Я вспомнил, что два года назад, ровно через три дня после того, как жена Пэликэ родила пятого ребенка, Думитру насильно отправили на жатву в Секару, в имение полковника Пиенару. Пэликэ взял с собой и жену, иначе они не управились бы. Их ребенок надрывался от плача, лежа в траве. Мухи облепили ему ротик. Надсмотрщики с хлыстом в руке следили за жнецами. Управляющий Филипп Писику в соломенной шляпе с широкими полями, защищавшими от солнца, проехал мимо верхом на лошади…
— Чья это лягушка тут в траве? — спросил он.
— Моя, господин Филипп, и не лягушка, а девочка, — ответила Марица.
— А чего она квакает?
— Да ваши люди не дают мне покормить ее грудью.
— И нечего давать. Спешить надо. Время не терпит. Если пшеницу не убрать вовремя, она осыплется, и боярину — господину полковнику Пиенару — убыток…
— А девочка у меня помрет, — бросил Пэликэ.
— Не велика беда, — отрезал Филипп Писику, — твоя жена через год принесет тебе другую, она еще сумеет…
Усталый, расстроенный, изнемогающий от зноя, Думитру Пэликэ не вынес издевки и выругался сквозь зубы. Этого только и надо было Писику. У него давно был зуб на Пэликэ. Управляющий приподнялся в стременах, замахнулся и несколько раз огрел Думитру хлыстом… На всю жизнь остались у Пэликэ эти метки на коже.
— Жестокий человек этот Филипп Писику. Можно подумать, полковник ему золотом платит. Страсть как измывается над мужиками, каждый его хлыста отведал…
— Чтоб он сгорел, окаянный… — проклинает мать.
— А с ним заодно и хозяин! — добавляет старший брат отца. — Подлы слуги боярские, но бояре и того подлее. Слуги берут пример со своих господ; что им ни прикажут, все делают. Помните, что со мной случилось два года назад? В самый зной я целую неделю подвозил пшеницу из Сайеле к баржам на Дунае. Плохая дорога в долине Олта. Ямы да овраги. Быки у меня чуть не издохли с натуги. А управляющий, как пришло время расплачиваться, заплатил мне только за один день. Я пожаловался боярину. А он и говорит мне, что, мол, из нас двоих он верит управляющему, а не мне, только на него и надеется, а мы, босяки, мол, невесть что готовы наврать, только бы разорить его.
«Может, оно и так, барин, — говорю я ему, да вот мы бедняки, а вы богатые. Выходит, не разорили мы тебя своим трудом» — «Ты из Омиды?!» — спрашивает. «Из Омиды, говорю, барин, я Войку…» — «Так я и думал, говорит. В Омиде все зубастые. Я вас хорошо знаю, больше не стану нанимать к себе на работу. Сами же меня обкрадывают, да еще жалуются. Вон отсюда, убирайся!..» Я ушел. Что было делать? Но руки у меня так и чесались хватить его промеж глаз дубиной.
— Может, и придет такое время; по-моему, оно уже не за горами, — отозвался отец, — дошли мы до крайности…
— Верно, Тудор. Прошлой зимой на рождество я зарезал кабанчика. Вырезал лучший кусок, завернул в чистую салфетку и пошел в Бэнясу. Боярский двор был полон мужиков. У входной двери давка, как на паперти. Только люди приходили свое отдавать, а не получать. Входили они в комнату друг за дружкой, у каждого кусок свинины. Управляющий Авксентий, сын Гылкэ, брал мясо, взвешивал, записывал в книгу, да и бросал в корзину, — три корзины уже стояли полные, остальные дожидались пустые. А боярин развалился в коляске, больные ноги на подушке протянул, а сам так и щупает глазами каждый кусок, прикидывает, сколько в нем весу. «Постное мясо, Войку». — «Постное, барин. Кабан-то был маленький, можно сказать, поросенок». — «А почему, говорит, маленький? Почему у тебя не было большого кабана?» — «И этот, говорю, подрос бы через год… Кабы мы дали ему расти, теперь нечем было бы детишек накормить…» — «Лодыри вы, бестолковые лодыри. Не умеете хозяйство вести», — говорит боярин Герасим Коларез. Говорить с ним — только время терять. Он целыми днями валяется, бездельничает, а мы гнем спину, и выходит, мы же лентяи… На пасху, когда я ему несу яйца, жена боярина пропускает их сквозь кольцо. Те, что проходят в кольцо, она не берет… «Это маленькое, видишь? Принеси другое, покрупнее». — «Такое уж курица снесла, барыня… Ежели бы я их сам нес, они бы покрупнее были…» — «Убирайся вон, бесстыжий!..» Я и пошел. С барыней не поспоришь… В этом году я уже не понес ей мяса, потому нет у меня кабана, не понесу весной и яиц: пропала вся моя птица…
— Диву даешься, когда слышишь, что у господ творится, — говорит мать.
Она наложила уже две пестрые заплаты на отцовскую рубаху и должна залатать еще несколько дыр. Ей нужен большой лоскут, чтобы зачинить спину там, куда больше всего печет солнце и где рубаха изнашивается от пота и рвется раньше всего.
