Она не докончила. Налипшая на веках пыль раздражала ее. Она то и дело терла глаза, чтобы видеть его лицо, облизывала пересохшие губы, утирала шею, усыпанную сухим цветом трав, который казался золотистыми веснушками. Ее русые волосы сверкали на закате, словно осыпанные алмазами.
— Признаюсь! — сказал Кыно.
Она вздрогнула и сразу же приступила к вопросам, которые давно заготовила.
— Ну так говори, в чем признаешься!
— Да во всем… Все, что скажешь, признаю, со всем соглашусь.
Она рассмеялась.
— А если я тебя на веревке повешу?
— Вешай, если хочешь… За тебя я и умереть готов!
— Ишь какие песни запел! Не на такую напал — мне ими голову не вскружишь.
— Тогда буду молчать.
Он взял из кузова вилы и так глубоко, с такой силой прихватил ими сено, что приподнял край основания копны, словно задрал подол юбки. На них пахнуло дурманящим запахом вылежавшегося сена. Чубре почему-то казалось, что вместе с сеном Кыно поднял и ее высоко-высоко и бросил в кузов. И с каждым следующим замахом он снова сгребал ее и снова клал в кузов на мягкое сено.
— Так что, не скажешь? — снова приступила она к нему и подняла ключ.
— Ничего не скажу… Смотри, не напорись на вилы, а то вместе с сеном погружу и тебя в машину!
— Меня не удастся! Лучше поскорее признавайся, кого это ты уже успел погрузить! У меня есть против тебя такая улика, что не отвертишься.
Кыно, повернувшись к ней спиной, продолжал грузить сено.
— Помогай, а то темнеет, — буркнул он.
— Говори, как здесь очутился твой ключ?
— Погрузим, тогда скажу!
Кыно забрасывал сено безо всякого порядка, и оно металось туда-сюда над его головой, словно подхваченное вихрем, оставляя вокруг себя облачко пахучей пыли.
— Да разве так грузят сено?! С него же весь цвет облетит! А что стоит сено без цвета?!
— Оно без цвета, что баба без…
— Без чего?
Она взялась за вилы.
— …ты лучше знаешь.
— Не знаю, скажи!
— Без… этого… ну того, что завлекает мужиков.
— А что ж это такое?
— Ну, уж тебе-то известно!
Чубра задумалась.
— Ты что, Кыно, меня уж такой никудышной считаешь?
— Так я ж не про тебя, а про сено говорю. Ты ведь сама сказала, что оно без цвета ничего не стоит.
Чубра забралась в кузов, разровняла сено, словно собиралась укладывать его в стог, и скомандовала:
— Подавай!
Он поднимал теперь сено осторожно, чтобы не осыпался цвет, и клал вороха его прямо к ее ногам.
— Вот так! Правильно, — приговаривала она, укладывая сено с такой тщательностью, словно это были тонкие пласты теста для слоеного пирога, не замечая, что разворошенное сено приподняло ей юбку выше колен. Она разравнивала его то тут, то там вилами, приминала ступнями и испытывала такое же удовольствие, словно укладывала стог.
— Видишь, можешь ведь делать, как надо! Ты нарочно делаешь так, чтобы люди ругали тебя.
Кыно собрал все до последней былиночки, и это обрадовало Чубру. Сено обычно грузили небрежно, разбрасывали его. Она всегда сгребала его все до последнего и бежала за машиной, чтоб положить остатки. Но машина уезжала. И потому на покрытых отавой лугах оставались то тут, то там вороха сена, похожие на клочья овечьей шерсти. А Кыно собрал все без остатка, до единой травинки и подавал ей прямо в руки. Она видела в этом признаки раскаянья, угрызений совести, которые ей удалось пробудить в нем; желание искупить вину.
— Ну, а этот… цвет, что ли, ты говоришь, — собрать?
— Собери. Это самый лакомый корм для скотины. Знаешь, как называем мы этот обитый цвет? Троной.
— Впервые от тебя слышу.
— Хоть узнал что-то. И это неплохо. Раньше небось думал, что все на свете знаешь и умеешь.
Он аккуратно, словно это было осыпавшееся из снопов зерно, собрал трону в кучку и, сняв с себя куртку, уложил в нее. Потом бережно, как живое существо, подал Чубре.
— На, да смотри не рассыпь!
Он так растрогал этим Чубру, что она, приняв от него завернутую, словно младенец, трону, застыла на месте и больше не задавала ему никаких вопросов — они вылетели у нее из головы.
Он сам напомнил ей и о ключе.
— А вот тебе ключ, не то забудешь его… как же ты без него…
Чубра вздрогнула. Она стояла, утонув по грудь в сене, разомлевшая от его запаха, какая-то маленькая.
— А-а! Дай мне его, дай! — опомнившись, проговорила она.
Кыно огляделся, поднял с травы Чубрину кофту, встал на колесо и вместе со своей ношей перевалился через борт в полный сена кузов.
Солнце уже прижалось к той заветной черте, где сливались небо и земля, к которой оно целый день так упорно стремилось приблизиться. От леса потянуло прохладой, следом за которой подкрались сумерки.
— Бери, — сказал Кыно и положил усевшейся на сене Чубре в подол гаечный ключ. — Бери его, чтоб он согревал тебя всю жизнь, если не можешь понять…
— Поняла! — тихо промолвила она и, помолчав немного, глядя ему в глаза, продолжала: — Это кто-то специально подстроил, чтоб тебе насолить. Подбросили твой ключ, разворошили копну, раскидали сено — пусть, говорят, такой, мол, он сякой!
