В позапрошлом январе месяце исполнился год с того времени, как в Неаполе жил один добрый плотник, ремесло которого состояло лишь в изготовлении цоколей[216]. Этот плотник нанимал дом около Седельных рядов, на небольшой площади, расположенной за Старым Монетным двором, и имел весьма красивую и прелестную жену, по имени Виола, которая, как женщина молодая, хотя и вовсе не испытывала презрения или отвращения к ухаживаниям своих бесчисленных любовников, однако выделяла из великой их толпы троих, которые ей были более других милы и любезны. Один из них был ее сосед, кузнец, другой — генуэзский купец, а третий — монах, имени и ордена которого я, правда, не помню, но знаю только, что он был опытным и знаменитым пройдохой. Всем им троим, каждому порознь, Виола обещала, что удовлетворит их желания, как только муж заночует вне дома.
И вот случилось, что по прошествии немногих дней муж отправился к Булыжному мосту, чтобы привести осла, нагруженного очищенными цоколями, которые он затем должен был полировать в Неаполе, как он это обычно делал; для выполнения этой работы ему предстояло пробыть в отлучке до следующего дня, и этот отъезд его с ночевкой вне дома стал известен всем трем ожидающим. И хотя каждый из них в отдельности приводил себя в боевой порядок, однако первый явившийся для битвы к двери нашей Виолы, по-видимому наиболее ревностный любовник, был генуэзец, который нежно попросил ее ждать его к ужину и на ночлег, сделав ей много щедрых обещаний, как это обычно делается при подобных сговорах. Не желая откладывать дела в долгий ящик, Виола сказала ему, что согласна его принять, но с тем чтобы он пришел, только когда стемнеет, дабы его не заметили соседи. Генуэзец радостно ответил:
— Да будет так во имя божие!
Расставшись с нею, он тотчас же отправился в Лоджию[217], или на Шильятский склон, и купил там двух превосходных каплунов, огромных и белых, свежего хлеба и лучшего вина нескольких сортов и все это тайком послал в дом молодой женщины.
Монах, как только кончилась месса, мечтая о том, чтобы данное ему обещание было исполнено, пустился со всех ног, пробежал множество улиц, как голодный волк, гонящийся за отбившейся от стада овцой, и, достигнув дома Виолы, вызвал ее и сказал, что намерен непременно прийти к ней, чтобы провести с нею ночь. Виола ни за что не хотела обмануть генуэзца, но в то же время, зная наглость и настойчивость монаха, не в состоянии была отказать ему в удовлетворении; поэтому в крайнем смущении она не знала, на что решиться; но так как она была женщиной разумной, то быстро придумала способ, как удовлетворить обоих. Итак, она ласково ответила монаху, что готова к его услугам, но с тем чтобы он пришел не раньше пяти часов утра, потому что у нее находится один мальчик, ее родственник, который до этого часа, наверное, не заснет; а как только он удовлетворит свое желание, то пускай себе уходит с богом. Монах, убедившись в том, что все же будет принят, и более ни о чем не заботясь, сказал, что сделает так, и удалился.
Кузнец, который пробыл до самого вечера в таможне, занятый получением какого-то железа, возвращаясь домой, увидел у окна Виолу и сказал ей:
— Сегодня ночью, так как твоего мужа нет в городе, ты сможешь конечно впустить меня к себе. Смотри, если ты что-нибудь другое задумала, я сумею это расстроить!
Виола, которая сильно его любила и порядком боялась, решила, что у нее за долгую ночь хватит времени на то, чтобы отпустить всех трех покупателей, и потому надумала удовлетворить и этого третьего, хоть он и пришел последним, тем же способом, какой она нашла для первых двух. Итак, она сказала ему:
— Милый мой Мауро, ты знаешь, как не любят меня в наших краях и что все женщины готовы воспользоваться всяким поводом, чтобы насолить мне; право же, есть такие, что подглядывают за мной до полуночи; а потому, чтобы не давать случая их коварству обидеть меня, отложи свой приход до зари, когда ты обычно встаешь, и тогда подай мне знак; и я тебе открою, и мы в этот раз немного побудем вместе, а на будущее поищем лучшего способа.
Кузнец, видя, что у нее есть веские причины так поступать, но что он все же осуществит свое желание, не стал спорить и удовлетворился ее распорядком. С наступлением ночи генуэзец тайком пробрался в дом Виолы и хотя она радостно встретила его и они обменялись множеством поцелуев, однако такова была его природная холодность, что его желания не могли проснуться без тепла, исходящего от постели или от других причин. Поэтому им пришлось терпеливо дожидаться ужина, так как каплуны поджаривались медленно вследствие ли плохого огня или по какой другой причине. Молодая женщина сильно беспокоилась, как бы второе кушанье не появилось раньше, чем она отведает первого. Однако уже пробило три часа, а ужин их все еще не начинался.
В это время они услышали стук в дверь. Генуэзец, сильно испугавшись, сказал:
— Мне кажется, что кто-то стучится.
Молодая женщина ответила:
— Да, и я, правду сказать, сильно опасаюсь, что это мой брат. Но ты не бойся, так как я позабочусь, чтобы он тебя не увидел. Потому пролезь в это окно и спрячься в хранилище для трав[218], которое там находится, а я посмотрю, кто пришел и чего он хочет, и быстро его выпровожу.
