Старик не заметил, как отхлебнул немного. Коньяк болезненно опалил горло, и он закашлялся.
— Подзовем его?
— Нет, не сейчас, — ответил младший. — Когда закончится программа, иначе не хватит времени.
Старик отпил еще. Алкоголь постепенно прилил к голове и резко оборвал слетавшиеся со всех сторон мысли, которые то пугали, то насмехались над ним, то жалели его. Не вникая в них, он слышал их торопливый, нервный говор, их взаимные укоры, язвительные колкости.
— Тише! — проговорил он.
— Что? — спросил брат.
— Ничего, так просто, — спокойно ответил он.
Неужели так важно, думал он, если в конце концов будет доказана чья-то вина? Он отпил третий глоток, который даже не горчил. Впереди, почти под носом, белела гладкая женская спина, нежное женское ухо, сверкала фальшивым камнем серьга.
«Боже мой!» — подумал он.
Он не сразу узнал ее, потому что теперь она распустила волосы. Сидящий напротив мужчина годился ему в ровесники, его добродушное лицо, казалось, светилось отражением ее нежной красоты. Может быть, его дочь? Глупости, какая, к черту, дочь! Нетрудно было заметить предательские огоньки в глубине его зеленых глаз. Мужчина налил девушке в бокал со льдом из высокой бутылки и отпустил какую-то шутку. Девушка рассмеялась. Теперь серьга уже не сверкала, но зато он увидел изящные длинные подкрашенные ресницы и часть профиля с кокетливо вздернутым носиком. Рядом с ним мысленно возникло другое лицо — искаженное горем, со стиснутыми до боли челюстями. Но сердце уже не ныло, ибо нельзя жалеть одновременно двоих.
Он поднес рюмку к губам, но не выпил. В ноздри проник резкий, терпкий запах напитка и ударил в голову. За спиной смеялись какие-то невидимые люди, звенели бокалы. Затем оркестранты снова заняли свои места.
Молодая пухленькая женщина с накладными рыжими волосами подошла к микрофону и объявила следующий номер программы. Ее узкое черное платье мешало ей непринужденно спуститься на дансинг. Тогда какой-то молодой тощий иностранец, остриженный как солдат, подбежал к возвышению и, обхватив ее за талию, легко, как ребенка, поставил на пол. По залу прокатился смех. Под бурный туш оркестра на дансинг легко выпорхнула, как воробей, та полуголая девушка, которую он увидел, стоя у входа в зал. Она, словно пролетев по воздуху, распласталась в грациозном шпагате как раз перед их столиком. А затем легкое, полное счастья тело снова запорхало по дансингу. Он отпил четвертый глоток.
— Тебе не плохо? — спросил брат.
— Нет, ничего…
— Ты нехорошо выглядишь…
— Здесь очень душно…
— Расстегни поскорей воротник, — озабоченно посоветовал брат.
С дрожью в коротких пальцах он распустил галстук, но расстегнуть воротничок ему не удалось…
— Испанский танец! — провозгласила женщина с рыжими волосами.
Вышла молодая русая женщина с перламутровой кожей. Торжественный стук кастаньет, взметнулась черная кружевная накидка, и жемчужная кожа ослепительно засияла перед глазами. Чуть слышно застучала кровь в висках, красный столик заколыхался и стал клониться набок. Мелькнуло на миг небо, пожелтелая трава, холодные овраги, в которых клубились паром источники. Черные волосы растекались, как живые, по гладкой белой спине…
— Сестры Шмидт из Федеративной Республики Германии в старом неумирающем канкане!
Кан-кан-кан-кан — стучала кровь в висках. Он ничего не видел, а снова летел к зеленому вечернему небу, пронизанному острыми красными мечами заката. Вот и облака — какие они горячие!.. Облака — как пена, которая медленно растекается по лицу. И когда ему показалось, что он уже тонет в облаках, он внезапно снова оказался на шатком стуле, смутно различая окружающее среди табачного чада, музыки, густого запаха разгоряченных тел и духов. В снопе прожекторных лучей мелькали стройные ноги в черных чулках, ослепительная белизна кружев, как облака, как пена, которая клубится и, жаркая и жуткая, обволакивает лицо… Небо…
Люди за соседними столиками повскакали с мест, но оркестр продолжал играть. Белая пена кружев замерла и окаменела, черная завеса опустилась над красивыми коленями. А оркестр играл, и саксофон во весь голос стремился к финалу.
7
Лишь следующей ночью он пришел в себя. Белые стены, белый потолок, белые высокие окна и мертвенный свет единственной электрической лампочки. В душе никаких воспоминаний. Необъятное мертвое спокойствие. В груди время от времени медленно, но отчетливо билось живое сердце.
Внезапно он увидел перед собой осунувшееся от горя лицо жены. И в тот же миг с поразительной ясностью вспомнилось все… Жив, он жив! Но радости он не почувствовал, ибо сознание все еще было окутано мраком. Вот — он может шевелить губами, руками… Но он не знал, что левая нога навсегда омертвела… Он закрыл глаза.
— Евтим! — тихо и ласково позвала жена.
Он снова открыл глаза. Мрак медленно рассеивался, он постепенно приходил в себя.
— Он вернулся?
— Вернулся, — солгала она.
— И она теперь счастлива?
— Да, счастлива, — солгала она.
Он помолчал.
— Нет, не счастлива! Но пусть не страдает, — вымолвил он лишь краем губ.
