— Трубу пробило. Ты побудь здесь, а я пойду в сосняк, наберу смолы, чтобы заделать пробоину.
— Ты что ж, меня одну бросить хочешь? Ну и человек! Не зря про тебя такое рассказывают! Значит, меня на съедение волкам оставляешь?!
— Никто тебя не съест. Забирайся в кабину и сиди там, пока я не вернусь.
— Как же это я среди ночи буду сидеть одна-одинешенька в лесу? На дороге?
— В руках у тебя ключ — чего трусить. Грузовик кооперативный, на нем так и написано. И раз ты сидишь в нем — значит, ты представитель кооператива. Да и кто посмеет посягнуть на такую уважаемую женщину, как ты!
— Нет, одна я ни за что не останусь. Мало ли что может случиться. Кто знает, когда ты вернешься! Зайдешь далеко в лес и не услышишь, как я звать тебя на помощь стану… Куда ты — туда и я! — сказала Живка, не выпуская из рук ключа.
— Ладно, пошли. Вместе будем искать смолу. Ежели я ее не нащупаю, нащупаешь ты.
— И что ты за шофер, если у тебя даже плохонького фонарика нет!
— Я же тебе говорил: вот мои фонарики! — сказал он, указывая пальцем на свои маленькие глаза, и Живке показалось, будто щелкнули, включаясь, батарейки.
Кыно выключил у машины фары и повел Живку между деревьев в глубь леса. Вскоре они вышли на пахнущую сеном поляну. Вот и островерхая копна, которую сложила летом ее бригада. Казалось, сюда собрались этой ночью, чтобы поиграть в чехарду, кузнечики со всего света. Прикрытая сверху дубовыми ветками, копна звенела от их стрекота. За поляной по склону холма росли сосны, посаженные когда-то сельским учителем; старые — пониже, а повыше — молодые. Хотя вылежавшееся осеннее сено манило к себе, словно домашний очаг, страх остаться одной толкал Живку к лесу. Ее долговязый спутник то нагибался, то выпрямлялся, то стремительно отдалялся и словно тянул ее за собой на невидимой веревке. Они ощупывали стволы, кора шуршала, потрескивала, их пальцы на миг встречались, и тогда ей казалось, что ее ударяет электрическим током.
— Нашла? — спрашивал Кыно.
— Немножко, одну каплю.
— Надо еще. Ищи!
Она искала смолу так, словно в этом было ее спасение. Ей стало страшно оставаться с Кыно. Поскорее бы набрать нужный комочек смолы, чтобы вернуться к машине и залепить лопнувшую трубу. И поскорее добраться до села. Виданное ли дело: бродить по лесу ночью одной с мужчиной, да еще с таким! Она ободрала себе пальцы, вся перепачкалась пахучей смолой, в волосах ее запутались сосновые иглы, чешуйки от шишек облепили одежду. Но она продолжала лихорадочно ощупывать шершавые стволы. И, снова наткнувшись вдруг на его руку, отдергивала свою.
— Нашла! — радостно закричала она. — Большой ком!
— И я нашел!
Они пошли обратно. Оба так отмеряли шаги, чтобы идти рядом. Ни он не уходил вперед, ни она не отставала.
— Я вся в смоле, а она-то не отстирывается. Не знаю, что и подумают мои дома.
— А ты скажи, что мы искали смолу.
— Да кто же поверит, что мы с тобой среди ночи занимались этим в лесу!
— Но ты-то ведь знаешь, что так оно и было?
— Я-то знаю. А вот что другие подумают? Дело ясное, скажут, чем они там занимались! Как докажешь, что это вовсе не так.
Живка не раз во всеуслышание заявляла, что ни один мужчина к ней не подступится, потому что у нее, как у тех героев, которых пуля не берет, есть талисман.
— Меня все уважают, я не кто-нибудь. Я Живка из Живовцев, ударница, со мной никто себе не позволит лишнего. Куда бы я ни пришла — люди поднимутся мне навстречу и стул подадут. Прежде чем шутку какую отпустить, мужик хорошенько подумает.
— А вот представь себе, — говорили ей, — что осталась ты один на один с парнем.
— Ну и что ж! Большое дело! Столько женщин остаются наедине с мужиками, и все же ничего не случается, — отвечала она.
— Нет, не верно! — возражали ей. — Есть мужики, которые так ловко умеют облапошить бабу, что она и охнуть не успеет. Кто подпоит — ум у нее и без того короток! Кто с умыслом запрет на ключ дверь — и все! Иди после доказывай, что произошло это против твоей воли!
— Может, с другими так и бывает, но со мной этого не случится. Я Живка из Живовцев. Зарубите это себе на носу.
— Хоть ты и Живка, а тоже баба. Найдется и на тебя мужик.
— Нет, этому не бывать!
Так защищалась она от щедро сыпавшихся на нее предупреждений и забот близких. И вот теперь среди ночи она оказалась с глазу на глаз с парнем, да еще с таким, про которого шла молва, что он ни одной бабы не пропустит, не переспав с нею. Но пока он не позволил себе даже малейшего намека. Когда остановилась машина, она ждала, что Кыно набросится на нее, и не выпускала из рук увесистого гаечного ключа. Но он, видно, и не помышлял ни о чем таком, а все беспокоился, как бы поскорее исправить машину, отправился искать смолу. Нет, он вполне порядочный, славный парень. «Сиди здесь!» — сказал ей. Вместо того чтобы сразу облапить ее, чем все стращали, побежал в лес, да так, что она с трудом поспевала за ним, забыл даже, что она, будто белка, пробирается вслед за ним по сосняку; в мыслях у него одна только машина. Раз уж сломалась она, хотелось ему выйти из трудного положения с честью, не хныкать и ждать помощи, а самому исправить и вернуться как ни в чем не бывало в село. Что он такой — другие не знают, потому и болтают всякий вздор. И она теперь уже безо всякого страха шла рядом с ним. Их пальцы, липкие от смолы, то и дело встречались. Казалось, смола притягивала их, они задевали друг друга плечами. Когда они дошли до копны, Живка остановилась, прислушалась к стрекоту кузнечиков.
