н дальних выселок на богослужение. Крыстев усвоил привычку ректора, епископа Антония — то и дело почесывал свою редкую козью бороденку, кривя при этом губы в обратную сторону.
Назаров водил дружбу с другими священниками, словно стремился в их среде укрыться от чего-то: с ними ему было как-то беспокойно и в то же время хорошо.
Незаметно для себя молодой священник подошел к селу. Вот лесок, поле — собственность одной из его теток. Когда-то он приходил сюда жать. Обильные снега стаяли недавно, и молодые дубовые деревца, не сбросившие свою прошлогоднюю коричневую листву, еще стояли, склонившись к земле. А сама земля была торжественно тиха, празднично чиста. Воздух был настолько прозрачен, что поля и холмы казались нагими. Вдалеке веселым трауром чернела оставленная под пары земля.
Задумчиво сидя на одной из солнечных полян среди лесной глухомани, Назаров внезапно вздрогнул и прислушался — внизу, по дороге, громыхая колесами, одиноко ехала телега. Он поднялся и, постояв с минуту, решил идти дальше не дорогой, а заросшей тропинкой. Пробираясь через кустарник, он нервно теребил бородку. «Ведь я зимой специально ее несколько раз отращивал, чтобы привыкнуть, и все не могу!..» — подумал он и недовольно поморщился, припоминая насмешливые взгляды парней и споры, которые они с ним затевали. «Ты что, видел бога? — спрашивали его деревенские парни. — Раз нет неба, где же он сидит, твой господь?» А Иван Новачков, которого уже несколько раз исключали из гимназии за коммунистическую деятельность — сейчас он готовился сдавать экзамены экстерном, — опровергал библейское объяснение сотворения мира, отрицал евангельские легенды, связанные с рождением и воскрешением Христа, и даже самого Христа, противопоставляя религии науку, а богу — разум; у него был приятный тенор, и в компании он пел «Молитву» и «В корчме» Ботева, причем специально качал ногой, чтобы голос у него вибрировал. В спорах у Назарова не оказывалось союзников; он весь заливался краской и, хотя не был убежден в своей правоте, ожесточенно защищался, нередко грубо оскорбляя противника. Тем не менее они с Новачковым были почти приятели — любили петь в два голоса, оба пользовались успехом у девушек, вместе ходили на гулянки. Новачков был красив и подтянут. У него были кудрявые волосы, прямой нос, живые карие глаза.
После этих споров Назаров всегда возвращался домой молчаливый и мрачный. Жена, глядя на него с неодобрением, замечала:
— Ты что, снова спорил с этими? Я говорила тебе — не связывайся. Дома со мной тебе скучно!
Николай зло ее обрывал, они начинали препираться, и жена, рассердившись, уходила в спальню.
Жена Назарова — Иона — оказалась властной женщиной; она всегда считала правой только себя и старалась навязать свое мнение другим. В то же время она была трудолюбива, практична, строга и сдержанна — в ней всегда рассудок преобладал над чувством. Иона не любила ходить на похороны, и если ей все же приходилось участвовать в погребении кого-нибудь из близких, она, бывало, слезы не проронит; свекровь ее, бабушка Вылкана, часто как бы в шутку говорила ей: «Как же ты меня оплакивать будешь? Ни единой-то слезинки я у тебя не видывала!» А Иона ей холодно отвечала: «Не могу голосить — голос у меня дурной!»
За зиму молодые присмотрелись друг к другу, свыклись, вошли, так сказать, в русло семейной жизни. Но вот снег начал таять, потеплело, и Назаров отправился в город. Там ему сообщили, что митрополит уехал в столицу — он был членом синода — и скоро возвратится. Назаров по целым дням рылся в церковных книгах, утром и вечером посещал церковь. К тому времени он уже отпустил длинные волосы и бородку. На взятые в долг деньги заказал себе рясу и одежду для служб. Наконец митрополит возвратился, назначили день для рукоположения. Во время чина от напряжения по лицу Назарова струйками стекал пот. Ему казалось, что митрополит и другие священники радуются, что вот еще один человек загубил себя, и он ненавидел их. В алтаре его облачили в подрясник и надели на плечи длинный золотистый орарь. Он вышел через царские врата со служебником в руках и, крестясь правой рукой, в которой у него был зажат конец ораря, произнес свою первую молитву.