Кыно молча сидел рядом с нею, а она вертела ключ, согревшийся в ее ладонях.
— Знаешь, Чубра, а ты ведь на самом деле совсем не такая, какой представляешься!
— Какая же… без цвета?
— Не-е-ет! В тебе цвета столько, сколько в этом сене!
Он произнес это хрипловатым, прерывающимся голосом. Она не могла понять отчего — от пыли или от волнения. Но ей это нравилось. Он словно осыпал ее душистым сухим цветом, она чувствовала его теплое дыхание, и у нее захватывало дух.
Стемнело. Они были где-то между небом и землей. При первом его прикосновении она отдернула руку, зарылась глубже в сено, потом протянула ему куртку с душистой троной и, словно вместе с этим узелком, вмещавшим в себе все осенние запахи, отдала ему и свое сердце.
3. МИТОНКА
С ночи прошел дождь, и к утру разбросанное по хозяйственному двору сено издавало такой сильный, густой, дурманящий запах, что, казалось, в воздухе растворилось несметное множество пахучих целебных трав.
— Ну, рассказывай, как все было? — кинулись к Чубре женщины и окружили ее плотным кольцом.
Они ждали от нее многого. «Одна только Чубра может поставить этого Кыно на место», — считали они. Но вид у Чубры был вовсе не торжествующий, и она не спешила с долгожданными победными реляциями, которые заставили бы их, прильнув друг к другу так, что головы сомкнулись бы в плотную гроздь, слушать затаив дыхание.
— Почему вы бросили здесь сено?.. Выгонят скотину — она же все истопчет! — осадила она товарок.
— Да ты лучше про Кыно скажи: признался он?
— Тише, бабы, тише! Что это вы так раскричались? — утихомиривала Чубра женщин, приводя их в изумление, потому что сама она еще накануне метала против Кыно громы и молнии.
— Признался. Во всем признался, — продолжала Чубра. — В общем шум поднимать не из-за чего… А вот сено хорошее мы портим…
— Ну, так кто же?.. Которая из баб бросила в сено его ключ?
— Ни которая! — заморгав и отводя взгляд, сказала Чубра. — Кынчо прав. (Она уже называла его уменьшительно Кынчо!) — Просто кто-то ему хотел напакостить, вот и подложил свинью.
— Эх, Чубра, значит, и ты попалась на его удочку! — в один голос закричали женщины. — Как ты могла поверить этому развратнику?
Чубра молчала. На ресницах ее дрожали капли дождя.
— Ладно, пошли к председателю с этим ключом! — решительно заявила Ценда Босашка, здоровенная, толстая бой-баба. — Давай ключ! Где он?
— Он его забрал, — смущенно ответила Чубра. — Шоферу без этого ключа не обойтись!
— А-а, отдала ему! Значит, и ты не устояла! И по тебе прошелся вальком! — Ценда злорадно захохотала.
В другой раз Чубра цыкнула бы на нее, замахнулась бы вилами. Но сейчас она сделала вид, будто к ней это не относится. Но смех Ценды сломил ее. А тут еще это намокшее сено. Его дурманящий, тяжелый дух давил, пригибал ее к земле. Подбирая его, она не могла выпрямиться. А как легко работалось вчера, когда она укладывала его на грузовике! Ей казалось сейчас, что она лежит на земле под стогом, прижатая всей тяжестью наваленного на нее прелого, серого от плесени сена, без воздуха и солнца…
— Давайте-ка лучше сгребать, а то двор стал что медвежье логово, — попыталась она отделаться от Ценды.
— Пока не сходим в правление, работать не будем! Ну, пошли! — потянула ее Ценда Босашка.
— А чего туда ходить! — увернувшись, крикнула Чубра и снова принялась сгребать сено. — Мы же ничего не видели! Ведь и у него есть завистники. Он передовик, а они нет…
— А-а, ты о Митонке?
— Каждый догадается, хоть она про него словом худым не обмолвилась. Иная девка сущим дьяволом становится, коли парень на нее ноль внимания…
Глаза Чубры сверкнули и снова спрятались за опущенными веками, выгоревшие на солнце волосы растрепались, обнажив более темные нижние пряди.
Женщины глядели на нее и не верили своим глазам, так не похожа была эта тихая, присмиревшая Чубра на ту, что еще вчера грозилась отдубасить шофера ключом, ежели тот во всем не признается! Они допускали, что Чубра могла пожалеть его. Но ни одной и в голову не приходило, что между ними могло что-то быть.
Только Живка, испытующе поглядев на нее, поняла, что и Чубру, так же как и ее самое, одурманил запах осеннего сена. Она молча подавала Чубре тяжелые вороха, та молча принимала их. Обе, как огня, боялись сказать лишнее, боялись выдать себя. Чубра не догадывалась, что происходит с Живкой. А та ясно видела, что с Чуброй повторилось то же, что было с нею. Чутьем женщины, поддавшейся слабости, минутному влечению и уступившей мужскому напору, Живка по непривычно мягким движениям Чубры, по ее потупленному взгляду, неприметным для других вздохам поняла, что и она не устояла перед Кыно. Живка сгорала, изнемогала от стыда и боли. Какой водоворот увлек ее на дно, какой вихрь погнал ее ночью искать см