Новеллино, который, совсем недавно законченный, я постараюсь поставить на якорь в порту, избежав крушения, а сам буду подражать обычаям лесных пастухов, не имеющих овец. Vale.
Речь автора к своей книге
Доведя с божьей помощью до конца начатый мною труд и счастливо выполнив тем самым мое сильнейшее и горячее желание, я полагаю, что уже настало время отослать тебя, моя скромная книжечка, пред ясные очи той, ради которой я предпринял этот почти непосильный для моего слабого ума труд. Знай при этом, мой Новеллино, что она не только прославлена всякими добродетелями среди земных дам, но и может по заслугам быть причислена к сонму божеств. И потому прежде всего я приказываю тебе явиться к ней со всем смирением, на какое ты способен, и, поцеловав ее прекраснейшую белоснежную руку, вручить ей себя лично, без всякого доверенного посредника с моей стороны; и после того как ты поручишь меня ее доброте и повергнешь к ее стопам, постарайся не забыть испросить у нее особую милость — не отвергать тебя как ничтожный дар. Если же случайно ты заметишь, что она встретила тебя с гневным лицом из-за твоей невзрачной наружности, то напомни ей рассказ, несомненно читанный ею уже среди достойнейших греческих повестей, о том, как Ксеркс[327], выдающийся повелитель многих государств, обладавший могущественным войском и великими сокровищами, ехал однажды верхом по своим владениям в сопровождении многих своих баронов, как это подобало столь великому государю. И вот, когда он подъехал к переправе через реку, случилось, что на берегу ее находился земледелец, пахавший хозяйскими быками хозяйскую землю. Ему сказали: «Едет король!» Бедняк знал давний обычай, по которому при виде короля каждый должен сделать ему какое-либо приношение, кто — большое, кто — малое, сообразно со своими средствами. Видя, что он никак не может подобающим образом почтить короля и его величие, земледелец, в порыве восторга, исходившего из глубины его сердца, оставил своих быков и поспешно бросился в реку, около которой он увидел короля; сложив ладони, он набрал в них воды, подошел к королю и сказал ему:
— Государь мой, у меня нет ни золота, ни серебра и никакого иного имущества, которым я мог бы надлежащим образом почтить тебя, моего владыку и повелителя. У меня нет ничего, кроме вот этой малости воды, которую ты видишь в моих мозолистых руках; прими же ее, молю тебя, с таким чистым сердцем, с каким я даю тебе ее, и поверь, что, если бы моей благосклонной Фортуне было угодно, я принес бы тебе более подобающее приношение.
И поистине велика была человечность короля, совершившего деяние, достойное подлинно великого государя: он не погнушался склонить свои нежнейшие уста к грязным и грубым рукам сельского хлебопашца и выпить из них воду, оценив не размер этого ничтожного дара, а только чистую любовь дарителя; и, поблагодарив его за трогательную любовь, король поехал себе дальше с богом. Итак, приведя ей на память этот красноречивый пример, скажи ей далее, что, хотя я хорошо сознаю, сколь скуден самый пышный дар в сравнении с красотой ее возвышенной и благородной души, пусть она все же удостоит оценить не твою незначительность, но величайшую преданность того, кто ей тебя посылает. И пусть с той же человечностью, с какой эта государыня обычно дорожит малыми вещами, она соблаговолит присоединить тебя к их числу и не забывать в течение некоторого времени о ее преданнейшем рабе Мазуччо. И, так как я уверен, что, исполнив как следует данное тебе приказание, ты будешь любезно принят этой ясной звездочкой, я считаю необходимым дать тебе несколько полезных наставлений относительно того, как тебе следует держать себя в течение всей твоей жизни с другими частными лицами, которые будут тебя читать.
Прежде всего я хочу, чтобы ты никогда не пытался самонадеянно убеждать, просить или заставлять других людей читать тебя, дабы те длинные и безвкусные, беспорядочно расположенные и написанные плохим языком новеллы, из которых ты состоишь, не вселили в того, кто не расположен их читать, скуку и отвращение. Тем же, кто сам пожелает прочесть тебя, приветливо открой все свои тайны, ничего не скрывая. Будь готов к тому, что наверное найдутся шептуны, которым природа отказала в даре ясной речи, зато обильно наделив их способностью колоть добродетельных людей своими собственными пороками; и вот эти-то шептуны будут язвить меня за то, что я писал о честности женщин и порочной жизни лжемонахов. Ответь им разумно, мой Новеллино, и скажи им кратко и вразумительно, что все сообщенное мною о женщинах по сравнению с тем, что я мог бы еще с полнейшей правдивостью рассказать о них, является, как большинство из них могут сами промеж себя засвидетельствовать, горсточкой воды, зачерпнутой из огромного моря. Что же касается моих нападок на монахов, которые, несомненно, вызовут много крика, ты на этот счет не смущайся и скажи, что, насколько тебе известно, ни разум, ни честность не позволяют считать и называть монахами тех людей, которые ни своим образом жизни, ни своими нравами не похожи на монахов, ибо эти люди и в прошлом совершали, и сейчас ежедневно творят столько явных злодеяний и успешных мошеннических проделок, что мы вынуждены причислить их к хищным волкам и заслуженно назвать их воинами великого дьявола. Поэтому если я столь пространно, хотя все же недостаточно писал о них, то никто по справедливости не может упрекнуть меня за это; и, конечно, если бы я мог думать, что меня при этом поймут, я никогда не называл бы их монахами, но служителями сатаны.
