— Режиссер ведь нам его прокручивал одиннадцать раз! — засмеялась она еще громче. — Ну, в Америке его показывают иногда в киноклубах.
— Здесь тоже, — сказал он.
И вдруг спросил:
— А майор как поживает?
Она взглянула на него недоуменно.
— Говард, — пояснил он. — Я просил тебя поменьше ему улыбаться, но ты, конечно, не послушалась, хотя сцена эта не вошла потом в картину. — На мгновение он задумался. — Так я и не понял, почему ты согласилась стать его женой.
— Сама не знаю, — как-то по-ребячески ответила она, — по молодости лет. — Лицо ее смягчилось — видно, недоверие прошло и ей больше не хотелось говорить неправду.
— Чтобы досадить тебе — во-первых, — произнесла она спокойно, — хоть я, наверно, и сама не понимала этого. Ну, и потом, хотела побывать в Америке.
— Так что же? Говори? — спросил он.
— Мы вскоре разошлись: он не был создан для меня, я — для кино.
— Ты вообще исчезла с горизонта, почему ты больше не снималась?
— Таким, как я, — кто в первый раз успешно снялся по случайности, потому что лучше всех показал себя на пробах, — карьеру сделать нелегко. В Америке актеры очень профессиональны, а я вот раз снялась в одной части телесериала — и завалила роль: меня заставили играть богачку — желчную, завистливую, разве это на меня похоже?
— Я бы не сказал, ты выглядишь счастливой. Счастлива?
Она улыбнулась:
— Да нет. Однако у меня есть многое.
— К примеру?
— К примеру, дочь. Чудесная девчонка, на третьем курсе университета, мы с ней друг друга очень любим.
Он посмотрел на нее с недоверием.
— Уже больше двух десятков лет прошло, — заметила она, — почти целая жизнь.
— Ты по-прежнему необычайно хороша.
— Это грим, я вся в морщинах. Без пяти минут бабушка.
Они надолго замолчали. Из кафе доносились голоса, включили музыкальный автомат. Казалось, мужчина вот-вот заговорит, но он смотрел в землю, будто не находя слов.
— Расскажи, как у тебя сложилась жизнь, весь фильм хотел спросить и не решался.
— Конечно, — с готовностью согласилась она, — мне тоже хочется услышать, как все складывалось у тебя.
Тут из-за угла появилась синьорина Ферраретти — ассистентка режиссера, бесцеремонная дурнушка — тощенькая, круглые очки, на затылке хвостик.
— Синьора, пора гримироваться, — крикнула она. — Через десять минут уже съемка!
3
Звонок под навесом умолк. Вдали послышался перестук колес. Мужчина поднялся и сунул руки в карманы.
— Я провожу тебя на перрон.
Девушка решительно покачала головой:
— Не надо, это опасно.
— Все равно пойду.
— Прошу тебя!
— И вот еще что, — сказал он уже на ходу, — майор, я слышал, — донжуан, так что поменьше ему улыбайся.
Девушка взглянула на него с мольбой.
— О, Эдди! — воскликнула она полным муки голосом и протянула ему губы.
Он обхватил ее за талию — и поневоле она откинулась назад. Напряженно глядя ей в глаза, медленно приблизил губы к ее губам и страстно поцеловал. Поцелуй был крепкий и долгий, вокруг одобрительно зашушукались, кто-то даже присвистнул.
— Стоп! — крикнула хлопушка. — Сняли!
— Обед, — в мегафон объявил режиссер, — продолжим в четыре.
Члены группы стали разбредаться кто куда. Многие направились в кафе, другие подошли к фургончикам, стоявшим на площадке перед станцией. Мужчина снял плащ, повесил на руку. Они вышли последними на пустой перрон и двинулись в сторону набережной. Пучок солнечных лучей озарял ряд розовых домов, море было светло-голубое, почти прозрачное. На одном балконе появилась женщина, держа под мышкой таз, и принялась развешивать белье. Тщательно прикрепила пару детских штанишек и маечки. Потянула за веревку — и одежки заскользили по блоку, по натянутой между домами проволоке, развеваясь как флажки. Теперь они шли мимо образованной арками галереи, где были выстроены лотки, накрытые клеенкой, некоторые — с синим якорем и надписью: «Дары моря».
— Здесь когда-то находилась пиццерия, — заметил он, — помню как сейчас, называлась «У Пецци».
Женщина молча опустила глаза.
— Неужели ты забыла, — сказал он, — там была вывеска «Пицца навынос», я сказал тебе: «Давай-ка вынесем кусочек пиццы от Пецци», а ты засмеялась.
Они спустились по короткой лестнице, миновали переулок с аркой, соединявшей два окна. Шаги их по блестящей булыжной мостовой звучали коротко и звонко, как бывает на морозе, и от этого казалось: уже зима. Однако веял теплый ветерок, доносился аромат смолосеменника. Магазинчики на набережной были все закрыты, в кафе рядом со столами, перевернутыми кверху ножками, стояли сложенные друг на друга стулья.
— Прошла пора, — заметила женщина.
Он взглянул украдкой на нее — нет ли тут намека, — но решил оставить эту тему.
— Вон там открытый ресторан, — он указал кивком, — что скажешь?