— Дочь Пракэ Дера, которая служила в Белиторах, у Гогу Христофора, как-то рассказывала: барыня редко заглядывает в имение, больше живет в Бухаресте, где у них дворец и человек пятнадцать прислуги; она на стену лезет от всякого пустяка; бьет тарелки о мужнину голову. Прямо бешеная. Никто не смей и рта раскрыть. Боярин торгует хлебом и отдает ей деньги пачками, чтобы она ехала лечиться за границу, к докторам. А сын боярина совсем спятил, — он офицер, и ему только и радости, что лупить солдат, по-всякому над ними измываться. Господин Бобулец отводит душу только за игорным столом. Все, что деревня наработает за лето, барчук спустит в карты за одну ночь. Это огорчает боярина, потому он и дерет с мужиков семь шкур, а то драл бы всего пять… Грек он, что ли, или румын, — кто его разберет.
— Для господ нет ни нации, ни законов, — говорит отец. — Он боярин — и все тут… Кто бы он ни был, все одно — кровь нашу пить будет…
— Э-эх мороз-то какой! — бормочет дядя.
Он накидывает сермягу и уходит.
На улице трещат деревья. Трещит колодезный журавль. В приоткрывшуюся на секунду дверь врываются клубы морозного пара. Я поджимаю ноги и сворачиваюсь в клубок под рядном.
— Вся деревня так и бурлит, мать, — слышу я, как говорит отец. — У народа терпенье лопается. Весна беду принесет, кровь польется.
— Скорее бы уж весна пришла, — шепчет мать. — Весной трава пойдет. Вареной травой как-нибудь пробавляться станем. А там будь что будет…
Сугробы все еще высокие. Весна уж на носу, а снег все не тает.
Мать говорит с ужасом:
— Дочери Илиуцэ захворали ангиной.
И брат Ион напоминает:
— Заболели ангиной и ребята тети Звыки…
Моя сестра Евангелина уже успела обойти соседей и принесла новости:
— У Тутану все заболели ангиной…
В примэрии все трясутся от страха. Писарь бранится вовсю. Против обыкновения, бранится и доктор Ганчу. Но всех их превзошел санитарный агент Чиреш.
— На меня, — жалуется Чиреш, — на меня вся тяжесть свалилась…
Мой брат Ион очень доволен:
— Школа закрылась, матушка. Теперь — лафа!..
Мой брат не любит книг. От одного их вида бледнеет. В школу он ходит, как на казнь…
Отец смотрит на нас:
— Ох, дети, зараза в деревню пришла. Берегитесь, ребята. Не выходите из дому…
— Больше не будем выходить…
На другой день мы, дрожа, лезем все на забор. Мы видим жандарма Жувете, доктора Ганчу и Чиреша со стражниками из примэрии. Они ходят от дома к дому. Останавливаются у порога. Один Чиреш входит в дом.
— Больные есть?
— Нет больных.
Идут дальше. Там, где есть больные дети, они велят родителям отнести их на руках в школу, а если их много — отвезти на санях.
— Что же, они учиться будут, такие больные?
— Да нет, дурень. В школе теперь больница.
Из класса вынесли скамьи, свалили во дворе. В школу привезли кучу соломы. На солому вповалку кладут больных. Родители приходят поглядеть на них хоть в окошко. Это не разрешается. Школа обнесена высоким дощатым забором, у школьных ворот стражники. Одного Чиреша допускают в школу. Чиреша и стражников.
— Сколько сегодня умерло, Чиреш?
— Шестеро, господин доктор.
— Пусть их вынесут.
Люди кладут мертвых детей в дощатые ящики и несут на кладбище. За умершими идут матери и плачут. Плачут, сколько слез хватает…
У тети Звыки умерли дети, все трое. У Илиуцэ остался в живых только один. У Тутану из пяти выжили двое. Почти три четверти детей в деревне перемерли, не дотянув до весны.
— А господские дети небось не захворали? Вот бы им полежать в школе на соломе, в холоде, а потом бы стащить их на кладбище в ящичках.
— У господ детей мало, и их всех держат в Бухаресте, во дворцах. Если они заболеют, их спасают доктора дорогими лекарствами.
Но вот самое тяжелое уже позади. Зима прошла. Наступила весна, рассеялись тучи. Солнце стало пригревать сугробы, они быстро растаяли… Бурно, как бешеные, тронулись воды. Потоки растут, сбегая к речке. Река вышла из берегов.
Эпидемия в селе затихла. Только несколько больных ребят остались лежать в школе на соломе. Со школой в этом году покончено; пока ее уберут да вымоют, и лето наступит. Учительница Берта Кымпяну ходит из дома в дом. Наказывает ребятам:
— Смотрите, дети, не забывайте книгу. Понемножку читайте, пишите, занимайтесь арифметикой. Не забывайте до осени того, что учили.
Ребята обещают. И тут же забывают.
Иногда к нам заходит Петре Рэдой, кулачок, порядочный прохвост; живет он неподалеку, на нашей улице. Уж много лет, как он овдовел, но на селе никто не одет так хорошо, чисто и нарядно, как он… Постолы у него всегда без заплат, ремешки без узелков, пояс — белый, шерстяные штаны без единого пятнышка, кожух расшит цветами, рубаха белая, чистая, будто только что выстиранная. Меховая шапка опрятная, новая, без соломинок.
Дом у Петре Рэдой видный, богатый, полон дочерей. Было их семь, осталось четыре…
— А другие три что, замуж пошли, Дарий?
— В землю пошли.
Он не зря пришел к нам. Он торгуется с отцом, и наконец они приходят к соглашению: он дает нам три меры муки, а за это мы соберем ему летом урожай с трех погонов пшеницы…
— Не много ли просишь, Петре? — спрашивает отец.
— Может, и много, да ведь у тебя нужда, а раз нужда, приходится соглашаться, сосед Тудор, иначе пропадешь и ты, и все твои.