Генуэзец был более робок, чем горяч в любви, и хотя на дворе шел мелкий дождик, сопровождавшийся холодным ветром, так что его можно было принять за снег, однако он сделал так, как ему велела Виола. Она же захлопнула за ним окно, и спрятав ужин, подошла к двери узнать, кто стучал. Убедившись, что это назойливый монах, она сказала ему, немного смущенная:
— Ты слишком рано пришел и не выполнил того, о чем я тебя просила. Плохо, что из-за нежелания немного прождать ты готов причинить мне смерть.
С этими и другими подобными словами она все же отворила ему дверь. Он же, войдя, не стал проделывать церемоний с поцелуями, подобно генуэзцу, но стремительно, не успев даже запереть дверь, даровал ей сразу отпущение грехов — не тою властью, которая была ему предоставлена генералом ордена, но силою своего могучего телосложения. Виола уже думала, что теперь, получив свое, он сразу же уйдет домой, но вместо этого она увидела, что он поднимается в дом. Тогда она, закрыв дверь, побежала за ним по лестнице, говоря:
— Уходи, ради бога, так как мой деверь еще не заснул и наверное услышит тебя.
Но монах, не обращая внимания на ее слова, поднялся наверх и, найдя еще пылающий очаг, немного обогрелся около него и затем, снова облапив Виолу, начал выводить новую пляску под более приятную мелодию, чем та, которую производил бедный генуэзец, стучавший зубами от сильного холода. Последний видел решительно все сквозь щели окна, и, как он страдал от обиды, страха быть обнаруженным и сильного холода, всякий, подумав об этом, сможет себе представить. Уже много раз он готов был прыгнуть вниз, если бы не темнота, мешавшая ему измерить высоту, а также остаток надежды на то, что монах удалится, удовлетворенный более, чем следовало, и постоянно побуждаемый к уходу молодой женщиной.
Но монах, согретый наслаждением с прекрасной молодкой, не выпускал Виолу из объятий, обучая многим и разнообразным приемам новейших танцев не только ее, но также и генуэзца, смотревшего на это без особого удовольствия; видно, он решил не уходить до тех пор, пока его не прогонит дневной свет.
Так пробыл он до десяти часов и услышал, как кузнец условленным знаком толкнул дверь Виолы. Обратившись к молодой женщине, монах спросил:
— Кто это стучится к тебе?
Она ответила:
— Это сосед наш, кузнец, от которого я не могу избавиться ни добрым словом, ни бранью.
Монаху, который был большим шутником, захотелось устроить себе развлечение, и он, быстро подойдя к двери, сказал приглушенным голосом, как если бы это была Виола:
— Кто здесь?
Тот ответил:
— Это я. Разве ты меня не узнала? Открой мне, прошу тебя, так как я весь промок.
Монах сказал:
— Мне очень жаль, что я не могу впустить тебя в эту дверь: она так скрипит, что дело может кончиться скандалом.
Кузнец, не зная, как ему спастись от дождя, продолжал ее упрашивать открыть ему, уверяя, что он весь тает от любви. Монах же, с большим удовольствием оттягивавший время, чтобы хорошенько его выкупать, сказал:
— Душа моя, поцелуй меня разок в эту щелку, а потом я найду способ потихоньку открыть эту проклятую дверь.
Кузнец поверил ему и с большой радостью приготовился к поцелую. Монах же, который за это время спустил штаны, подставил ему тот рот, через который извергаются излишки пищи в сточную яму. Кузнец, думавший приложиться к нежным губам Виолы, сразу узнал по прикосновению и по запаху, что это такое на самом деле, и смекнул, что это другой, более удачливый охотник, который отнял у него удовольствие, а теперь издевается над ним таким образом.
Он немедленно решил, что такое оскорбление не должно остаться безнаказанным, и, делая вид, что он кусает и лижет, сказал:
— Виола моя, пока ты придумаешь, как открыть мне дверь, я сбегаю за плащом, потому что не могу больше выносить этого дождя.
Монах, смеясь вместе с молодой женщиной так сильно, что они едва держались на ногах, ответил ему:
— Иди с богом и поскорее возвращайся.
Кузнец, зайдя к себе в мастерскую, схватил железный прут, имевший форму вертела, положил его на сильный огонь и сказал подмастерью:
— Будь готов: как только плюну, тихонько подойди ко мне с этим прутом.
И, сказав это, он вернулся на прежнее место и продолжал переговоры о том, чтобы его впустили. При этом он сказал:
— Поцелуй меня еще разок.
Монах, который проворнее обезьяны проделывал эту махинацию, тотчас же подставил ему свою нижнюю пасть. Тогда Мауро подал условный знак своему подмастерью, который быстро передал ему раскаленное железо, и кузнец, взяв его в руки и улучив момент, нанес монаху такой удар в темное ущелье, что вонзил прут почти на целую пядь внутрь. Почувствовав этот ужасный удар, монах поневоле испустил крик, который потряс небо, и продолжал мычать, подобно раненому быку. Все соседи, проснувшись, подошли к окнам со свечами в руках и стали расспрашивать о том, что случилось.