— Ну, нет, — возражает Калар, — такой головы, как твоя, я не согласен лишаться. Хорошо, что хоть вовремя ты опомнился-то. Ну, а в остальном положись на меня. Пойдем к народу.
И он решительно шагает к выходу. Встает на кучу обрезков, подзывает к себе рабочих. Открывает собрание. Говорит все, что положено в начале всякого собрания, а затем переходит к существу дела: дает оценку усовершенствованию.
— Должен сообщить вам, — повышает он голос, — что Петер Кеше только что опроверг слух, будто он является автором усовершенствования. На деле он только помогал его осуществить. Главный виновник, — указывает он на толпу примолкших рабочих, — Дежё Балинт. Но и не он один, а все рабочие механического цеха. Потому что каждый из них не давал покоя ни себе, ни другим, пока не получилось это блестящее новшество. А самая большая заслуга принадлежит нашей партии, завоевавшей свободу и возможность творить для наших рабочих новаторов и изобретателей.
Слова его потонули в буре аплодисментов. Шандор Калар говорил еще минут пять, но Петер больше ничего не понимал. Он стоял у раскрытой двери механического цеха, мрачный, с понуренной головой, и не мог дождаться, когда закончится собрание. И вдруг он увидел перед собой Дежё Балинта, протягивавшего ему руку. Весело подошли и другие его товарищи по работе и дружки. Жмут руки. Они говорят ему что-то хорошее, приятное, но шумливее всех Йошка Эдед: он проталкивается вперед, оттирая остальных, берет Кеше за руку и радостно кричит:
— Ты хороший, славный парень, Петер! Поверь мне: то, что ты сейчас сделал, равносильно победе Балинта!
Перевод с венгерского Г. Лейбутина.
ПОГОВОРИЛ НЕМНОГО — И ВСЕ
На каждую улицу уходило по двое. И каждый агитатор старался выбрать себе в напарники товарища пограмотнее, умеющего красиво говорить. А Гебефюги, присланный на работу агитатора окружным комитетом борьбы за мир, стоял и скромно ждал: кто пригласит его с собой, сочтет его достойным ходить вместе из дома в дом и агитировать людей? Но никто так и не выбрал его, никто не предложил: «Пойдемте вместе, товарищ Гебефюги». Разумеется, Гебефюги мог и сам сказать кому-нибудь из агитаторов: «Пойдемте вместе», — но не сделал этого сознательно. Вот и сейчас все мало-помалу разбрелись по убеленным первым снегом улицам, а ему так никого и не досталось, с кем бы он мог отправиться агитировать за кандидатов в народный совет. Заведующая агитпунктом тоже не знала, что ей с ним делать. Знала она Гебефюги хорошо, по крайней мере ей казалось, что она знает его. Гебефюги аккуратно являлся всякий раз, когда его приглашали. Он никогда не опаздывал. Если ему что-нибудь поручали, он выполнял задание добросовестно, но выступал на собраниях редко, немногословно и чаще сам задавал вопросы.
Поэтому с ним не считались, не зная, что делать с таким агитатором, который только умеет спрашивать. Вот почему и на этот раз он остался в одиночестве. И пришлось ему снова спрашивать, поскольку его никто не позвал:
— А мне какая улица достанется, товарищ?
— Улиц-то много, но вы, товарищ, подождите. Может быть, подойдет еще кто-нибудь из агитаторов. Все же лучше, когда по двое ходят.
— Думаете, одному мне не справиться?
Заведующая агитпунктом не хотела обижать этого преданного делу человека. На деревообделочном заводе о нем отзываются как об очень хорошем рабочем. Поэтому она, посмотрев список входивших в ее участок улиц, выбрала самую короткую: «Чем меньше улица, тем меньше будет хлопот, если Гебефюги вдруг вздумает молоть чепуху». Итак, она выделила Гебефюги улицу Максима Ковача, где проживало всего двадцать семейств, да и то с тайной мыслью: при случае послать по тем же квартирам еще одного агитатора, чтобы тот загладил все, что, возможно, напортит Гебефюги. Гебефюги торопливо схватил шляпу.
— А вы знаете, что нужно объявить избирателям? — крикнула вдогонку ему заведующая.
— Знаю. Вечером в шесть часов собрание по выдвижению кандидатов в депутаты.
С этими словами Гебефюги исчез и появился снова на агитпункте только в шесть часов, хотя он должен был вернуться раньше и доложить, как его встретили жильцы и что они говорили. Все остальные агитаторы еще до обеда успели сообщить о хороших результатах проведенных ими бесед: все обещали прийти на собрание в дом культуры. А Гебефюги вместо доклада прибыл с самими избирателями: семнадцать семейств из двадцати явились на собрание в полном составе — стар и млад. По крайней мере семьдесят мест заняли они в зале дома культуры. Заведующая, не находя объяснения такому успеху Гебефюги, отозвала его в сторону и стала допытываться:
— Как же это вам удалось?
Гебефюги устало потер лоб.
— А так, что я сегодня не обедал.
— С каких же это пор голодовка стала методом агитации?
— Я только поговорил немного, и все.
Заведующая агитпунктом отвела Гебефюги еще дальше в сторону.
— Скажите, вы им не наобещали золотых гор? Ведь у нас это не принято. На наших выборах мы не раздаем посулы в обмен на голоса.
