— А тебя за что взяли?
— Не знаю.
— Ты румын?
— Да.
— Какие же тебе еще причины нужны?
Пламя спички вспыхнуло в последний раз и погасло. Снова все погрузилось во мрак.
— А вы почему здесь? — спросил я с любопытством.
— Ты что, газет не читаешь?
— Нет, не читал. Только этой ночью я прибыл в Будапешт. Я моряк. Почти две недели не видел газет.
— Ну, тогда другое дело. Неделю тому назад Румыния перекинулась на сторону русских, понятно? Вот поэтому-то нас и арестовали. Нет ли у тебя чего-нибудь съестного, сынок?
— Нет.
— Дело дрянь. Мы уже два дня ничего не ели.
Наш разговор прервал сонный голос, раздавшийся откуда-то из глубины подвала:
— Да замолчите же вы наконец. Ложитесь спать. Когда спишь, хоть голода не чувствуешь.
Я постоял еще некоторое время, прислонившись к стене, а потом решил прилечь и стал собирать себе солому для подстилки. Я не был озабочен: досадно было только, что я не успел повидать родных. Обычно, как только я прибывал в Будапешт, первым делом заходил домой, но вчера сразу же по прибытии меня одолели тысячи дел, даже поужинать некогда было: все время стоял у штурвала и до того устал, что не хотелось сходить на берег. Утром же начались маневры, работы по причаливанию, вот и опять никуда не пришлось сходить. К тому же опять не удалось поесть. Черт его знает, почему я себе ничего не приготовил на завтрак? Впрочем, я рассчитывал по окончании работы сходить в город и пообедать в ресторане. Уйти бы мне лишь на четверть часа раньше, никакой агент речной полиции не нашел бы меня на барже. Черт бы побрал все эти «если бы»!..
К вечеру я почувствовал голод.
Конечно, если бы я не знал, что мои товарищи по подвалу не ели уже больше двух дней, я не очень бы задумывался над этим. Но тут ощущение голода завладело мной.
На следующий день к вечеру дверь подвала раскрылась, и нас погнали в какой-то двор, окруженный высоким каменным забором.
— Это военная тюрьма, — шепнул мне сосед, после того как мы выстроились по ранжиру.
Тот же лейтенант со светлыми усиками предупредил нас:
— Любая попытка к бегству карается смертью.
— Дайте нам поесть! — крикнул кто-то из строя.
— Получите, когда прибудете на место.
— А куда вы нас отправляете?
— Там увидите… изменники!
Нас посадили в закрытые грузовики, а на товарно-сортировочной станции разместили по тридцать человек в каждом товарном вагоне. Если не считать духоты и ощущения голода, то в вагоне мы почувствовали себя лучше, чем в подвале. По крайней мере здесь не было темно, и мы знали, что по прибытии на место нас ожидает миска с едой.
Вагон, в который я попал, был старый, с полусгнившей деревянной обшивкой. По рассыпанным повсюду обрезкам досок и опилкам можно было догадаться, что до нас вагон был использован для перевозки пиломатериалов. Не дожидаясь, пока к этой мысли придут мои спутники, я сгреб порядочную кучу опилок, из которых намеревался устроить себе ложе на ночь.
Монотонно, навевая скуку, стучали колеса вагона. Кто-то затянул песню о некоем Георгицэ, насмерть влюбившемся в смуглую Мариору с полными, красными, как спелая вишня, губами.
Моим соседом в вагоне оказался низенький старичок с бритой головой, который сидел полузакрыв глаза, покачиваясь в такт колес и сжав удивительно тонкие руки. Я долго наблюдал за ним, пытаясь угадать род его занятий. Старик тоже поглядывал на меня, но всякий раз, встретившись со мной глазами, отворачивался. Наконец, не выдержав моего пристального взгляда, он наклонился ко мне.
— Вы откуда будете родом?
У него был характерный еврейский акцент. Я был уверен, что не ошибаюсь, когда спросил его в свою очередь:
— Вы еврей?
Сосед испуганно сжался в комок и предостерегающе приставил палец к губам:
— Ш-ш-ш, не услышал бы вас кто-нибудь. Молчите, прошу вас!..
Не прошло и получаса, как я узнал о нем все. Это был раввин откуда-то из Сигета, очень довольный, что его арестовали как румына, а не как еврея. Он настоятельно просил меня не выдавать его. Я обещал ему это.
В течение всего следующего дня в вагоне только и говорили, что о еде. Кто-то начал объяснять, как приготовляются голубцы в районе Тимиш-Торонтала, другой разглагольствовал, уверяя, что во всей Трансильвании не сыскать такой поварихи, как его жена.
Один венгр — сапожник из окрестностей Клужа, не успевший из-за бюрократических формальностей оформить венгерское гражданство, разразился многоэтажной руганью и принялся ломать дощатый пол вагона. К нему присоединились еще двое горячих голов, тоже венгры, и часа через два им удалось оторвать доску как раз над задней осью вагона. Мы с нетерпением ждали ночи. Раввин высказал опасение, что бегство людей из вагона будет иметь последствия для тех, которые, не осмеливаясь бежать, останутся в вагоне. Люди разделились на два лагеря: одни были за бегство, другие — против.
Часа в два ночи наш поезд остановился из-за бомбежки где-то в открытом поле. Сапожник подскочил к пролому:
— Кто со мной?!
