Обратный путь к железнодорожной линии мне кажется бесконечным. К полуночи, полумертвый от усталости, я усаживаюсь под деревом и решаюсь съесть хлеб, подаренный мне раввином. Но после недолгого раздумья я вновь откладываю это на следующий день, рассчитывая, что ночью, во сне, все равно не буду чувствовать голод. Укладываюсь и засыпаю мертвым сном. Мне снится, что я на судне, что его камбуз битком набит изысканной едой. Потом мне приснилось, что я старший повар большого ресторана и снимаю пробу со всех блюд.
Когда я проснулся, солнце било мне прямо в лицо. Голод мучил меня, хотелось пить. Все же у меня хватило силы не разворачивать платка раввина. Решаю съесть хлеб только тогда, когда дойду до железнодорожной линии.
Иду медленно, все время засовывая руку в карман и ощупывая ломтик хлеба. Думаю, что уже миновало время обеда, когда я дошел до того места, откуда накануне двинулся в путь. Некоторое время я торопливо шагал, перепрыгивая с одной шпалы на другую, затем почувствовал усталость, начал ходить по раскаленному рельсу, еле удерживая равновесие. Только мне пришла в голову мысль съесть свой хлеб на ходу или в тени деревьев, как вдали показался человек в форме железнодорожника. Инстинктивно я делаю движение в сторону, чтобы укрыться, но голод советует мне не делать этого. Когда железнодорожник был уже в пятидесяти шагах, он окликнул меня:
— Беглец?
Я утвердительно кивнул головой.
— Тогда убирайся отсюда поскорей! Нынче ночью поймали двоих из вашей братии и расстреляли их. Один из них был в красной клетчатой рубахе.
«Это сапожник! Вот хорошо, что я не пошел с ним!» — У меня задрожали ноги.
— Ладно, уйду, — с трудом выговорил я. — Дай мне только чего-нибудь поесть.
— У меня нет ничего с собой.
Мне и теперь удивительно, как это я не бросился сразу бежать и продолжал настаивать:
— Я подожду тебя здесь. Принеси мне чего-нибудь из будки. Я уже забыл, когда ел в последний раз.
— Не могу, у меня в будке два солдата на постое, уходи, если хочешь уцелеть.
Внезапно мне стало все на свете безразлично.
— Скажи хотя бы, где я нахожусь.
— Недалеко от Эстергома. Советую тебе обойти город. В нем полно немцев. Город эвакуируется.
Я направляюсь к виднеющейся слева от насыпи роще. Хочется плакать с досады. Неужели мне суждено в двадцать лет умереть, как крыса, с голоду?
Солнце жжет, словно хочет сорвать на мне свою злобу. Я покрываюсь потом и чувствую, как силы покидают меня. Меня одолевает желание сесть и не вставать больше, но тут же я задаю себе иронический вопрос: «Если мне суждено умереть, то почему не сделать этого в тени?»
Наконец я в роще. Вытаскиваю из кармана хлеб раввина. При виде свертка мой желудок судорожно сжимается, горло пересыхает, словно при высокой температуре. Уверен, что, не будь со мной хлеба, у меня не хватило бы сил добраться сюда. Кто знает, не подошел ли бы я, мучимый голодом, к солдатам, которые, вероятно, расстреляли бы меня, как расстреляли сапожника! Нет! Нельзя мне съесть и крошки этого хлеба! Теперь этот ломтик хлеба — единственное, что еще придает мне силы. Нужно собраться с силами и идти, идти! Нет никакого смысла терять время! Я решительно засовываю обратно в карман сверток. На ходу время от времени я ощупываю карман, чтобы убедиться, что хлеб на месте. Порой мне кажется, что все это сон и я вот-вот проснусь в своей каюте на барже. Через несколько часов я увидал на опушке леса небольшой хутор. Приближаюсь к нему, уверенный, что через несколько минут моим мукам наступит конец. Я еле сдерживаю крик, готовый сорваться у меня с губ, когда под сенью деревьев вижу несколько военных грузовиков. Стиснув зубы, нащупываю хлеб в кармане и направляюсь в обход хутора.
К вечеру я вышел на шоссе. Мною овладело равнодушие к своей судьбе. Теперь мне все равно, что бы ни произошло со мной. Никакая сила не в состоянии теперь остановить меня; я развязываю узлы платка, но а этот миг за моей спиной раздаются сердитые автомобильные гудки. Это легковая машина. Я быстро прячу свой сверток в карман и делаю широкие жесты рукой. Хочу остановить машину. Она действительно останавливается возле меня. У баранки — немецкий солдат. Только этого мне еще не хватало!
Спокойно приближаюсь к машине. К своему удивлению, я не испытываю ни малейшего страха.
— Я матрос дунайского пароходства, — говорю я и предъявляю свое удостоверение. — Мне нужно в Пешт.
Солдат знаком велит мне сесть в машину.
Сидя рядом с шофером, я забываю на некоторое время о голоде. Затем мой желудок вновь начинает протестовать, но я храбро терплю. Солдат не должен догадаться, что я голоден. У него могут возникнуть подозрения. Стараюсь из всех сил не задремать.