Итак, пускай подлинные и безупречные монахи остаются спокойны в своих святых обителях со своей столь похвальной набожностью, ибо против них я не писал и не собирался писать. Напротив, скажи им то, что я уже сказал и еще раз убежденно повторяю: те монахи, которые радеют лишь о служении богу, о чистом и высоком отправлении церковных обрядов, которые бегут мира и его хитрых козней и удалились из него добровольно, должны быть не только признаваемы, почитаемы и любимы как монахи, но и заслуживают того, чтобы мы их прославляли и считали блаженными и святыми при жизни и после смерти, ибо можно сказать (и это будет непогрешимая истина), что они являются адамантовыми столпами и прочной поддержкой нашей христианской веры и религии. И этого достаточно, чтобы дать окончательный ответ тем, кто из засады осыпает меня отравленными стрелами. Если же они захотят возразить, что я не являюсь их законным судьей, что не мое дело обличать их пороки и разделять монахов на добрых и злых и что я должен удовольствоваться тем, чем довольствовались остальные люди, тогда, Новеллино, твердо и уверенно ответь им, что, после того как многие злодейства этих истязателей и разрушителей религии стали достоянием народной молвы, я, опасаясь, чтобы кто-либо не подумал, что все монахи одним миром мазаны, счел себя обязанным (во имя бога, добрых нравов и даже самих хороших монахов) провозгласить это разделение и, похвалив безупречных монахов, осудить дурных и преступных, о чем я достаточно ясно и правдиво говорил в свое оправдание в первой части. Не зная, что ответить на эти правдивые доводы, они прибегнут, быть может, к уловке жалких бабенок, которые любят кричать: «Что-то ты запоешь в день страшного суда!» Но если они думают сразить меня таким выпадом, то ты без колебания ответь им, что я сам хочу и жду этого страшного суда, где все мы будем наказаны за зло и вознаграждены за добро.
Кроме этих критиков, думаю, найдутся еще другие, менее удачливые, которые скажут, что из пятидесяти новелл, которыми я наполнил тебя, большая часть является баснями и ложью. На это, пожалуйста, ответь им, что они очень погрешают против истины, и призови бога в свидетели того, что все это вполне истинные происшествия, случившиеся по большей части в наше, нынешнее время; а те истории, которые украшены древними одеяниями и седыми бородами, были мне рассказаны и подтверждены весьма почтенными лицами.
Отвечая и возражая на все эти различные толки по поводу тебя, будь надежным защитником и вечным щитом для твоего Мазуччо. И не удивляйся, что я отправлю тебя в столь большое путешествие бедно одетым и запятнанным слезами; ибо тебе должно быть известно то необычайное и ужасное происшествие, тот жестокий и кровавый случай, который поверг меня в непрерывную скорбь и беспрестанный плач. Потому, переменив платье и изменив облик, отправься со слезами в путь и до тех пор, пока не прибудешь и не исполнишь полученного от меня приказания, не переставай плакать, ибо для твоего создателя закатилось солнце, померкла луна, лишились своего вечного света небеса, планеты и звезды: умер прекрасный и изящный рыцарь, славный, великодушный, благородный государь, светлейший Роберто, князь Салернский, мудрейший великий адмирал нашего омраченного и овдовевшего королевства[328]. И потому с полной правдивостью, не прекращая слез своих, скажи, что доблестное великодушие подверглось вечному изгнанию, что грубая и безжалостная смерть своим свирепым набегом истребила милосердие, лишила бедняков утешения, отняла опору нуждающихся, — словом, навеки замкнула дверь общего убежища всех благородных людей.
Плачь, мой Новеллино, ибо умер тот, кто прославил латинскую и отечественную словесность, кто поощрял военную науку как делом, так и словом, как в военных упражнениях, так и в королевских палестрах[329] и пышных марсовых играх[330], тот, кто на охоте преследовал стольких диких и пугливых животных и столько различного рода птиц. Воскликни же, бедный Новеллино, что этот славный государь своей смертью убил правосудие, которое он отправлял столь нерушимо, что с его кончиной скрылась истина и повержена в прах всякая добродетель; и воскликни самым громким, каким только сможешь, голосом: «О, славный государь! Где теперь твое изящное и остроумное красноречие, где твой дивный разум, твоя великая прозорливость, твой тонкий ум и превосход