И он отказался от священнического сана.
Его приятель Иван Новачков попытался использовать его отречение для пропаганды против религии. Но Назаров с возмущением это отверг. Ему предложили хорошую работу, он ответил: «Дайте подумать». И снова уединился дома, с женой и матерью.
Назаров заметил, что Иона начала хлопотать по дому, браться за всякую работу; готовя для родительских суббот, она отрывала кусочки от теста и пекла себе на плите лепешки. А однажды она рассказала ему сон, который произвел на Назарова сильное впечатление. Ей приснилось, что над большим кустом боярышника порхает и тревожно щебечет птичка. Иона заглянула в колючий кустарник и увидела мертвого птенца, но в стороне она заметила еще одного, который взмахивал крылышками, пытаясь вспорхнуть, и уже не могла оторвать от него глаз.
После этого сна Назарову стало казаться, что жена иногда улыбается, пусть одними только глазами; в ее взгляде появилось что-то приветливое. И вот настал день, когда на губах ее затрепетала настоящая, хотя еще и страдальческая улыбка.
Иона понемногу стала увлекаться работой, думать о каких-то посторонних вещах… Стоило ей вспомнить о сыне, и она пугалась: неужто она начинает его забывать? Она пыталась искусственно поддерживать в себе скорбь; страдала от самого ее угасания, оттого, что постепенно забывает свое дитя. Между ней, мужем и свекровью теперь иногда возникали споры — идти или не идти в гости или на какую-нибудь вечеринку.
Все это напоминало Назарову одну пташку, которая, пробудясь ранним утром у него под окном, пропоет несколько веселых трелей — свежих, как утро, светлых, как утро, радостных, как утро, пропоет их, как гимн, как молитву возрождающемуся дню, и умолкнет. Может быть, эта пташка просто не выспалась и, пропев свои трели, погружалась в дремоту?
Бабушка Вылкана снова стала выходить за ворота: посидеть на скамеечке, погреться на солнышке, поболтать с соседками. В четверги — день, когда утонул Стефан, — она рассказывала женщинам особым протяжным голосом, нараспев:
— Приготовила я ему поесть; поел он, внучек мой милый, и прилег отдохнуть на мою кровать за печку — сладко так засопел. А как отправился в село, за воротами обернулся ко мне и к отцу, поклонился в пояс, улыбнулся так ласково-ласково и говорит: «До свиданья, отец, до свиданья, бабуся»… словно знал горемычный, что уже не вернется живым!
— В это время, — и она взглядывала на солнце, — он еще живой был… Когда душенька его светлая отлетала, когда принял он свою муку, Николай грядку вскапывал в саду, а я пряла…
Уходил — смеясь, принесли — колодой!..
Иван Новачков снова пришел к Назарову.
— Свояк, — жены обоих были из одного села, — хватит тосковать! Дадим тебе хорошую работу. Сам выбирай… Самую лучшую!
— Лучшее место всегда должно быть свободно, — усмехнулся философски Назаров. — Оно принадлежит будущему…
— Может, пойдешь ко мне в канцелярию или в сельпо, в сельсовет? Куда хочешь! Хорошую службу тебе дадим, легкую! То, что ты сделал, большой плюс для тебя!.. Давай только решим — где! Одного переведем, другого… так или иначе, устроим тебя.
— Я буду работать, — помедлил с ответом Назаров, — но службы мне не надо. Буду как все. В какую-нибудь бригаду меня включите: виноградарей, огородников или по пчеловодству. Ты ведь знаешь, свояк, я в этом деле разбираюсь.
— Значит, хочешь работать под солнышком, не хочешь в канцелярию?
— Не хочу, чтобы люди подумали, будто я рясу снял ради хорошего места, ради собственной выгоды… Они должны понять настоящую причину, которая меня на то толкнула.
— Все знают, свояк!.. Да… тебя ведь еще из семинарии исключали — я-то помню!
— Исключали, — задумчиво протянул Назаров, — я еще тогда епископу Антонию сказал: «Недоволен я, — говорю ему наивно, по-мальчишески, — жизнью недоволен. Есть бедные и есть богатые, одни страдают, а другие счастливы. Нет справедливости. В церкви одно говорится, а за стенами ее другое делается!» И должен признаться, что епископ Антоний тяжело вздохнул…
— Ну и странный же ты, свояк!.. А помнишь, как ты меня критиковал? Когда нашу власть устанавливали и когда я молодежи велел возле церкви кричать: «Долой бога!..» Помнишь, что ты мне тогда сказал? Здорово меня раскритиковал! — засмеялся шутливо Новачков.
— Да, помню, — тоже засмеялся Назаров. — Я сказал: «Если есть бог, то хоть всем селом соберитесь и кричите, все равно толку не будет, а если нет, то кому же вы кричите?»
Старые приятели снова рассмеялись.
— Ну и чудной же ты, свояк!
— Мы не то чтобы действительно до конца верили во все эти вещи, — заговорил словно сам с собой Назаров, — в бога, ангелов, в тот свет, рай… а просто нам хотелось, чтобы так было, ради красоты. А когда являлся нам среди наших верований разум, мы спешили захлопнуть перед ним дверь.
— Теперь с этим покончено! Теперь этим чучелом, богом, только ворон пугать можно, а не людей!.. «Тени суетные и мечты пустые», а? Кто это сказал? Вазов, что ли?
