— Здесь садись! — коротко приказал он.
Не говоря ни слова, она подсела к нему.
— Ты знаешь его? — спросил он.
— Нет! — солгала жена. Близость мужа снова сковала ей язык.
— И ничего не знаешь о нем?
— Знаю! — сказала она.
— Ладно, рассказывай!
Жена с усилием перевела дух.
— Что тебе рассказать… Парень как парень. Во всяком случае, из хорошей семьи…
— Что значит: из хорошей семьи? — ехидно спросил он. — Из буржуазной, хочешь сказать?
— Правда, не из пролетарской, — с недовольством ответила она. — Насколько я знаю, отца у него нет, а мать — профессор консерватории… И он тоже окончил консерваторию…
— Поет? — с отвращением спросил муж.
— Нет, играет на чем-то, кажется, на пианино… В каком-то театре…
— Многое знаешь! — хмуро заметил он. — Знала, а ничего мне не говорила…
— А ты не спрашивал.
— Раньше ты мне все рассказывала без расспросов…
Она молчала.
— Давно они познакомились? — спросил он.
— Нет, наверное, недавно, — ответила она, впервые поглядев ему в глаза. — Евтим, ты уже очень давно ни о чем меня не спрашиваешь…
— Возможно, — согласился он. — Если так, то подумай, нет ли и за тобой вины…
— Ты ни о чем меня не спрашиваешь, даже не разговаривать со мной…
— Как видно, и не стоило… Раз ты такая скрытная…
— А за собой ты вины не чувствуешь? — тихо спросила она.
Он еще более нахмурился.
— Довольно об этом! Но предупреждаю тебя в последний раз: не бывать тому, что вы задумали.
— Не знаю, — сказала она, вставая с места.
Новый приступ ярости так захлестнул его, что он еле дошел до окна. Сквозняк поддержал его, словно теплой рукой. Он прикрыл глаза и снова еще быстрее летел сквозь облака, заливающие горячей пеной лицо. В ушах гудело, отрывисто стучала кровь в висках. Он хорошо знал, что рано или поздно, когда сосуды не выдержат, так и умрет, в кресле или у окна. Ему нельзя было волноваться, а он не мог удержаться ни дня, ни часа и с каждым годом становился все раздражительнее. Но душой он не старел, чувства обострялись, жили полной жизнью, он становился все более непреклонным. Один лишь ребенок до сих пор не причинял ему беспокойства. Дочь выросла у него на глазах, незаметно за повседневными заботами и треволнениями. Он почти не обращал на нее внимания и очень редко уделял ей лишь несколько слов, считая, что и без слов у них установилось нерушимое согласие. Дочь выглядела серьезной, целеустремленной, он не замечал за ней даже намека на противное кокетство…
Открывая глаза, он думал, что увидит низкое, алеющее небо и разорванные в клочья кровавые облака. Но небо оставалось чистым и холодным, без единого облачка. Он вынул из кармашка пузырек с белыми таблетками и, подумав, проглотил две. Он знал, что после этого его целый день будет клонить ко сну, но зато всё вокруг станет безразличным, все стрелы будут бесшумно отскакивать от него, как от резиновой брони.
Лишь когда они молчаливо, как всегда, уже завтракали за широким, накрытым белой скатертью столом, девушка вышла из своей комнаты. Он искоса поглядел на нее, даже не повернув головы. С побледневшим со сна изнеженным лицом она недурно выглядела в своем длинном до пола бледно-зеленом пеньюаре. Но он знал, что скрытые одеждой ноги дочери отнюдь не стройны и костлявы, как у парня. И хотя он смотрел на нее теперь другими глазами, она оставалась для него лишь подростком.
Девушка подошла к столу и взглянула на мать. Лицо отца было исполнено спокойной решимости. Мать опустила голову, глядя в чашку и не ответив на взгляд дочери. Все трое молчали. Лекарство еще не начало действовать, глаза и мысли отца оставались ясными.
— Не будет так, как вы задумали, — сказал он.
— Будет! — спокойно возразила дочь.
— Нет — так и знай!..
Щеки ее побледнели, короткие, мальчишеские ноздри расширились.
— И как после этого вам не стыдно говорить, что создали какое-то новое общество! — с гневом воскликнула она.
Он сердито поглядел на нее.
— Мы, говоришь, создали его… А вы — нет?
— Не мы! — запальчиво возразила она. — Нас не спрашивали… Поэтому тебе и досталось на орехи.
Он выслушал ее, ничуть не обидевшись, так спокойно, что даже сам удивился. Либо начало действовать лекарство, либо услышанное выглядело настолько невероятным, что скользнуло мимо сознания. Девушка направилась к двери, приостановилась и обернулась. Ее глаза цвета крепкого чая казались почти черными.
— А теперь люди могут прожить и одни! — сказала она.
2
Но люди не могут жить одни. В этом он убедился в разгаре лета, когда дни становились все жарче и жарче. Даже на рассвете было жарко, и еще невидимое солнце уже испускало блеск раскаленного металла. Теперь он вставал еще раньше — в предутреннем сумраке — и пробирался среди теней темной прихожей, как по дну озера, к светлеющему во мраке окну. Утренняя звезда сверкала на бледном небе, ослепительно красивая, но чуждая. Он уже не глядел на нее. Не смотрел и на теннисные корты, ярко-красные, как пролитая среди темной зелени кровь.