Уже занималось утро, когда мы прибыли в Будапешт. В центре города я прошу высадить меня. Шофер останавливает машину. Я вежливо благодарю его и направляюсь домой. Мне стыдно вытащить свой хлеб на улице. Не знаю почему, но у меня впечатление, что голодный больше бросается в глаза, чем сытый. Нащупываю хлеб в кармане, и мое сердце переполняется благодарностью к раввину. В сущности говоря, это он меня спас. Кто знает, что бы со мной стало, не будь у меня этого ломтика хлеба! Уже совсем близко от дома меня останавливает военный патруль. Чувствую, как кровь приливает к моим щекам. Я молчу, чтобы дрожью своего голоса не выдать себя.
— Ваше удостоверение личности! — повелительным голосом говорит толстый старшина.
Вытаскиваю свое матросское удостоверение и протягиваю ему:
— Я матрос.
Старшина перелистывает немецкое удостоверение, вертит его в руках, затем поворачивается к остальным:
— А ну его ко всем чертям, это немец.
Хорошо, что я молчал. Коротко, по-немецки, отдаю честь.
Наконец я дома. У меня нет сил отвечать на все расспросы жены. Валюсь на кушетку, но не могу заснуть. Запах еды щекочет мои ноздри. Я вспоминаю о хлебе еврея. Вытаскиваю сверток из кармана и с улыбкой начинаю его разворачивать:
— Вот что меня спасло!..
— Этот грязный платок? Что у тебя в нем завернуто?..
— Ломтик хлеба.
Вдруг комната начинает вращаться вокруг меня. Я ничего не вижу, кроме небольшой дощечки, выпавшей из платка.
— Спасибо тебе, раввин!
Перевод с румынского Л. Котляра.
ИШТВАН НАДЬ
ЭТО РАВНОСИЛЬНО ПОБЕДЕ
Давайте пройдем на место действия нашего рассказа. Дорогу нам преграждает смолистая, горьковатая, клубящаяся облаком пыль. Поэтому все здесь, как на мельнице, поседело от пыли: и свисающая с потолка паутина, и выкрашенные в черную краску станины машин, и даже солнечные лучики, пробивающиеся сквозь стеклянные, в железных оправах, очки окон. Склонившиеся над машинами люди почти совсем белые, будто в муке. Хотя никакие они не мельники, а деревообделочники. Впрочем, и они мелют: перемалывают бревна, кормят ими зубастые машины. А те за один-единственный день могут сожрать целый еловый лесок, выбросив взамен из своих пастей заготовки оконных переплетов и дверных рам. В соседних цехах остается только их сколотить и посадить на клей.
Однако давайте знакомиться!
Дядя Михайка — мастер, механик и, как говорят рабочие, нянька всем здешним машинам. Он все время прохаживается между станками и внимательно слушает. Следит за их непрестанно меняющимся гулом. Знает все оттенки шума каждого мотора, каждой машины. Знает, когда какая из них работает с перегрузкой.
Под его надзором девять станков. Он даже по ночам думает о них. Жалеет их. Помнит, где у какого станка слабое место, где нужно заменить пружину, у которого следовало бы переменить приводной ремень, чтобы он лучше тянул. Из-за машины дядя Михайка готов поругаться и даже полезть в драку. А когда кто-нибудь зазубрит резец станка, он убить готов такого бездельника.
Вообще же это на редкость тихий человек. На собраниях его и не слышно. Дома своих детей он никогда не колотит и даже не ругает. Но станки он в обиду не дает.
Дяде Михайке хотелось бы, чтобы доски так гладко отстругивались на станке, что их не приходилось бы зачищать наждаком, а можно было бы прямо пускать в покраску или полировать. Сколько драгоценного времени было бы, если бы ему удалось достичь желанной цели.
Но ведь все дело в этих проклятых досках! Какой-нибудь пильщик или сортировщик равнодушно наступит на доску ботинком, облепленным песком, а здесь в деревообделочном зубрятся резцы. А кроме того, война: сколько она принесла бед. Уже четыре года, как она отгремела в этих краях, но до сих пор все еще вредит. Строгаешь или пилишь, казалось бы, хороший кусок дерева, и вдруг — искры из-под резца или обрывается полотно пилы! Оказывается, где-то в теле дерева притаился свинец или осколок гранаты. Проклятые гитлеровцы! Отступая, они без разбора палили по лесу из автоматов.
Дядя Михайка устал предупреждать пильщиков на циркулярной пиле:
— Гляди в оба, Петер Кеше. Ради бога, не наскочите опять на пулю.
Он имеет в виду и подавальщиков, но они все время забывают о его предостережении. Некогда им внимательно осматривать или очищать от песка каждый брус: циркулярщики, в особенности бригада Петера Кеше, нажимают все яростнее. И подавальщики еле успевают за ними. Как будто одной физической силой возможно одолеть бригаду Дежё Балинта! С тех пор как молчаливый Балинт выдумал свой разметочный станок, его бригада заняла первое место среди всех соревнующихся. А придумал он вот какое приспособление: подставка в виде стола, на ней вращающаяся на оси рама, в раму вставлены двенадцать кусков ленточной пилы, зубьями кверху. С помощью этого приспособления одним движением руки можно одновременно наметить на уложенных на стол рейках точки для двух сверлений и двух долблений. До сих пор каждое место в отдельности размечалось карандашом. Теперь же благодаря этому изобретению экономится уйма времени и карандашей, да и разметка получается более точной. А рабочий, который раньше помогал разметчику, перешел на второй сверлильный станок.