Заведующая агитпунктом все больше удивлялась Гебефюги. На другом конце улицы он присоединился к жителям и вместе с ними принялся копать траншею газопровода. Для этой действительно грязноватой работы никак не подошел бы воскресный выходной костюм. А там, копая землю на дне рва, Гебефюги затеял обстоятельный разговор. Один из мужчин заявил:
— Да, подумать только, десять лет назад мы тоже копали здесь траншеи, да только не для газопровода, а для самих себя, чтобы укрыться от бомб и осколков!
— С той поры мир сильно переменился, — заметил портной, а тетушка, несшая от колонки на углу ведра с водой и остановившаяся перевести дух, вмешалась в разговор мужчин:
— А знаете, что я сказала, когда здесь еще сыпались бомбы? Лучше, говори, буду есть один раз в день, только бы не было войны. А сейчас вот и мир у нас, и я могу не один, а все три раза на дню есть. Пенсия у меня хоть и небольшая, а не было бы мира, и того не имела бы. По-моему, это и есть самое большое счастье! И я благодарю Советский Союз и наше правительство, что они так берегут мир. За это я и голосую, вот уже в третий раз.
— А скажите, тетушка, — выскочил Гебефюги из рва, — могли бы вы все это сказать на собрании?
— А почему же не сказать?..
И так до самого вечера. Получалось, что не Гебефюги агитировал людей, а они сами рассказывали ему, что дала им народная демократия.
Между прочим, избиратели убеждали Гебефюги, что и в вопросе национальных меньшинств произошли большие изменения. И он соглашался с ними. В десятом по счету доме он поговорил со старичком хозяином, гордившимся своими певчими птицами, о повадках канареек. В следующем доме больная ревматизмом бухгалтерша выразила неудовольствие, из-за того, что почему-то забросили Сомешскую грязелечебницу.
— Я бы давно излечилась от ревматизма, — уверяла она, — если бы и зимой съездила туда разок.
На это Гебефюги ответил:
— Я, конечно, всего не знаю, вот наш депутат сможет вам ответить на этот вопрос. Одно могу сказать, что грязелечебницу обязательно приведут в порядок.
Был уже поздний вечер, когда они покинули последний дом, но зато, когда началось собрание, все жители их улицы сидели в зале Дома культуры. Их было куда больше, чем со всех остальных улиц. Выступали они и на собрании: пенсионерка и многие другие, с кем поговорил Гебефюги.
Один только Гебефюги молчал, а заведующая, теперь узнавшая его поближе, то и дело дергала его за рукав:
— Ну, а вы почему в рот воды набрали? Почему не попросите слова?
— Бросьте, товарищ! Я хожу на собрания не для того, чтобы самому говорить, а чтобы послушать людей поумнее…
Перевод с венгерского Г. Лейбутина.
МИХАИЛ САДОВЯНУ
ТАМОЖНЯ НА КЛАДБИЩЕ ЭЮБ
Я расскажу вам одну историю. Все это подлинная правда. Иначе зачем было бы рассказывать? Только эта история повествует не о тех незапамятных временах, когда подковывали блоху, а о наших днях, и дело было в дружественной стране. Конечно, все это могло бы случиться и у нас, но…
Правда — повелительница моя, и ей одной я служу…
Придерживаясь истины, надлежит рассказать, что событие это произошло в славном городе Царьграде, ныне величаемом Стамбулом, а человек, о котором идет речь, турок по имени Али.
Этот турок был человек честный и рачительный хозяин; ему очень хотелось выбраться из нищеты, жить чуточку получше в наши трудные дни и каждую пятницу угоститься и повеселиться вволю. Но как же ему веселиться? Куда ни глянь, всюду одни выскочки, нажившиеся на войне, или взяточники, поглядывающие на него свысока. Конечно, такой человек, как Али правоверный, следующий во всем велениям пророка, заслуживал другой судьбы. Заниматься грязными делишками и обманом ему не к лицу, не хочет он запятнать свою совесть. Не подлежит сомнению, что не одни только гяуры, но и честные люди и истинные мусульмане имеют право на счастье. Ведь и правоверные порой вкушают в этой жизни блага на службе у Великой Порты или занимаясь торговлей.
Но пока он еще не додумался, как стать визирем, неплохо заняться каким-нибудь делом. С такими добрыми намерениями бродит Али в эти весенние дни по селам, поглядывая по сторонам, время от времени срывая цветок или утоляя жажду у колодца. Хохлатые цапли прилетели в сады, где буйно цвел миндаль.
«Уже кончается пост рамазан, — размышляет Али, — и не худо было бы весело отпраздновать с женой байрам. Раздобыть бы мне за сходную цену какой-нибудь товар и выгодно продать его в столице… Нынче продам одно, завтра — другое, мало-помалу торговля наладится, великий аллах мне поможет, и я познаю уготованное мне благосостояние и довольство».
Сказано — сделано. Был золотой день, сияло бирюзовое небо, когда Али отправился на поиски. В деревне у одной бабки он достал за сходную цену три сотни яиц, уложил в корзинку, поставил на тюрбан и, мурлыча под нос песенку, возвратился в Стамбул.
Но не прошел Али и ста шагов по мостовой Силиври-Капу, как его остановил мрачного вида стражник с тесаком за поясом.
— Стой! Что несешь?
