лей. Но когда под конец зашумела буря, где-то вдали таинственно загремел гром и лесные вепри захрюкали в темноте, публика стала более внимательной и довольно охотно зааплодировала.
Аудзеспудур обвел взглядом зал и задержал его на Бумбате. Но тот углубился в программу, и на лице его ничего нельзя было прочесть. Тогда поэт поднялся и направился к госпоже Апман.
Госпожа Апман была весьма польщена. С чувством пожала ему руку.
— Чудесно, чудесно! Благодарю вас!
Поэт сделал смиренное лицо.
— О, ничего особенного. Я и сам это сознаю. Фрагменты… драматический экспромт, не более. Теперь ведь не дают возможности по-настоящему отработать. А самое лучшее всегда проходит незамеченным для публики. Наши актеры не умеют читать стихи. Да и публика у нас недисциплинированная. Полюбуйтесь на тех студентов, напротив… Вы знакомы с этим блондином?
Но госпожа Апман повернулась лицом к сцене.
— Да, немного… Это некий господин Микельсон… Вы видите в третьем ряду офицера, вон того, что встал? Он поздоровался со мною, но я забыла его имя.
— Вон тот? Если не ошибаюсь, это полковник Ошинь…
Свет стал гаснуть. Аудзеспудур извинился и поспешил на свое место.
Битва с лесными вепрями публике понравилась. Вначале казалось, что они несомненно одолеют Спекдайриса, но под конец Спекдайрис всех победил, сел в лодку и снова отправился на поиски убежавшей куда-то или похищенной Сниегулите. В третьем действии он бился с псоглавцами, чертями и прочей нечистью. И здесь вначале казалось, что они одолеют героя, но под конец все же победил Спекдайрис. В четвертом действии он бился со сполохами и ветреницами. Ввиду того, что на сцене было темно, а за кулисами все время завывал ветер и сверкали молнии, трудно было что-либо увидеть и понять. Зрители шуршали программами и переговаривались. В антрактах автор сидел бледный и потный. Критик Бумбат, спрятав руки в карманы брюк, рассматривал потолок. Пенсне его грозно поблескивало. В пятом действии было светло. Спекдайрис нашел Сниегулите, в королевском замке играли свадьбу. Пили много, и гости вели себя слишком буйно. Один из них даже выронил кубок и, пытаясь поймать его, сам упал. Недисциплинированные зрители смеялись. Еще громче смеялись они, когда Сниегулите, ругая вожака псоглавцев, оговорилась и вместо «ты зверь» выкрикнула «ты бык». Действие само по себе было не так уж плохо, но у публики уже пропало настроение, и это испортило заключительный эффект. Как только Спекдайрис и Сниегулите стали рядом с королем, чтобы в нужный момент принять его благословение, зрители один за другим стали подыматься и двигаться к дверям. Контролер пытался задержать их, но толпа штурмующих все росла в узком проходе. Поднялся страшный шум, так что из символического монолога короля о будущем народа лишь редкое слово доходило до публики. Когда же за кулисами хор сирот в сопровождении оркестра запел песню, никто уже не хотел больше слушать. Двери распахнулись. Зрители ринулись в гардероб за своими пальто.
Кое-где робко зааплодировали, но тут же смолкли. Аудзеспудур сидел, втянув голову в плечи, словно боялся, как бы его не окатили водой.
Госпожа Апман не выдержала. Она была в самом приятном расположении духа и не могла допустить, чтобы страдал такой милый и внимательный человек, как Аудзеспудур. Она вскочила и стала громко аплодировать, потом обернулась в ту сторону, где сидел не спускавший с нее глаз Микельсон, и кивнула ему.
Микельсон понял. Он так рьяно зааплодировал, что даже штурмовавшая гардероб публика остановилась и прислушалась. Оборачиваясь и энергично кивая головой, он подбадривал своих товарищей и сидящих поблизости зрителей. Госпожа Апман, продолжая аплодировать, кивала головой и приглашала окружающих последовать ее примеру.
Сначала слышались хлопки только в одной ее ложе. Потом они затрещали в партере, поднялись до полупустого первого яруса, охватили спасавшийся бегством балкон. Зал задрожал от аплодисментов.
Первой имя автора опять-таки выкрикнула госпожа Апман. К ней присоединился Микельсон со своей компанией. Аудзеспудур исчез из своей ложи и через несколько мгновений появился на сцене. Аплодисменты нарастали. Даже беглецы оборачивались и аплодировали на ходу. Получившие в гардеробе пальто снова лезли в двери, поглядеть, что происходит в зале, и тоже аплодировали.
Трижды поклонившись, Аудзеспудур убежал за кулисы и вывел оттуда за руки Спекдайриса и Сниегулите. Восторг и аплодисменты зала усилились. Госпожа Апман трудилась без устали. Она сорвала приколотую к поясу розу и бросила ее на сцену. Но не добросила. Чьи-то услужливые руки подняли цветок с пола и бросили дальше. Поэт наклонился, поднял розу и прижал к губам…
Он победил.
Критик Бумбат, грозно постукивая тростью по асфальту, спешил в редакцию.