Ресторанчик назывался «Устрица» — свайная постройка из дерева и стекла на линии прибоя, поблизости от голубых купален. На волнах качались две привязанные к сваям лодки. Часть окон была зашторена циновками, а на столах средь бела дня горели лампы. Посетители — немногословные супруги-немцы средних лет, два юных интеллектуала, блондинка с собакой — последние отдыхающие. Они сели за угловой столик, подальше от остальных. Официант, должно быть, их узнал, так как поспешил к ним со смущенным видом, стараясь выглядеть радушным. Заказали камбалу на пару и шампанское, глядя, как ветер гонит облака и горизонт меняет краски. Сейчас граница между морем и небом стала ярко-синей, а высокий мыс, замыкающий залив, — зеленовато-серебристым, точно глыба льда.
— Невероятно, — помолчав, произнесла она, — целый фильм за двадцать дней — абсурд, некоторые сцены снимали вообще без дублей.
— Методы авангарда, — с улыбкой ответил он, — этакая лжекиноправда. Слишком дорого сейчас снимать кино, вот поэтому, бывает, фильмы делают и так. — Он принялся скатывать хлебные шарики и выкладывать их в ряд перед тарелкой. — Тоже мне, Ангелопулос, — пробормотал он со смешком, — хочет сделать, как в «Комедиантах», — зрелище внутри зрелища и чтобы мы играли самих себя. Ну, ладно — песни той поры и планы-эпизоды, но чем же он заменит миф и трагедию?
Официант принес шампанское, открыл бутылку. Она подняла бокал, словно собиралась произнести тост.
— Мелодрамой, — ответила она, — он их заменит мелодрамой. — Выпила маленькими глотками шампанское и открыто улыбнулась. — Он поэтому и заставлял нас все утрировать. Мы ведь практически изобразили карикатуру на самих себя.
Он тоже поднял свой бокал.
— Тогда — за мелодраму! — произнес он. — Ведь и такие великаны, как Софокл, Шекспир, Расин, — это все, по сути дела, мелодрама, и я все эти годы ничем иным не занимался.
— Расскажи о себе, — попросила она.
— Тебе в самом деле интересно?
— Конечно.
— У меня в Провансе ферма, иногда мне удается там пожить. Природа красивая, люди душевные, мне хорошо там, лошадей я люблю. — Он снова принялся за хлебные катышки, уже образовавшие вокруг бокала два кольца, — перекладывал их, будто бы раскладывал пасьянс.
— Я не это имела в виду, — сказала она.
Он подозвал официанта и заказал еще шампанского.
— Преподаю в Академии драматического искусства, — добавил, помолчав, — моя жизнь — Креонт, Макбет, Генрих VIII. — Он виновато улыбнулся. — Специализируюсь на извергах.
Она смотрела на него внимательно, с сосредоточенным, напряженным лицом, как будто чего-то тревожно ждала.
— А кино? — спросила она.
— Пять лет назад снялся в детективе, играл американца, частного агента, — всего три сцены, а потом меня убили в лифте. Но в заглавных титрах значилось: а также с участием… — и мое имя во весь экран.
— Ты — миф, — убежденно сказала она.
— Остаток, — поправил он. — Я — этот вот окурок, гляди. — И он сделал суровое, отчаянное лицо, окутав себя дымом сигареты, висевшей на нижней губе.
— Не строй из себя Эдди, — засмеялась она.
— Но я на самом деле Эдди, — сказал он тихо, сделав вид, что надвигает на лоб воображаемую шляпу. Наполнил вновь бокалы, поднял их.
— Выпьем за кино.
— Если так пойдет и дальше, то на площадку мы заявимся навеселе, Эдди, — лукаво выделяя имя, заметила она.
Театральным жестом сняв воображаемую шляпу, он поднес ее к сердцу.
— Ну что ж, так будет еще мелодраматичней.
На десерт заказали мороженое с горячим шоколадом. Торжествующий официант принес блюдо с мороженым и соусник с дымящимся шоколадом. Подавая на стол, он робко, но не без кокетства спросил, не окажут ли они ему честь поставить автографы на меню, и, получив согласие, расплылся в радостной улыбке.
Мороженое было в форме большущего цветка, в центре венчика ярко краснели вишни. Он подхватил одну пальцами и положил в рот.
— Послушай, — предложил он, — давай-ка мы финал изменим.
Она взглянула несколько недоуменно, возможно, просто пожелала услышать подтверждение тех слов, смысл которых прекрасно поняла.
— Не уезжай, — попросил он, — останься со мной.
Она будто бы в смущении склонила голову к тарелке.
— Ну, пожалуйста, — произнесла она, — прошу тебя…
— Ты говоришь, как в фильме, — заметил он, — те же самые слова.
— Мы здесь не в фильме, — ответила она почти обиженно, — довольно представляться, перегибаешь палку.
Он махнул рукой, как будто в самом деле собирался закончить этот разговор.
— Но я люблю тебя, — сказал он еле слышно.
На этот раз шутливый тон взяла она.
— Конечно, — согласилась она снисходительно, — в кино.
— Это все равно, — ответил он, — все — кино.
— Что — все?
— Все. — Он протянул руку через стол и сжал ее ладонь. — Прокрутим-ка обратно пленку и вернемся к самому началу.
Она смотрела на него, будто боясь ответить. Не отдернула руки, которую он ласково погладил, ответила тем же сама.
— Ты забыл название картины, — попыталась она сострить. — «Возврата нет».