Несколько дней Назаров прожил как во сне. Неужели он действительно стал священником и теперь всю жизнь будет носить эти одежды? Не шутка ли это? Не сон ли? А если он захочет?.. Камилавка обручем стягивала ему голову, казалось, она высокой трубой торчит у него на макушке и вот-вот упадет и покатится по земле. Ворот подрясника его душил, широкие длинные рукава покрывали кисти рук. Он чувствовал себя запеленатым в рясу и не мог свободно сделать ни шагу. Однако постепенно Назаров стал привыкать… Вскоре он сообщил домашним, что возвращается. Сегодня они, верно, ждут, что он приедет со станции на почтовой телеге, — это его высматривал почтальон…
И вот он снова стоит один над селом, на гребне высокого, поросшего лесом холма. Внизу, за рекой, по пологому склону разбросаны домишки, утопающие в нежной молодой белизне цветущих сливовых садов. Какая невинная белизна — фруктовые деревья словно решили показать людям всю свою внутреннюю чистоту. До него доносится дрожащее блеяние ягнят, неизвестно почему поют петухи… Назаров проследил взглядом изгибы реки и, дойдя до Свода — места, где утонуло немало деревенских парней, — нахмурился. Постояв еще немного, он боком стал спускаться по крутой тропе, перебрался по дамбе на другой берег и садами вышел к дому. Во дворе его уже поджидали жена, мать, сестры и другие родственники. Его словно ударило током, он почувствовал, что кровь отхлынула от лица, а ноги словно одеревенели. Собравшись с духом, он машинально, словно это был не он, а кто-то другой, сделал навстречу им несколько шагов. Жена смотрела на него и плакала. Когда он подошел, она уткнулась ему в плечо, а мать запричитала:
— Сынок, сынок, такой молодой, а уже похоронил себя! Теперь всю жизнь в стороне от людей, не танцевать тебе хоро, не петь, не веселиться!
— Но зато всегда будет «готовый ломоть»! — злобно ответил Назаров, но тотчас спохватился, обнял жену и мать и повел их в дом.
V
С тех пор прошло много лет.
Николай Назаров — уже немолодой священник с седеющей бородой — в возбуждении прохаживался взад и вперед по двору; он то и дело вытаскивал из кармашка коричневого подрясника часы и, мельком взглянув на них, устремлял взгляд на шоссе — ждал автобуса, на котором с минуты на минуту должен был приехать из города сын. Стефан окончил консерваторию по классу скрипки, и его назначили в один из симфонических оркестров страны. Сегодня он должен был приехать, чтобы повидаться с родными перед тем, как приступить к работе.
По шоссе, которое в этом месте шло под гору, вздымая облака пыли, проносились грузовики, мотоциклы и легковые машины. Справа виднелись красные черепичные крыши кооперативных построек, а за ними желтели поля пшеницы, весело зеленела кукуруза, синели виноградники, прохладой темнели леса.
— Что, все еще нет? — послышался оживленный голос, и за порог дома, глядя из-под ладони на дорогу, вышла мать Назарова — уже сгорбленная, вся какая-то усохшая старушка. — Больно рано вышел, сынок, сваришься на эдаком солнце!.. Опять парит. Верно, к дождю. И когда перестанет лить?..
— Что-то нет… — смущенно протянул Назаров. — Да ты сама знаешь, что автобус то раньше придет, то запоздает… Всегда не по расписанию! Болгарская точность!
— Приедет, приедет ненаглядный! Вот мать-то обрадуется, как вернется вечером с поля!.. Ох, никак выкипело! — всплеснула она руками и бросилась в дом.
Назаров еще раз взглянул на шоссе, затем — на часы и пошел в сад. С тех пор как в селе было основано кооперативное хозяйство, Назаровы, да и большинство крестьян, основную часть своего приусадебного участка стали отводить под сад и огород, оставляя для двора только узенькую полоску. В огороде Назаров посеял люцерну — она сочно зеленела, напоенная недавними проливными дождями, а в другой половине женщины посадили цветы, помидоры, картофель, перец, лук — всего понемножку. Назаров подошел к пчелиным ульям, стоявшим в высокой люцерне. Одни пчелы возвращались с полей и, тяжело волоча желтые брюшки, вползали в ульи, другие вылетали оттуда и, искрой блеснув на солнце, исчезали.
На душе у Назарова стало легко, он улыбнулся. Наглядевшись на пчел, он присел на колоду в тени орехового дерева, откуда была видна часть шоссе. Стоял нестерпимый полуденный зной. «Хорошо бы искупаться!.. Только отстоялась ли вода после дождей? Другие священники по улицам уже стали ходить в гражданском, а я все…» — подумал он про себя с легким недовольством и провел платком за воротом, вытирая вспотевшую шею. Облачение, служба… За много лет все это не только сделалось привычным, но и порядком надоело…
В первые годы службы он усердно читал романы западных писателей, где главными героями были пасторы и кюре. Под их влиянием ему хотелось быть не «обрядным», а «социальным» священником, применять некое «практическое» христианство. Он стремился стоять ближе к своей пастве, постоянно находиться среди крестьян, жить их заботами, помогать советами, облегчать страдания… «Поводов более чем достаточно, — со вздохом подумал Назаров. — Братья перегрызают друг другу глотку из-за клочка земли, сын держит больного отца в сыром погребе без воды и хлеба, чтобы вынудить старика отписать ему дом; мачеха колет ржавой иглой худенькие ручонки падчерицы, желая ее уморить; потерявший голову супруг бросает жену с детьми ради женщины легкого поведения; крестьяне, разделившись на партии, жестоко враждуют, пакостят друг другу, пишут анонимные лживые доносы властям… Боже мой, как они изводят друг друга!.. Родные, друзья, супруги!.. Словно люди сближаются для того, чтобы возненавидеть друг друга, говорят на одном языке, чтобы ничего не понимать, встречаются, чтобы помериться силами!..» Одни — это были самые жалкие — благоговейно выслушивали его советы, а потом постоянно бегали к нему жаловаться по мелочам, старались использовать его против своих недругов; другие слушали его молча и презрительно усмехаясь, а третьи выгоняли его чуть ли не взашей.