Остановился Али.
— Три сотни яиц.
— Для своей потребы или на продажу?
— На продажу.
— Ну, это все одно — хоть для своей потребы, хоть на продажу. Я таможенный надсмотрщик; коли хочешь пройти, платить надо!
— А за что платить? Я и знать не хочу ни о какой таможенной пошлине.
— Это ты не хочешь знать, а я знаю.
— Да ведь я несу несколько штук яиц, человече! Честно за них заплатил, они теперь мои. Кому какое дело до меня?
— Мне дело! Заплати пошлину и проходи!
— Ну, а если я не согласен? Пойду обратно и брошу эту торговлю?
— И это не дозволено! Ты попал сюда? Попал! Значит, все!
— А коли нет у меня денег?
— Ничего. Помиримся и без денег. Расплатишься яйцами.
— Ладно, отдам тебе два-три яйца, а ты отпустишь меня, пойду своей торговлей заниматься.
— Это ты так говоришь: два-три яйца, а я требую двадцать — тридцать штук.
— Горе мне! Да ты кто, правоверный или гяур?
— Правоверный! Ля алла, иль алла! Нет бога, кроме аллаха, и Магомет пророк его!
— Как же ты не жалеешь своего единоверца?
— Жалею, потому не будем больше болтать: давай мне десяток яиц и проходи.
Поскреб Али затылок, пораскинул мозгами, погладил бороду и смирился. Вокруг цветы цветут, с правой стороны кукушка ему на счастье кукует. Отсчитал он городскому надсмотрщику десяток яиц и вновь поставил корзинку себе на макушку.
Вздохнул Али. Видно, так суждено! Раз это таможенный надсмотрщик, то ничего не поделаешь. У государства тоже свои люди, свои затраты.
Вышел Али на другую улицу, а там окликнул его другой голос, погуще и грознее первого:
— Ни с места! Стой! Плати пошлину!
— А мне нечего останавливаться. Пошлину я уже заплатил и теперь свободен. Ты с других теперь требуй, а не с меня.
— Уплатил? Что-то мне не верится.
— Клянусь бородой, уплатил.
— А где ты платил?
— На первой же улице, как только свернул направо с Силиври-Капу.
— А, это другое дело! Может быть, очень может быть. Там следит за порядком надсмотрщик первой слободки. А здесь вторая слободка. Так что хватит тебе языком болтать. Плати, а не то посажу в каталажку. Сколько там ты заплатил?
— Десяток яиц!
— Отменно! Отсчитай и мне столько же, и ты волен лететь куда хочешь, как голубь, что на мечети.
— И на этом все кончится?
— Кончится. Мне от тебя больше ничего не надо. Иди себе подобру-поздорову.
Вздохнул Али и облегчил свою корзинку еще на десяток яиц.
Да, надо быть осторожнее. Не дело это — выставлять корзинку на голове, так чтобы она сразу бросалась всем в глаза, хоть на другом конце улицы. Взял Али корзину под мышку да еще накрыл полой халата.
— А ну-ка постой, почтеннейший! — вскоре окликнул его третий султанский чиновник. — Ты что там украдкой несешь? Это твое добро или ты его добыл силой у какого-нибудь подлого гяура? Если добыл у гяура, то должен отдать мне положенную половину. Ну, а коли это твое добро, то, так и быть, довольствуюсь одной пошлиной.
— Горе мне, горе! — застонал наш купец. — Если бы я продал те яйца, что отдал надсмотрщикам, я прокормился бы целых три дня. А теперь, коли заплачу и тебе, вся моя торговля пойдет прахом. Я еле-еле выручу обратно деньги, какие вложил в дело. Да слыхано ли это — платить три раза пошлину за один и тот же товар? Такого на моей памяти в наших краях никогда еще не бывало.
— Ничего не поделаешь, почтеннейший. Теперь новые порядки. Плати!
— Да как же так? Коли отдам и тебе десяток яиц, останусь в убытке.
— Ладно, ладно, не расстраивайся. Отдай мне восемь штук и уноси ноги поживей, пока не пришел мой напарник. Не говори потом, что я злой человек.
У Али потемнело в глазах, но деться ведь некуда. Заплатил и ушел, но теперь понял, что двигаться надо побыстрее. Вихрем промчался он по другой улице и даже не обернулся на раздававшиеся за ним грозные окрики. Пролетел было пустырь, но здесь догнали его два всадника и стиснули между конями. Несчастный купец не сказал больше ни слова: примирился со своей участью и вложил каждому в руку по три яйца. Отсюда прокрался он к главному мосту через Золотой рог, а там его уж поджидают другие надсмотрщики, те, что взимают пошлину за переход через мост.
— Пошлину! — кричит один надсмотрщик.
— Подать! — требует другой бородач.
Тут Али остановился с посветлевшим лицом. Сделал еще два шага к перилам моста, посмотрел на плывущие лодки, на лебедей. Он уже никого не боялся: все представлялось ему в розовом свете. Повернулся он к надсмотрщикам и ласково их спросил:
— Знаете что, почтенные?
— Узнаем, коль скажешь, — ответил один из надсмотрщиков. — А пока заплати то, что мне положено.
— Знаете что? Я вам отдам все яйца, какие еще остались в корзине. Берите и оставьте меня в покое. Согласны?