— Ну что вы, товарищ! Ничего я им не обещал. Наоборот, они обещали мне, что выйдут на воскресник и выроют траншеи для газопровода. А я взамен показал, каков будет их депутат: «Вот взгляните на эти мозоли, что я набил на руках!»
Заведующая агитпунктом в полном недоумении раздраженно воскликнула:
— Вы, что же, знаете, кого выдвинут кандидатом?
— Я никого не имел в виду, а просто показал, как он будет трудиться для народа. Может быть, я и не совсем точно угадал, но я показал, чего я сам стою, а затем сказал: «Представьте себе человека втрое умнее меня, втрое искуснее, вернее нашему строю — таков и будет ваш депутат».
Заведующая агитпунктом продолжала недоумевать, как это удалось Гебефюги добиться почти стопроцентной явки избирателей на собрание. Она сделала последнюю попытку вырвать у него ответ:
— А скажите, говорили вы им об успехах, достигнутых нами со дня освобождения Румынии?
— Они сами об этом говорили.
— Как так «сами»?
— А так, что они сами лучше меня знают, какие блага им принесли эти достижения. А я рассказал им, чего мы добьемся в будущем…
Тут заведующая агитпунктом не выдержала и, оставив Гебефюги одного, пошла открывать собрание, решив про себя, что в следующий раз она сама пойдет вместе с Гебефюги посмотреть, что делает этот человек. У нее даже сердце начало щемить при мысли о том, что он там мог наболтать…
На следующее воскресенье нужно было созвать население района на встречу с их кандидатом. Заведующая агитпунктом нарочно направила Гебефюги на другую улицу: вдруг ему просто случайно повезло на улице Максима Ковача? И на этот раз она послала его последним. Но он терпеливо ждал. Она обратила внимание, что на этот раз он пришел в очень поношенной одежде, а из кармана пальто выглядывал подозрительный бумажный сверток. Когда наконец все агитаторы разошлись по выделенным им улицам, заведующая, шагая рядом с Гебефюги по мокрой от дождя улице, не удержалась и спросила:
— А почему вы сегодня не в праздничном платье, товарищ Гебефюги?
— Чтобы не измазаться. Да и двигаться так свободнее.
— Но ведь во время агитации человеку только головой приходится работать. От этого платье не испачкается.
— А я больше руками привык агитировать.
— Странно. Но позвольте полюбопытствовать: что это у вас за сверток в кармане? Брошюры, что ли, какие захватили с собой?
— Да нет, это мой обед. Сегодня не хочу голодным остаться, как на прошлой неделе. А то, пока я до последней квартиры добрался, уже совсем стемнело. Ну, что ж, зайдемте хотя бы сюда…
И он открыл первую попавшуюся калитку. В это время во дворе один из жильцов, железнодорожник, пилил дрова и энергично ругался. Бревна были мокрые, и плохо разведенную пилу то и дело зажимало. Гебефюги сразу же с интересом принялся рассматривать застрявшую в бревне пилу:
— Надо бы ей зубья развести, товарищ. А так, хоть лопни, толку не будет.
— Это верно, — вздохнул железнодорожник и бросил на Гебефюги умоляющий взгляд.
— Вытащите пилу, сделайте развод.
— Не умею я.
— А ну, давайте попробуем вместе!
Гебефюги помог извлечь пилу. Заведующая агитпунктом смотрела и только диву давалась, потому что железнодорожник тут же пригласил Гебефюги на кухню, где они вдвоем принялись делать пиле «развод». Между делом шел разговор о чем угодно, только не о собрании. Например, Гебефюги увидал на стене фотографию, изображающую парнишку лет семнадцати в военной форме.
— А это что еще за солдатик?
— О, это наш сынок, — улыбаясь, вступила в разговор вошедшая на кухню жена железнодорожника.
— Такой молодой и уже офицер? — удивился Гебефюги.
— Нет, он еще курсант. Но придет время — будет офицером. А потом в военную академию пойдет. Жаль только, уж больно далеко отсюда академия.
— Опять запричитала! — прикрикнул железнодорожник на жену и, взглянув на Гебефюги, добавил: — Неисправимый народ эти матери. Вместо того чтобы радоваться, что ее сын офицером будет, она плачется. Хочет, чтобы прямо сюда, на кухню, перевели эту самую академию. Мне вот и четырех классов кончить не довелось, а потом пришлось поступать в «академию»… для нищих…
— Не думайте, мне тоже не лучше приходилось, — заметил Гебефюги, и оба так увлеклись сравнением настоящего и страшного капиталистического прошлого, что едва могли остановиться. А когда агитаторы собрались уходить, хозяин уже сам напомнил Гебефюги: — Так во сколько, говорите, товарищ, будет это ваше собрание? И по какому поводу?
— Видите ли. Мы тут с вами основательно поворошили прошлое. А кандидат наш расскажет, как и что будет потом…
Заведующая агитпунктом взглянула на часы. Они здесь пробыли ровно сорок минут.
А Гебефюги и в следующем доме обстоятельно обсудил с женой рабочего ее «обувные заботы». Недовольная хозяйка уже давно напрасно ищет для своей дочки на зиму ботинки тридцать третьего размера. Тридцать первый и тридцать пятый имеются в продаже, а вот тридцать третьего как раз и нет. Подумали они вместе, погадали, почему пропал именно этот размер, и в конце концов решили послать открытое письмо обувной фабрике. А вечером рассказать о женской печали кандидату.