Нет, он не мог вынести такой тупости, такого варварства, такой художественно-безграмотной чепухи. И дело не в том, что Аудзеспудур не был в числе его друзей, что он два года тому назад по-мальчишески раскритиковал его брошюру о ведущей роли интеллигенции в общественной жизни народа. А потом еще написал глупый фельетон, где неудачно пытался коверкать сто фамилию. Он, Бумбат, стоял выше такого мальчишества. Но чтобы аплодировали подобной… подобной белиберде да еще вызывали автора — этого его совесть критика не могла допустить. Во что же грозит превратиться наша сцена? Что это — обитель искусства или балаган? Храм бессмертных муз или же просто постоялый двор для всякого рода бродячих дилетантов?
До двух часов ночи просидел Бумбат в редакции. Перо его сухо поскрипывало, выводя строчку за строчкой. На стол шеф-редактора он положил четыре полосных столбца для очередного номера. На подобные… подобные явления нужно было реагировать резко и незамедлительно. Во что собираются превратить наш храм муз?
Бумбат плохо спал ночь. Во сне на него нападали псоголовцы, ветреницы, сполохи и разная нечисть. Одеяло с него сползло, он проснулся, дрожа от сквозняка и в то же время весь в поту. Выпил полграфина воды, снова лег, но уже не мог уснуть. Перед глазами у него неотступно стоял Аудзеспудур, нежно прижимавший к губам розу.
Выйдя утром из дому, Бумбат не дотерпел до редакции — купил в киоске свежий номер газеты и заглянул в него. Рецензии сто там не было.
Бумбат так и застыл на месте, прямо у двери аптеки. Что это значит? Куда же девалась его статья? Но в газете было кое-что похуже. Сообщение на десять строк о вчерашнем спектакле, о громадном успехе, чествовании автора и так далее. «Подробная рецензия нашего постоянного театрального критика будет напечатана в ближайшем номере…»
Это, значит, его рецензия — и после такого блефа! Бумбат вскочил в проходящий мимо трамвай. Сейчас он увидит… он узнает… он спросит, что все это значит.
Редактор в явном смущении сидел за письменным столом. Рука его лежала на рукописи Бумбата.
Бумбат, даже забыв поздороваться, ткнул пальцем в газету.
— Прошу объяснить… что это значит? Я требую объяснений.
Редактор почесал ручкой за ухом.
— Видите ли, дорогой Бумбат, так все же нельзя… Я сам был вчера в театре и видел. Пьеса, правда, не бог весть какая, ну, скажем, слишком много лирики, слишком много внешних сценических эффектов, растянутые монологи… Обо всем этом нужно было писать. Но не так, как сделали вы. Вы от нее камня на камне не оставили. Так нельзя.
— Почему нельзя, хотел бы я знать!..
— И вы еще спрашиваете? Вы раздракониваете автора и ругаете публику. И при этом забываете, что автор является сотрудником нашей газеты. Еще вчера мы поместили его стихотворение, посвященное госпоже Э. А. Помните? «Твои глаза — созвездье Ориона, И в звездных снах проходят дни твои…» Прекрасные стихи. Мы уже объявили, что в следующем полугодии будем печатать его новый роман. А вы: «Дилетанты, постоялый двор, гомункулы от драматургии…» Я все эти места подчеркнул. А как вы зрителей разделали! Разве это допустимо? Я сам был там и видел многих уважаемых особ. Даже несколько членов правительства присутствовали. Да кто же после такой статьи станет читать нашу газетку? Ведь наша газета не какой-нибудь социалистический листок!
Глаза Бумбата сверкнули.
— Нет, нет, я не социалист… Нет, нет… — И он оперся обеими руками на стол. — Так вы будете печатать или нет?
Редактор слегка отпрянул и выпятил грудь.
— Позвольте, что за тон…
То, что случилось дальше, вероятно, сам Бумбат предвидел меньше всего.
Откуда-то в его руке оказались большие ножницы для бумаги. Он замахнулся и… ткнул. Острие ножниц вонзилось в рукав редактора и прорезало его.
— Бумбат, вы пьяны!
Редактор вырвал ножницы и положил их на место. Поправил растрепавшиеся волосы, встал. Голос его ни разу не дрогнул.
— Бумбат, если вы пьяны, то пойдите домой и проспитесь! Или, может быть, мне позвать сторожа? Если же вам вообще не нравится у нас — пожалуйста. На ваше место мы найдем другого.
Бумбат засмеялся безумным смехом.
— Значит, вот до чего мы докатились! Значит, критик не может больше прямо высказывать свое мнение! Всевозможные гомункулы от драматургии будут задирать нос, экстравагантные дамы и кучка подкупленных мерзавцев устраивать овации любому графоману, а критик должен молчать. Храм муз превращают в постоялый двор для всякого рода авантюристов…
Редактор осмотрел прорезанный рукав и установил, что повреждения незначительны. Жена заштопает черными нитками.
— Образумьтесь же, Бумбат, прошу вас. Поймите, что так нельзя. Мы не можем так оскорблять известного писателя и издеваться над публикой… Не забывайте, что Аудзеспудур фаворит госпожи Апман, а господин Апман один из издателей нашей газеты. Понимаете ли вы, что это значит? Один из из-да-те-лей!
Но Бумбат в ответ засмеялся еще более трагическим смехом. Схватив со стола перечеркнутую рукопись, он опрометью бросился в свою комнату.
Там он разорвал все четыре страницы своей рукописи на мелкие клочки и бросил их в корзину. Выдвинул ящики стола, выхватил оттуда все рукописи, и свои и чужие, разорвал их и набил ими корзинку. Схватил со стола чернильницу и вылил ее на бумаги. Потом вытащил спички и все поджег…