Но мысль моя росла, она заполнила землю, и ты сбежал на Олимп. Она выросла до Олимпа, и ты сбежал на небо. Она достигла неба, и ты… тогда мне сказали: «Бог внутри нас». Люди даже назвали самых достойных из смертных — Будду, Христа, Магомета — богами, а самые лучшие свои книги — боговдохновенными… Но ведь это уже почти отрицание бога… боги стали спускаться на землю!
…Итак, при каждом своем отступлении ты укрывался в неизвестном — ибо твоя сила в том, чего мы еще не постигли… Ты — это то, чего мы не знаем и что мы должны постичь!
Я рассуждаю о тебе по-человечески, но, скажи, каким другим способом я могу рассуждать? Голова дана быку, чтобы бодать, а человеку — чтобы думать.
Палачи, мучители, убийцы целых народов живут счастливо до глубокой старости и умирают легко, как во сне; а добрые, праведные, верующие в тебя ведут мученическую жизнь и умирают в страшных, нечеловеческих страданиях. Где же ты?.. Тиранам кланяются до земли, подлецов уважают, лжецы шествуют с поднятой головой, а честными, чистыми, скромными пренебрегают. Где же ты? Изумленный земной несправедливостью, человек изрек абсурд: «Бог наказывает того, кого любит!» — то есть страдают здесь на земле, чтобы быть счастливыми там, на небе. (Впрочем, позднее торговцы религией хорошо использовали этот абсурд…) Итак, если бы земля не впитывала в себя слезы несчастных и кровь невинных, то суша давно перестала бы существовать… Я спрашиваю: «Где же ты?» Твое невмешательство в жизнь человека равносильно несуществованию. «Я иду вперед — и нет его, назад — и не нахожу его».
Человек создавался и воспитывался две тысячи лет, двадцать тысяч лет. Он знал, что над ним синеет небесная твердь с ослепительным солнцем, которое вечером уходит спать за леса с блестящими трепетными звездами, с бледной красавицей луной, воспетой поэтами, свидетельницей влюбленных. А выше, на небе, среди белокрылых поющих ангелов — твой престол; твой… и наш рай…
Что же оказалось? Нет небесной тверди, есть бесконечность; маленькие лучистые звездочки — это огромные миры, вероятно населенные; белая, улыбающаяся луна — мертвая планета с уродливыми горами, потухшими вулканами, бесплодными песками. Человек не создан в один день, а «по воле» матери происходит из зародившейся во влаге клетки. А земля когда-то была… потом она остынет и жизнь на ней исчезнет. Ладно, но где смысл всего этого? Скажи, где?.. Открой мне смысл!
…Удовольствия, счастье, любовь мы считаем чем-то греховным, наказуемым; человек должен быть несчастным, должен страдать, чтобы заслужить вечное блаженство, рай. По какому праву уже столько веков у нас отнимают землю и предлагают какое-то — как оказалось, несуществующее — небо? Почему нам отказывают в жизни, пока мы живы, и предлагают ее нам, когда нас уже нет в живых, и как последнее оружие нам оставляют примирение?..
Я тоже не жил, я мечтал. К жизни я испытывал только скорбное любопытство! Я глубоко усомнился в бессмертии, а раз нет бессмертия, мне все равно, существуешь ты или нет… А как бы я желал, чтобы ты существовал, тогда я мог бы тебя ненавидеть!
Вдобавок ко всему меня приводила в отчаяние моя ограниченность. Стоит мне подумать о бесконечности, и я на миг впадаю в безумие. Мне не хватает органов чувств, чтобы ее воспринять.
Моя скорбь, мое отчаяние были безмерны. И вот серебряный лунный серп казался мне застывшим в небе вопросительным знаком, синие вершины Балканских гор — горбами, птицы по утрам не пели, а… лаяли — хе-хе, особенно одна, которая каждое утро прилетала к моему окну, — «тиу-тяф» — просто лаяла, как деревенская дворняжка!.. Лицо мое стало злым и горестным, глаза мои, казалось, лопнут от напряжения — они смотрели не на мир, а внутрь, как у умирающего.
Одна у человека душа, а страданий много.
Я останавливался перед портретом моего несчастного сына. А он глядел на меня, точно с того света, пристально, с укоризной, и говорил: «Ты куда-то собрался? Иди, иди!»
…Ты обещал мне вечную жизнь и блаженство. Но мой ум разбил эти иллюзии. Я остался без опоры, на бездорожье. Я не желаю скользить по поверхности явлений — я мыслящий человек. И вот я закружился среди какого-то леденящего хаоса — я искал что-то по ту сторону бытия. Я кружился и слышал за собой злобное хихиканье: «Ум твой никогда не постигнет бесконечности, тебе никогда не разрешить вопросов, застрявших у тебя в глотке!» Ты, может быть, ждешь, что моя мысль, утомившись искать, носится в пустом ледяном безмолвном пространстве и, поняв, что она не в силах справиться с величием бескрайней звездной вселенной, почувствует себя страшно одинокой и вновь возвратится к себе, к сладостным иллюзиям?.. Дай мне опору!..
Я напрасно спрашиваю, напрасно стучусь. За дверью никого нет. Там лежат уже мертвые человеческие надежды… Словно я стою на берегу Разума и кричу в пустоту, в глухое, безмолвное пространство. «Кричи, если есть кому тебе ответить».
Я хорошо понимаю, что нет более банального «философа», чем я; я высказываю не свои мысли, а мысли своего времени.