Он стоял у открытого окна, подняв голову к горам, где среди темных сосен чуть белели туристские хижины. Еще выше, над ними, осталась одна-единственная полоска снега, как узенькая ленточка пластыря на каменном челе вершины. Он всматривался в эту полоску до боли в глазах. Тогда он закрывал веки и напрасно ждал, что его снова подхватят холодные потоки ветров, несущиеся со всех сторон сквозь облака и синие просветы неба. Но теперь небо было черным, а облака оседали на лице клочьями горячей пены. Ни дуновения ветерка. Но не было сил уйти из темнеющей позади комнаты. Пропала прежняя сила, все вышли из повиновения. Ему казалось, что теперь мебель за спиной бесшумно движется по комнатам. Кресла и сервант скользят в сумраке, передвигаясь на новые места. Черный лакированный столик поднимается к потолку. Телевизор, выпучив свой единственный белесый глаз, таращится на всю эту суматоху и тоже присоединяется к бесшумному танцу — со столика на сервант, а оттуда на низкий книжный шкаф. Мужчине хотелось закричать, но он, к своему изумлению, понимал, что и этого не смеет, ибо теперь всем командует она.
Его собственная дочь командовала всеми этими передвижениями с непроницаемым лицом, никого не спросившись и ни у кого не прося помощи. Она сменила даже рамы у картин, а некоторые картины спровадила на чердак. Вместо них появились новые, яркие и пламенные, какие-то синие и огненные цветы. Кресла оделись в новые бледно-зеленые чехлы. Желтые табуретки, которые прятались по углам, окружили плотным кольцом новый зеркально блестящий столик на железных ножках. Вся квартира оказалась залитой ярким светом и нестерпимо кричащими красками.
А его мысли становились все более мрачными. Все чаще вспоминалось то, что хотелось забыть навсегда, — холодная камера с мокрым полом. По ночам приходилось спать, сидя на деревянных сандалиях, прислонясь спиной к ледяной стене. Холод проникал сквозь легкую шелковую рубашку и леденил онемевшие мускулы. Он спал урывками и все остальное время думал и думал, тщетно пытаясь разобраться в том, что случилось до тюрьмы. Но в морозные ночи иногда даже мысли замерзали и лишь сердце где-то глубоко в груди продолжало жить, каждым ударом рассылая по телу теплую, алую кровь. Крепкое сердце и спасло его тогда — то самое сердце, которое теперь грозило ему смертью.
Да, люди не могут жить одни. Он не догадывался, что от ожидания встречи с женой и дочерью утренние часы стали необычно долгими. Девушка, не дожидаясь завтрака, как тень ускользала из дому, не сказав ему ни слова. Но с женой он беседовал каждое утро, и каждый раз разговор кружился по одному и тому же бессмысленному кругу.
— Я просто не знаю, в каком мире ты живешь! — сказала жена однажды. — Как ты не понимаешь, что теперь молодежь совсем другая. Для них все это просто и естественно…
— Нет тут ничего простого и естественного! — кипятился он.
— А почему?
— Ты спрашиваешь — почему? И это ты спрашиваешь?
— Тебя спрашиваю, а не других.
— Чего меня спрашивать про то, что просто и естественно! — с ожесточением сказал он. — Ну и действуй тогда просто и естественно… С первым встречным в любом подъезде…
— Евтим, думай, о чем говоришь! — возмущенно сказала она.
— А по-моему, ты не думаешь! Просто и естественно!.. Оказывается, это просто и естественно!
Помолчав, она тихо сказала:
— Как бы то ни было, но люди не могут жить в тюрьме. Лучше даже жить так, как ты говоришь, но только не в тюрьме…
— А ты жила в тюрьме? — неприязненно спросил он.
— Жила бы, если б имела кое-какие другие желания…
— Тюрьму для таких желаний всегда надо держать наготове! — сказал он.
— А свои желания ты тоже держишь в тюрьме? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Нет! — ответил он.
Она усмехнулась, и щеки ее порозовели.
— Ты должен попытаться понять ее, Евтим, — сказала она немного погодя другим тоном. — И смириться… Никогда в жизни не видела такого непримиримого человека, как ты.
— Неправда, — сказал он.
— Правда, — возразила она. — Ты никогда ни с чем не смирялся…
— Со многим смирялся… Например, с твоими грязными кастрюлями, на которые гляжу каждое утро.
— Извини! — сказала она. — Я не знала… Но ты не смирился с ними, а просто терпишь их.
— Грязные кастрюли еще можно терпеть. Но есть нетерпимые вещи… Как же смириться с ними?
— Но с неизбежным ты, так или иначе, должен смириться, — сказала она. — Что стало, то стало — что теперь поделаешь? Неужели всю жизнь ходить за ней по пятам? Высматривать, в какой дом идет, на какой этаж, в чью постель? Так, по-твоему, лучше?
Он внутренне содрогнулся от этих беспощадных слов. Мысль жены так поразила его своей простотой, что он приумолк. Но тяжелое, липкое негодование снова нахлынуло на него.
— А возможно, лучше было бы ничего не знать, — глухо сказал он. — Если не знаешь и не видишь, то, по-моему, все равно что ничего не случилось…