— Слышишь?
— Свадьбу, должно быть, справляют, — ответил он задумчиво.
Незаметно над лесом взошла луна, и все кругом переменилось. Деревья, поляну окутала серебряная паутина. Казалось, кто-то накинул на землю прозрачную фату. Копна словно бы задышала. Сладковатый запах смолы вдруг исчез, его поглотил какой-то другой, не ведомый никакой парфюмерии. Это был запах вылежавшегося осеннего сена. Особенно сильно он действовал, видно, на тех, кто это сено укладывал. Когда Живка выдернула из копны пучок и поднесла его к лицу, она почувствовала, что у нее закружилась голова. Сколько трав собрано здесь, и у каждой свой особый дух. Она различала запах чебреца и желтого зверобоя, дикой мяты, тысячелистника и пастушьей сумки. Резкие запахи перемешались с легкими, нежными. Некоторые поражали обоняние сразу, словно ударяли и тут же исчезали, чтобы снова так же неожиданно, на мгновенье одурманить и снова улетучиться, уступая напору других, которые тоже хотят показать свою силу. Но были еще и другие запахи, которых Живка не могла определить; многочисленные и стойкие, они составляли как бы основу, без которой не может быть ткани. Живка не могла бы назвать все эти духовитые травы — их было множество, тысячи. Но именно они, слив воедино свои запахи, и создавали аромат осеннего сена. Вечно живой, устоявшийся аромат. Живке знаком был запах лугов и весной и во время сенокоса, но тогда травы пахли по-иному — их легкий, нестойкий запах уносил предрассветный и предзакатный ветерок, его растворяла роса, а солнце превращало в прозрачный, как воздух, парок; пчелы высасывали его из цветов, засунув в чашечку головку и трепеща крылышками. Летним утром каждая луговая травинка — как открытый флакончик с розовым маслом — быстро выдыхается. Только что был полон, отвернешься на мгновенье — все уже испарилось. А за ночь наполнится вновь. На каждой травинке утром сверкает жемчужная капелька, но солнце быстро отбирает ее.
Совсем иначе пахнет осеннее сено. В нем нет ни легкости весны, ни летнего непостоянства. В нем — зрелость и весомость осени. Запах осеннего сена — густой, постоянный, устойчивый. Его не развеять ветру, не размыть дождю, не выпарить солнцу. До косьбы каждая былинка имеет свой запах, а в копне — тысячи трав и тысячи запахов, собранных и слитых воедино. И потому запах осеннего сена сильнее и солнца, и дождя, и ветра, и снега. Он сохраняется до нового сена. Сохраняет он свою силу и на следующий год. Приподнимешь пласт такого сена — и от сладкого духа его закружится голова.
— Погоди-ка, я вытру руки, а то они у меня липкие! — сказал Кыно и разворотил низ копны, словно распахнул бурку.
Их обоих так и обдало сенным запахом.
Кыно присел на корточки, выдернул из пласта пучок сена и принялся обтирать им руки. Стала чиститься и Живка. Как-то невзначай оба они опустились на сено…
Когда Живка пришла в себя, луна светила так ярко, словно где-то рядом полыхал лесной пожар. И в этом пожаре, казалось ей, сгорела ее неприступность…
— Поехали! — крикнул ей Кыно, вскочив в кабину.
Мотор сразу же зафыркал, словно отдохнувший и вволю наевшийся осеннего сена жеребец.
Маленькие, как бортовые огоньки машины, глаза Кыно улыбались.
— Значит, вот ты какой! — сказала Живка, садясь с ним рядом.
Она уже не жалась, дрожа всем телом, к дверце, а легонько касаясь баранки, наблюдала, как ловко ведет он машину, впившись взглядом в бегущую перед ним лесную дорогу, которую ощупывали длинные лучи фар. А душа ее все еще была полна запахом осеннего сена.
2. ЧУБРА
Они отправились за сеном в Мирину лощину. Здесь, на упрятанных среди лесов полянах всегда веяло таким глубоким покоем. Ехали они не на тряских телегах с высокими боковинами, как бывало, а на грузовике. Грузили сено обычно те, кто его укладывал в копны. На зазеленевших снова полянах на месте убранных копен оставались безобразные темные круги, казалось, их проела моль на яркой плюшевой скатерти. Когда дошла очередь до Боденой поляны, женщины от изумления остолбенели. Копна была вся разворочена, словно здесь возились медведи, устраивая себе логово.
— Кто ж такое натворил? — раскричалась Чубра.
Она собственными руками укладывала эту копну. Именно эту, у дороги. Женщины подносили сюда вороха сена и подавали ей, а она тщательно ее укладывала плотными пластами. На этой поляне травы были мягкие, сочные. Только здесь и росла одна особенно сладкая, ее они называли «садина». Словно ее тут специально сажали. Трава эта выпускала длинные метелки с красными семенниками, которые придавали поляне особый колорит: снизу проступала густая зелень отавы, повыше желтели стебли этой травы, а на них тысячами флажков колыхались на ветру красные семенники. Еще когда ворошили и сгребали здесь скошенную траву, Чубра ревниво следила за товарками, чтобы они подбирали даже самые мелкие стебельки, разлетавшиеся по сторонам. Если бы они тогда не поработали хорошенько граблями, половина садины осталась бы на земле.