…Твои наместники на земле, которым ты дал право «связывать и разрешать», сказав: «Что вы свяжете на земле, то будет связано на небе!» и «Что разрешите на земле, то будет разрешено на небе!» — садятся на митрополичьи престолы с помощью подкупов и интриг, а потом начинаются притязания, борьба за карьеру, козни и деление на партии; они гнушаются бедных и водят сладострастную дружбу с богатыми, живущими в довольстве; здесь и тайные любовницы, и незаконнорожденные, и чревоугодие, и заботы о теле, каких не найдешь даже у светских людей, — каждодневная гимнастика и ванны с лекарственными травами… Куда же девалось «умерщвление плоти» и «возвышение духа»? Почему природа этих людей должна быть до такой степени искажена, что они живут неестественной, скрытой, двойственной жизнью — одной на словах, другой на деле?
Нигде чинопочитание, раболепие, барство не развито так сильно, как в этой среде. Эти несменяемые, пожизненные «князья церкви» — носители «божьей благодати», и мы падаем перед ними на колени, сложив руки на груди, и целуем их благословляющую десницу. Они так унизили нас, так затоптали, что мы ощущаем наслаждение от подчиненного своего положения, от своего угодничества. Кого другого — облаченного в золотые одежды — встречают такими хвалебными песнопениями, за кем другим несут края одежды? О, как они далеки от смирения!
Я уважаю одного молодого человека, бывшего когда-то высшим духовным сановником, который снял сан, женился и сейчас растит детей; он живет бедно, зарабатывает на хлеб «в поте лица своего», но честно, в соответствии со своей природой.
…В моем страдании всегда было какое-то воодушевление, какая-то нотка пафоса — это было страдание существа, любившего жизнь. Моя скорбь была бунтарской, восторженной, победной. Любя жизнь, я любил и страдания. Действительно, нет уголка, где душа не могла бы свить себе гнезда… Я понял, что миром управляют твои холодные ангелы — законы природы, что на дне всего, как жемчуг, светит мысль, что каждая рожденная мысль направлена против тебя, что мерило всему — человек. Я высунул голову над волнующейся поверхностью, выбрался и встал на Мысль, как на твердь. Врожденный оптимизм человека настолько велик, что порой кажется, будто его страдания притворны. Человек живет так, словно ему не предстоит умереть, и умирает, не досказав слово. По библейской легенде, он вкусил плоды с древа познания и пожелал стать богом. И человек стал богом — господином земли и неба. Мысль и Воля — вот два его лица. И я, господин земли и неба, превращу землю в наш дом. Человек перестанет чувствовать себя на земле гостем, перестанет говорить перед смертью: «Я ухожу». Все здесь, на земле! Я заменю «бессмертие» жизнью… Будущим. Детьми. Дети пойдут вперед, энергия разума их будет возрастать, и они будут раскрывать то, что было для нас тайной… Они будут идти вперед и раскрывать тайны, будут оглядываться назад — и раскрывать тайны. Они приобретут чувство безначального и бесконечного. Они побывают всюду. Они перенесут на землю страшный праведный суд и самый рай. Они будут идти все дальше и дальше и будут понимать все больше и больше, ибо жить — это значит понимать. Вот тебе и вечная жизнь, вот тебе и бессмертие. А смысл жизни в том, чтобы совершенствовать мир…
Итак, я стал сильным! Я создал тебя, я и отрек. Отныне я господин себе! Взгляни и увидь, прислушайся и услышь, что я сделал на земле. Я был голоден — и приготовил себе еду повкуснее трав и кореньев, я был наг — и оделся в шелк, я жил под дождем и палящими лучами солнца — и построил себе жилища, куда лучше, чем дупла и пещеры, которые предоставил мне ты. Я был нем — и из уст моих полились золотые слова и песни чудесней соловьиных трелей — человек еще не создал ничего прекраснее музыки!
С моими мечтами — этим острием жизни, пробивающим путь в будущее, — я буду восходить все выше и выше; вокруг будет становиться все просторнее, все свежее, все светлее; я полечу к звездам искать себе подобных. И внизу, на цветущих равнинах, и наверху, в сияющих звездных пространствах, — во всех уголках вселенной будет греметь торжественный гимн человеку!
Мысль моя человеческая, расцветай! Побеждай! Освобождай! Будь я поэтом — я написал бы тебе оду, будь я музыкантом, — я сочинил бы тебе песнь, будь я скульптором, — я изваял бы тебя!»
На этом кончаются слова Назарова.
IX
Священник Николай Назаров снял сан. После смерти сына он взял отпуск — на это время в село приезжал служить другой священник. Назаров сидел дома с женой и матерью. Порой без всякого повода он начинал плакать, как будто тело его страдало уже само, без участия мыслей и чувств. Когда отпуск истек и ему снова пришлось приступить к службе, на похоронах он был не в состоянии себя сдерживать и плакал вместе с родными покойного. Он вторично испросил отпуск, снова сидел один с женой и матерью, и страдал, и размышлял — по целым дням, по целым ночам!
Когда же второй отпуск окончился и Назаров в один из воскресных дней пришел утром в церковь, чтобы служить литургию, он был поражен: он не мог открыть рта, чтобы читать, петь, молиться. Казалось, он онемел. Язык его заплетался, из горла не вылетело ни звука. Кровь бросилась ему в лицо, он чувствовал какое-то непреодолимое отвращение, совесть его бунтовала, не желая лгать.