Только трое присоединились к нему и вместе с ним спустились под вагон.
— Вы тоже бежите? — спросил меня взволнованно раввин.
— Да.
— Можно и мне с вами?
— Как хотите.
Бомбежка продолжалась почти три четверти часа… Мы распластались под вагоном между рельсами, ожидая, пока тронется эшелон. Мы опасались лишь одного: чтобы часовой, вероятно стоявший на подножке последнего вагона, не заметил нас и не забил тревогу. Раввин дрожал от страха, как тростинка. Я подполз к нему и посоветовал вернуться в вагон.
— Вы еврей. Если вас поймают, вам наверняка не поздоровится. И даже если вам удастся уйти, что вы будете делать? Для вас теперь в сто раз лучше находиться на положении румынского военнопленного, чем быть на свободе.
После некоторого раздумья раввин согласился со мной. Он пожал мне руку и вскарабкался обратно в вагон. Я был убежден, что дал ему хороший совет.
— Господин, а господин…
— В чем дело? — испуганно спросил я.
— Видите ли, я хотел бы вас поблагодарить за добрый совет… — И он протянул мне что-то, завернутое в носовой платок. — У меня еще остался ломтик хлеба. Он вам пригодится. — С признательностью я протягиваю руку за свертком, но вижу, что раввин не уходит от пролома. Чего ему еще надо?..
— Хочу вам тоже дать совет, господин мой хороший. Не ешьте этого хлеба. Сохраните его как можно дольше. Когда знаешь, что при тебе кусочек хлеба, гораздо легче терпеть голод. Кто знает, когда вам удастся раздобыть еду. И не разворачивайте свертка. Меньше соблазна будет. Так и я его сберег.
Поезд тронулся. У меня не осталось времени поблагодарить старика.
Я повернулся лицом к земле, ужасаясь при мысли, что меня вот-вот могут заметить. Но поезд удалялся все быстрее, и ничего не случилось. Все же я решился поднять голову лишь после того, как замер стук колес.
— А теперь куда? — спросил кто-то из нас.
— Нам нужно рассыпаться в разные стороны, — ответил сапожник. — Нет никакого смысла идти всем вместе. Нас сразу же схватят.
Сапожник, сопровождаемый одним из нас, зашагал вдоль железной дороги. Двое других направились к видневшейся по левую сторону роще. Я же присел в нерешительности на шпалу, сожалея о том, что посоветовал раввину остаться в вагоне. По крайней мере я не был бы теперь в одиночестве. Некоторое время я еще слышал удаляющиеся шаги моих товарищей по бегству, а затем наступила какая-то неестественная тишина. Мне стало страшно. Неуверенными, вялыми шагами я направился в сторону только что подвергшегося бомбардировке городка. Мне захотелось было вернуться обратно, догнать тех, кто направился к роще, но в той стороне ночь казалась еще темнее, и я побоялся, что не найду, их. Меня мучил голод, пересохло в горле, шумело в голове. Когда я закрывал глаза, мне виделись разноцветные круги, которые то увеличивались, то вновь уменьшались, как мыльные пузыри. Я вспомнил о куске хлеба, подаренном мне раввином. Пощупал сверток в кармане. Хлеб был совсем сухой. Кто знает, с каких пор старик хранил этот ломтик хлеба. Я сунул было руку в карман, чтобы съесть этот хлеб, когда мне вспомнились слова раввина. Да, конечно, он прав. К тому же он был единственным человеком в вагоне, от которого я не слышал ни слова жалобы на голод. Конечно, это потому, что при нем был хлеб. Неужели я безвольный?! Я решительно сунул сверток обратно в карман и твердыми шагами двинулся вперед. Я решил зайти в первый попавшийся дом и утолить там свой голод.
Лишь к утру я подошел вплотную к городу. До первых домов оставалось не больше двухсот метров, когда из-за них показалась рота солдат в полном боевом снаряжении. С трудом мне удалось укрыться за какими-то кустами. Словно нарочно, как раз против моих кустов солдаты свернули с дороги в поле. Недалеко от моего убежища командир роты что-то скомандовал: солдаты приготовились к учению. Пять часов подряд я дрожал в кустах, распластываясь на животе всякий раз, когда мне казалось, что меня могут заметить. К тому же меня страшно мучил голод. У меня даже возникла мысль выйти из своего убежища и попросить у них поесть. К счастью, я своевременно раздумал.
Наконец, часам к двенадцати, солдаты выстроились и отправились обратно в город. Решаю подождать немного, пока они отойдут подальше, затем тихонько бреду за ними. Но недалеко от въезда в город я замечаю двух жандармов, с перьями на шляпах, прогуливающихся с винтовками на плече. Усевшись на обочине и опустив ноги в придорожную канаву, я терпеливо жду их ухода. Но жандармы и не думают уходить. Медленно расхаживая на участке дороги протяженностью до ста метров, они останавливают всех прохожих, идущих в город или выходящих из него, и проверяют их документы. При мне одно судовое удостоверение и расчетная книжка, выданная пароходством. Ясно, что мне не попасть в город. Уйти тоже нельзя. Нужно ждать, пока совсем стемнеет, чтобы уйти незамеченным. Сожалею, что не пошел за сапожником. Уверен, что он уже лежит где-нибудь с плотно набитым брюхом и нежится в чистой постели.