— Согласны. Лучшего слова ты и не мог сказать. Сразу видать, что ты богатый и честный купец.
Али почтительно приложил руку к сердцу, к губам и ко лбу и, освободившись от забот, повернул обратно и поплелся к Эюб, насвистывая песенку. Такова жизнь. Плохая жизнь. Лучше иметь дело с покойниками, чем с живыми, как говорится в псалмах султана Дауда[28].
Идет он себе и идет, кончиком посоха отбрасывает влево и вправо мусор со своего пути, как вдруг видит, к кипарисовому саду вечного покоя направляется похоронная процессия.
Процессия большая, по всему видать, хоронят человека, жившего в довольстве и холе.
— Нет бога, кроме аллаха, и Магомет пророк его, — пробормотал Али, которого вдруг осенила чудная мысль. — Стойте, люди добрые и братья! — заорал он во весь голос, широко расставив ноги по середине улицы и подняв посох. — Стойте! Здесь проход воспрещен!
Процессия остановилась, люди затоптались на месте, со всех сторон посыпались вопросы:
— Что такое? Что случилось? Почему?
— Без оплаты пошлины проход здесь воспрещен, — ответил спокойно Али. — Заплатите и идите себе дальше с богом.
— Пошлину за покойников? Да это неслыханное дело! Вчера еще ничего не платили.
— Вчера нет, а сегодня да! Мне с вами не о чем разговаривать, платите что положено, и все!
— Сколько?
— Немного: одну лиру.
— Так и быть, уплатим ему лиру, — смиренно согласились родственники. — Наше дело требует больших затрат. Коли тратим тысячи, не пожалеем и сотни. Ладно, получай свою лиру.
— Благодарствую. Идите с миром!
Получил Али лиру и поклонился бирюзовому небу. Как бы то ни было, жизнь не такая уж плохая, как казалось час тому назад. Пристроимся здесь на обочине дороги, передохнем и откроем доходное торговое дело. Вознесем и благодарственную молитву господу богу, который заботится о своих правоверных. Подремлем еще с четверть часика. А вот и другая похоронная процессия! Встанем и вновь поднимем посох, чтобы остановить ее.
— Стойте. Проход воспрещен. Платите пошлину!
— Что? Да, впрочем, мы уже что-то слышали об этом. Сколько платить?
— Одну лиру.
— Ну, раз введен новый порядок, заплатим и пройдем. Получай свою лиру.
— Премного вам благодарен.
Приятно делами заниматься в ласковую погоду, в мягкие весенние дни. Ну, а как быть, когда начнутся бесконечные дожди и промозглая сырость? Ну-ка приспособим на такой случай вон ту развалившуюся хибарку на конце улицы. Да там и стол есть. Вечером завернем в Буюк-Чаршы и купим какую-нибудь старую конторскую книгу, чтобы не сбиться со счета. Там же, у знакомого армянина, купим и старую вывеску с красной надписью. Когда-то она висела на дверях присутственного места. Повесим над дверью вывеску и будем важно под ней восседать. Таким образом, думается, соберем нужные деньги для байрама, по которому мы так вздыхаем. Порадуем и Софи-ханум новой чадрой.
Через три дня торговля Али была обставлена как следует, по всем правилам: султанские гербы, стол, конторская книга и посох с медным набалдашником.
— Стойте! Платите пошлину! И все платят.
На шестой день хоронили одного визиря, покинувшего сей бренный мир. Как тут быть? Ведь хоронят визиря. Ну так что же! У врат смерти все равны. Пусть уплатит и эту пошлину в соответствии со своим рангом. Десять лир!
Подошли и другие визири Великой Порты. Уставились на Али: лик благочестивый, борода седая. Стол, конторская книга, султанские гербы. Посох с медным набалдашником.
— Это что еще за новость?
— Таможня кладбища Эюб.
— С каких это пор? Мы высшие сановники, и то ничего не знаем.
— Не знали вы, но, как видите, есть такая таможня. Я вам все расскажу, когда соблаговолите меня выслушать. А покамест же прикажите внести деньги, чтобы пресветлый визирь мог перейти от бренной жизни к вечной.
— Гм! Ладно, пусть пока уплатят, а потом мы уж выясним, в чем тут дело.
Вернулись визири из печального сада Эюбского, выслушали историю Али, и она им, как видно, понравилась.
— А хорошо идет дело? — спросил, улыбаясь, самый старший сановник.
— Слава аллаху, хорошо.
— Платят люди?
— Платят. А почему им не платить?
— Отменно! Раз так, то оставим здесь все как есть, и я тебе выправлю сегодня же фирман. Только выплачивай казне то, что ей положено.
— А как же иначе? И если будет на то воля аллаха, я измыслю еще какое-нибудь честное жульничество на благо почтенных людей и всего мира.
Так устроили в Стамбуле таможню по дороге на тот свет.
Перевод с румынского А. Садецкого.
НЕМОЙ
Я расскажу вам историю, доказывающую, что дар речи и слуха не всегда является благодеянием для человека. Но спешу добавить, что я и не думаю отказываться от этих полезных даров. Случай, о котором я собираюсь рассказать, не представляет собой никакой проблемы; на худой конец он может побудить батюшку иеромонаха Иойла из монастыря Введения предсказать конец света.