Сравнение с чучелом показалось Назарову грубым, он поморщился и ничего не ответил.
— Разве не стыдно, свояк, — внезапно весь вспыхнул Новачков, — что от нас, от людей, все зависит — подчеркиваю: от нас! — а мы все еще не можем сделать жизнь лучше и красивее! Да и счастливее!.. А ведь от нас зависит! Ни от кого другого! Теперь с большой буквы пишется Человек, а не бог! Это неоспоримая аксиома!.. Вот, свояк, — добавил Новачков, с восторгом глядя в глаза Назарову, — возьмем и снова запоем с тобой в два голоса, как в юности! Помнишь, а?
— Да, снова запоем в два голоса… опять ты — первым, а я — вторым, — лукаво и добродушно улыбаясь, добавил Назаров.
Иона окрепла, даже стала выходить на работы в поле, только после родительских суббот у нее по нескольку дней болела голова. Иногда ночами, когда долго не шел сон, она начинала подсчитывать, сколько точно прошло лет, месяцев, дней со дня смерти сына, сколько ему было бы сейчас, сколько у него могло родиться детей, будь он женат. Долгие годы ей все снился малыш, которого она почему-то побаивалась; он молча топал ножонками по комнатам и смотрел прямо ей в глаза. Когда муж предлагал ей взять у одного из своих родственников ребенка на воспитание, она сердилась, но иногда подумывала о племяннике — сыне сестры.
Бабушка Вылкана давно уже приготовила одежду, в которую ее должны были обрядить после смерти, заказала надгробную плиту и свечи и терпеливо ждала смерти, но когда по селу прошел слух, будто коммунисты будут не хоронить, а сжигать умерших, старуха сильно встревожилась. Она начала ночи напролет молиться богу, чтобы тот поскорее ее прибрал, — ей непременно хотелось попасть на тот свет, к близким, такой, как она есть. Но когда старуха однажды простудилась и слегла, она так перепугалась, что каждый день заставляла сына бегать за врачом. С помощью пенициллина и биомицина ее спасли. Бабушка Вылкана сильно исхудала и начала есть много и без разбору. Все чаще можно было видеть, как она к чему-то прислушивается, а то вдруг засмеется и пробормочет про себя: «Ну вот, снова в голове у меня сверчки стрекочут!» В глазах ее и в смехе появилось что-то неразумное.
Могила Стефана Назарова всегда была прибрана: трава прополота, посажены цветы. На кресте все еще виднелись выцветшие некрологи, наклеенные родней на сороковины. За домом, на том месте, где когда-то обмывали покойного, зеленела молодая осина. Назаров обнес сад железной сеткой, посадил виноградные лозы и устроил под ними беседку. Даже на лестнице, ведущей на второй этаж, были сделаны перила. В комнате Стефана на стене висела скрипка, красная, блестящая, и, когда открывали дверь, она сама издавала тихие, нежные звуки.
Николай Назаров сначала стал пасечником — ему нравилась эта тихая, располагающая к раздумьям работа среди трудолюбивых честных рабочих пчел. Но пасечником он пробыл только одно лето. Ему неприятно было быть всегда одному, захотелось на люди. И он перешел в виноградарскую бригаду — здесь работа была легче, больше подходила для его возраста. Спозаранку Назарова будил рокот машин, бодрые песни, передававшиеся из местного радиоузла, гул самолетов — неподалеку был аэродром, — совершавших виражи в небе.
Утром, когда он проходил мимо школы, его радовали ребятишки, делавшие во дворе зарядку, — это было куда лучше, чем читать молитвы перед уроком. Весной кукушки куковали, сидя уже не на старых узловатых грушах по межам, а на железных столбах высоковольтной линии, река, покинув свое живописное русло, бурлила в каналах по полям.
В бригаде виноградарей были и молодые люди. И когда кто-нибудь из шутников называл его «дедушка», он в первую минуту терялся от неожиданности — ему все еще казалось, что он, как прежде, молод и полон жизни. Назаров первым применял все нововведения агронома, сам читал книжки по виноградарскому делу — боролся за высокие урожаи. Раньше, когда его земля и скот перешли к кооперативу, он чувствовал себя ограбленным, а сейчас, глядя на просторные кооперативные поля, на огромные стада на пастбищах, он ощущал себя неимоверно богатым, словно кто-то сторицей возвратил ему и землю и скот. В бригаде ему было хорошо, словно все вокруг были его братья, словно все были его детьми.
А когда однажды утром он услышал по радио, что советская ракета долетела до Луны, он весь день провел в каком-то торжественном молчании, словно при выносе даров во время литургии, и в сознании его вертелось одно слово: «Победа!»
Перевод Т. Колевой.
Андрей ГуляшкиСЛУЧАЙ В МОМЧИЛОВЕ[3]
Если взобраться на плешивое темя Карабаира, поросшее лишь папоротником да ежевикой, и стать лицом к югу, взору откроются цепи крутых лесистых холмов; чем дальше, они становятся все ниже и ниже и наконец совершенно сливаются с необъятными просторами залитой солнцем равнины. Вглядевшись пристальнее, нетрудно увидеть лесную просеку, опоясывающую с запада на восток косматое тело самого высокого кряжа. Это граница. По ту сторону просеки уже другое государство, хоть и там громоздятся такие же горы, хоть и там небо такое же синее, и кажется, что манящая своими просторами солнечная равнина совсем рядом — рукой подать.