— Не думай о ней! — умоляюще сказала она. — Сейчас она радуется… А когда ты выздоровеешь, ее радости не будет конца…
Он медленно закрыл глаза и унесся в звуки музыки, доносившейся откуда-то издалека. Мрак быстро расступался. Из темноты проглянуло чистое, синее небо, блестевшее все ярче и ярче… Небо и надежда — пока человек жив, они всегда над ним и в нем.
Музыка замерла вдали.
Она повернулась к нему спиной, не зная, что он уже ничего не видит; ее худая, тонкая фигурка содрогалась, как тростинка на озере под дуновением вечернего ветерка.
Перевод Н. Попова.
Илия ВоленИОВ
I
Николай Назаров — священник; точнее, он был священником. Как он принял священнический сан, почему взбунтовалась его душа, какие мысли волновали его и продолжают волновать — вот о чем рассказывается в этой небольшой повести.
У молодых Назаровых долгое время не было детей; годы шли, горечь от того, что у них нет ребенка, росла, лишала их обычных семейных радостей.
Но многое в жизни приходит тогда, когда уже и не ждешь, — «пресвитерша», как шутливо называл жену Назаров, родила мальчика. Нетрудно себе представить счастье родителей. Ребенка окрестили Стефаном — в честь деда — и устроили пышные крестины. Созвали все село. Сколько тут было угощения, выпивки, подарков!
Старый священник, крестивший ребенка, вытер усы, взглянул на Назарова своими синими колючими глазами и изрек:
— Вознеси небу благодарственную молитву!.. Господь, испытав страданиями веру праведного Иова из священной Библии, снова сподобил его детьми и дал ему богатства вдвое… Так и с тобой… Нарочно… Чтобы сугубой была твоя радость… Да будет благословенно имя господне! — И он протянул к Назарову рюмку.
Назаров чокнулся, отпил, но вместо ответа задумался.
Больше детей у них не было — сами не захотели. В те годы люди, пережив тяжелую войну и боясь бедности, а отчасти следуя моде, пришедшей с Запада, из Франции, предпочитали иметь одного ребенка. «Какой смысл? — рассуждали они. — Народишь полон дом детей, а потом им голодать да нищенствовать, дробить и без того раздробленное хозяйство! Лучше уж одного вырастить. Выучить его, в люди вывести… чтобы не мытарился он, разбивая мотыгой комья на борозде…» А Иона, жена Назарова, не желала иметь второго ребенка еще и потому, что не хотелось ей делить материнскую свою любовь между двумя детьми.
Стефан рос смышленым ребенком, доставлял родителям все новые и новые радости. Его естественное, может быть, несколько раннее развитие казалось Назаровым — из родительского честолюбия — необыкновенным. Они души не чаяли в сыне. Не раз Назаров ловил себя на том, что слишком много занимает посторонних разговорами о ребенке, краснел и неожиданно для всех замолкал.
У маленького Стефана действительно стали проявляться хорошие черты характера. В играх он всегда был заводилой, отлично учился, скоро его потянуло к музыке, и родители сначала купили ему аккордеон, а затем — скрипку. Был он добр, весел, остроумен, с ним любили водиться. «В кого он пошел?!» — часто спрашивали близкие. Открывая в мальчике кто материнские, кто отцовские черты, все сходились в одном: способность к музыке Стефан унаследовал от прадеда — талант этот, пройдя неведомыми путями в скрытом, спящем состоянии через деда и отца, пробудился в правнуке.
II
Николай Назаров окончил духовную семинарию.
В первый же год учения (было это вскоре после мировой войны и Октябрьской революции в России) ему довелось участвовать в стачке. Стачку объявил весь пансион во главе со старшеклассниками. Стояла зима, в пансионе было холодно, кормили плохо. Отказавшись разойтись по классам, семинаристы столпились в коридоре перед кабинетом ректора и на мотив популярной тогда революционной песни «Бандьера росса» стали петь песенку, сочиненную одним из семинаристов. В песне говорилось о «голоде и холоде» и о «кривобородом Клемансо» — это был намек на архимандрита Климента, исполнявшего должность ректора, «который бродит по коридорам, выпятив грудь…». Припев оставался прежним, и после слов «Бандьера росса триумфера» отдельные голоса робко подтягивали «Вива эль коммунизма…». Разумеется, стачку пришлось прекратить, семинаристы с третьего урока приступили к занятиям, вожакам снизили оценки по поведению… Но питание улучшили, привезли уголь и назначили нового ректора, а «кривобородого Клемансо», с таким вожделением посматривавшего на этот пост, понизили в сане и куда-то перевели.
Таково было первое сильное впечатление от семинарии у робкого крестьянского парнишки Николая Назарова.
Утром и вечером семинаристы ходили в церковь, помещавшуюся во дворе пансиона. Вскоре Назаров стал замечать, что некоторые его товарищи, увиливая от богослужений, прячутся в спальнях, в саду или внизу в котельной, что во время утренней службы старшеклассники — они обычно стояли вдоль стен церкви, — раскрыв учебники, зубрят уроки; в дни великого поста, когда службы были особенно тягостны и длинны, отдельные храбрецы и шутники, укрываясь за спинами товарищей, приходящих при этом в веселое возбуждение, усаживаются на пол по-турецки. А был случай, разумеется из ряда вон выходящий, когда один из семинаристов, обманув надзирателя, будто он собирается идти в монахи, большую часть великопостных богослужений пролежал ничком на полу, пока однажды под общий смех не обнаружилось, что он спит.