг меня окликнули снизу. По лестнице, прислоненной к стене, я спустился вниз и здесь распечатал пакет, принесенный связным. При свете спички, зажженной солдатом, я прочел полученный приказ, затем посмотрел на часы. С момента окончания войны прошло уже четверть часа. Я сообщил об этом солдатам, и они опять закричали «ура». В приказе было еще одно предписание. Для его выполнения я выбрал Мурю и позвал его с чердака. Опять чиркнули спички, я внимательно осмотрел Мурю с ног до головы, заставил его несколько раз повернуться, наконец сказал ему:
— Даю тебе пятнадцать минут, чтобы побриться, надеть лучшее обмундирование, какое только найдешь у людей в роте. Сменишь винтовку на автомат. Ясно?
Муря взглянул на меня, озадаченный, но не осмелился ничего спросить. Он куда-то засеменил торопливыми шагами. Потянувшиеся за ним солдаты протягивали ему на выбор пояса, противогазы, автоматы, кто-то снял шинель, другой предложил новенький китель. Я не знаю, кто ему дал бритву, но через пятнадцать минут он стоял в парадном обмундировании, окруженный любующимися им солдатами. Я снова осмотрел его при свете спичек, заставил еще раз обтереть сеном ботинки и отправил в штаб полка.
На рассвете Муря вместе с другими воинами-парламентерами должен был отправиться к гитлеровцам на высоту 310 для переговоров. Они должны были сообщить им, что весь немецкий фронт от Балтийского моря до Вены рухнул; что подручные Гитлера подписали безоговорочную капитуляцию; что их сопротивление на этом участке лишено всякого смысла…
Некоторое время спустя наш фронт снова затих. К утру закончилась новая дислокация. Все советские и румынские подразделения, находившиеся в деревне и окрестностях, были переброшены на передовую. Танки, артиллерия и «катюши» стояли по-прежнему в садах и крестьянских дворах, замаскированные.
На заре мы оказались снова в забрызганных накануне кровью наших солдат окопах, перед немецкими укреплениями и железной мачтой радиостанции на высоте 310. В полной боевой готовности мы всем фронтом по единому сигналу должны были двинуться в наступление…
Парламентерам предстояло перейти линию фронта на нашем участке. Это место выбрали не случайно: отсюда было рукою подать до первой террасы высоты. На далеко выдвинутых впереди аванпостах нашей позиции делегация задержалась, чтобы наметить свой путь через проволочные заграждения и минные поля. Среди советских парламентеров этой смешанной делегации я увидел нашего ночного гостя — солдата с длинными густыми усами. Он и Муря стояли позади двух офицеров и перекидывались изредка словами, улыбаясь друг другу. К ним пробрались по траншеям наши солдаты, и, пока офицеры уточняли дорогу, они разговорились. Один из них особенно усердствовал:
— Муря, — советовал он, — с ними говорить знаешь как надо! Как бы не прошляпить, смотри! Мы их побили, а не они нас! Сам видел, какой гостинец приготовлен для них в селе, в саду! Пусть только они посмеют выстрелить хоть раз! В порошок сотрем их!
— Что вы еще выдумали? — вступился другой. — Черт их подери! — выругался он. — Нечего церемониться с этими, гадами! Дайте им, сволочам, по морде, не то мы сами вылезем из окопов и забудем, что они просили мира.
Муря начал было им разъяснять, что дело обстоит не так. «Тут, мол, не обойтись без «дипломатии» (видно было, что его проинструктировали), раз мир — не к чему понапрасну кровь проливать…» Объяснить это толком он не успел, потому что парламентеры поднялись во весь рост и двинулись к немецким позициям. Идущий впереди делегации нес белый флаг.
Взбудораженные бойцы опять заняли свои места в окопах, продолжая проклинать эту «дипломатию» и гитлеровцев, засевших в своем логове на холме. Время от времени слышалось только позвякивание затворов.
Я следил за делегацией в бинокль. Долго не мог я оторвать глаз от Мури: шел он гордо, с достоинством, стараясь одним своим видом внушить страх гитлеровцам. Однако, как ни старался Муря держаться прямо, но сутулился он больше других. Эта привычка напоминала о его прошлом, о годах рабства на земле Кристофора. Я от души радовался своему выбору: «Пусть перед ним склонят головы немцы!»
Вместе со мной на протяжении всего фронта в несколько километров, охватившего полукругом высоту, занятую немцами, тысячи людей следили за делегацией затаив дыхание, готовые в любую минуту обрушиться огнем на врагов. В укрытиях на краю деревни и под деревьями в саду мощно гудели моторы тяжелых тридцатитонных танков, угрожающе поднимались стволы заряженных орудий, были сняты чехлы с железных остовов грозных «катюш». Достаточно было одного сигнала, чтобы все мы оставили окопы и ринулись в последний бой с гитлеровцами, в последнюю атаку.
По «ничейной земле» делегация прошла спокойно, без помех; решительным шагом она приближалась к проволочным заграждениям противника. Казалось, кроме этих людей, нет ничего живого на этой стороне, где уже отгремела война, оставив после себя развалины и опустошенную землю. Продолжающаяся тишина напоминала мне первые мгновения мира, и я переживал волнение тех минут…
На немецкой стороне по-прежнему не видно было никакого признака жизни, там не подняли ожидаемого нами белого флага в знак покорности. Когда делегация, миновав проволочные заграждения, подходила к первой террасе, немцы открыли огонь, бешеный, смертоносный огонь из сотен автоматов, пулеметов, минометов, пушек… От неожиданности я окаменел… Двое из шедших парламентеров пошатнулись, упали навзничь, словно подкошенные. Остальные залегли, прячась в воронках.
— Что они делают, поганцы? — заскрежетал зубами солдат, стоявший рядом со мной.
Целой вечностью показалось мне то мгновение, после которого я услышал за нашими спинами урчание танков, с бешеной скоростью вырвавшихся из своих укрытий. Над нашими головами со свистом пронеслись первые снаряды пушек, веером рассыпались огненные стрелы «катюш», фыркая и шипя летели и разрывались мины; безостановочно строчили пулеметы, небо бороздили ракеты… Страшный ураган огня и раскаленного металла бушевал над высотой, земля гулко ухала, стонала, содрогаясь до самых глубин. Огромные клубы черного дыма и пыли снова окутали высоту 310, скрыв железную мачту радиостанции. В просветах было видно, как рухнули укрепленные позиции немцев. Каждый взрыв выворачивал землю, поднимая на воздух столбы проволочных заграждений, подрывал заложенные в землю мины. Пушки били по бетонным блиндажам, которые крошились и расстилались грязно-серым облаком пыли.