Этот случай произошел сравнительно давно, в те времена, когда еще не существовало звукового кино. Следовательно, он произошел в золотую эпоху кинематографии. Звук принес в кинофильм смешение жанров; кино злоупотребляет театральными пьесами; поэтому искусство движения, мимики и выразительного жеста пришло в упадок. Я предпочитал и предпочитаю немое кино. Это совсем другой вопрос, возразите вы; а я на это отвечу, что это как раз тот вопрос, о котором я хочу говорить.
По соседству со мной на улице Сэрэрии в Яссах проживают в большой тесноте множество бедняков. Семейств двенадцать ютятся под одной и той же крышей в длинном здании, разделенном на маленькие квартиры, в каждой из них две комнаты и кухонька. Окна и двери такой квартирки выходят в общий двор, где, особенно в полдень, женщины и дети собираются по воду, вокруг двух колонок, комментируя во всеуслышание, словно в парламенте, последние события, происходящие на всем земном шаре и на нашей улице.
Крайние две комнаты с ближайшего ко мне конца дома были всегда достойно представлены на этих собраниях: оттуда ходили по воду мать и три дочери. Мать — крупная, толстая, краснощекая женщина, непрерывно болтала и выходя из дома во двор, и уходя со двора в дом. Когда же она не болтала, то стонала, съедаемая продолжительной и таинственной болезнью, с которой не мог справиться ни один врач в городе. Дочери — проворные, смуглые, бровастые, с черными глазами и блестящими зубами — либо тараторили, либо смеялись, либо распевали. По окончании повседневных дел или собраний у колонки, принарядившись в опрятные блузки и юбки, они усаживались на деревянные табуретки у окошек, заставленных цветочными горшками, и плели кружева, мечтая о чудесном женихе, который преподнес бы им самые модные шляпки, шелковые платья и лакированные туфельки.
Главой семьи был старший брат. Отец уже давно умер. Старшему брату, мужчине невысокого роста, широкоплечему, с необыкновенно живыми глазами, было тогда лет тридцать. Его гладко выбритое, бледное лицо всегда носило отпечаток глубокого страдания. Его голос никогда не был слышен в этом царстве разговоров: Якоб Пинкас, брат трех сестер, был глухонемой. В те часы, когда он появлялся в своем чистом и опрятном костюме у окошка возле горшков с пеларгониями, он отвечал тоненьким голосам сестер отрывистыми и быстрыми движениями, выразительными и резкими гримасами, сопровождая их странными звуками; казалось, у него вырываются куски каких-то исковерканных слов. Несмотря на отчаянные гримасы, лицо его было неизменно серьезным, а иногда даже торжественным.
Мой немой и глухой сосед был чудесным человеком. В те годы, когда его отец, старый Пинкас, был еще жив, Якоб учился в Вене в специальной школе для глухонемых. По возвращении домой благодаря природной наблюдательности и сметке он стал для семьи настоящим сокровищем. А после смерти старика оказался единственной опорой матери и сестер. Трудолюбивый и смирный, честный и справедливый, молчаливый и прилежный, он содержал всю семью, зарабатывая на жизнь в цветочном магазинчике на улице Штефана Великого. В редкие часы, когда я видел его днем дома, Якоб трудился без устали. Он ухаживал за цветочными горшками, полол грядки анютиных глазок и петуний около моего забора, хлопотал и копался во дворе.
Праздники он обычно проводил за книгой. Он сидел выпрямившись на стуле около окна и внимательно, неторопливо переворачивал страницы, а лицо его выражало благоговение.
Как-то раз его резвые сестренки и вечно больная мать после продолжительных и упорных просьб уговорили его пойти с ними в кино. С тех пор по воскресеньям, как только солнце опускалось за железные кровли соседних домов, вся семья — девушки впереди, брат и старуха позади — направлялись к кинематографу «Люкс» или «Селект» просмотреть нашумевшие драмы с бандитами и сыщиками или «ожившие романы», повествующие о страстной и трагической любви, потрясавшей девушек до слез и заставлявшие старуху шумно сморкаться и тоненько кудахтать.
Так протекала их размеренная и спокойная жизнь, пока не разразился скандал.
Как-то в сумерках я услышал за забором громкие дикие вопли и торопливо направился туда. У окон семьи Пинкас столпились любопытные. Все три девушки, по-праздничному разодетые, стояли на пороге, словно не осмеливаясь войти в дом. В приоткрытом окне я разглядел старуху, она неподвижно застыла в тени.
Что же случилось?
А случилось действительно нечто из ряда вон выходящее. Немой Якоб скандалил! Он яростно жестикулировал, что-то невнятно выкрикивал и глазами, руками, всем телом произносил гневную речь.
Увидев меня, он тут же протянул ко мне руки, потом воздел их к небесам, потом вновь протянул их ко мне, умоляя красноречивыми жестами пожаловать к ним, разделить его волнение, узнать, что за напасть свалилась на его голову. Все происходящее показалось мне до того необычайным, что я сразу же зашел к ним во двор.
— В чем дело, Якоб? — озабоченно спросил я. — Ведь ты разумный и смирный человек. Почему же ты пришел в такую ярость?