— Возьми этот сук! — раздался голос брата, который тащил охапку хвороста, шуршащего по камням. В тени огромного дуба, слегка накренившись, виднелась генеральская «Волга», запыленная, с засохшей грязью на колесах. Пока Евтим терпеливо ломал сучки, брат срезал две зеленые ветки, обстругал их и стал нанизывать на них шашлык. Вокруг распространился тонкий аромат свежего мяса, к которому примешивался солоноватый запах сала.
— Едал ли ты такое? — спросил младший брат.
— Нет.
— Что ты понимаешь? — с искренним сожалением сказал высокий. — Ну, а костер-то ты разжечь сможешь?
С такой задачей Евтим справится мог. Он чиркнул спичкой, и вскоре черные хворостины закорчились в прозрачных языках пламени. Пахнуло жаром, который в отличие от жестокого натиска солнца шел мягкими волнами, неся с собой едкий запах горелого дерева. В бытность учителем ему не раз доводилось разводить костер. Сколько лет с тех пор прошло — целая вечность! Горы вокруг были совсем не такие — ржавые холмы, иссеченные глубокими оврагами, в которых пробивались горячие минеральные источники. Лишь кое-где виднелись деревья, сплюснутые, как пинии, под напором ветров. И никакого звука, кроме крика птиц, низко пролетавших над выгоревшей травой.
То были единственные три спокойных года в его жизни. По утрам он ходил в школу и сам, широко расставив ноги на вершине холма, звонил потемневшим от времени звонком. Сам учил детей, сам заботился о себе, питался молоком, свежей брынзой и клеклой мамалыгой. Целыми днями он читал, и его комнатка была вся завалена книгами, которые он закупал во время каникул в ближайшем городке. Читал он медленно, подчас с трудом добираясь до смысла, но понятое оставалось в памяти железной бороздой.
Поздней осенью холмы становились красными, а в ложбинах начинали дымиться минеральные источники. С вершины холма он не раз видел, как женщины стирают белье или купаются в теплой воде. Но ту женщину он увидел вблизи и внезапно, выйдя из-за поворота тропинки. Местные женщины там не купались, и незнакомка была, очевидно, из другой деревни. Он даже не разглядел ее лица; лишь ослепительная нагота бросилась в глаза. Белая, как речные валуны, с текущими по мокрой спине длинными черными волосами, она не вздрогнула, не шевельнулась, не издала ни звука. Она смотрела на него со спокойной негой в глазах. Возможно, она наслаждалась своей выставленной напоказ наготой. Он не заметил, сколько времени простоял, не сводя с нее глаз, прислушиваясь к глухому гулу в груди. Собравшись с силами, он повернул вспять и тяжелым, неверный шагом вернулся домой.
С тех пор пришел конец спокойным дням. Смешались дни и ночи, исчезли мысли, звон старого звонка стал похож на собачий лай. Насилу дождавшись летних каникул, он пришел на маленькую станцию исхудалый и черный, как угольщики с гор. Через час поезд унес его оттуда навсегда…
Так закончилась спокойная жизнь. А потом, в городе…
— Загоришься! — раздался голос брата.
С гор подул ветер, и пламя чуть было не лизнуло его одежду. Евтим отодвинулся в сторону. Может быть, только он один знает, какой огонь самый сильный на свете. Вовсе не тот, что вздымает ввысь огромные желтые языки пламени, и не тот, от которого выгорают целые леса. Самый ужасный огонь тот, что бушует под землей, в наслоившихся за сотни веков угольных пластах.
— Думай, не думай, а прошлого не воротишь! — проговорил брат.
— Я не об этом! — сухо сказал он.
— Об этом! — с уверенностью возразил брат. — Бессмысленное занятие, на мой взгляд.
— Ты ни в чем не находишь смысла, — сказал старший.
Младший брат поморщился.
— Тебе так только кажется. Потому что я отшучиваюсь вместо того, чтобы злиться.
— Ладно, продолжай шутить.
— Это мне ничего не стоит, — сказал младший. — Но я вижу, что ты злишься. Сегодняшняя демонстрация, по-моему, выглядит весьма глупо…
— Вовсе не демонстрация! — сердито возразил он. — Просто-напросто мне не хотелось портить им свадьбу. Допустим, я уступил им. Но зачем мне вдобавок и притворяться? Не могу я через силу улыбаться — это не в моем характере. И не могу болтать, не думая…
Младший брат испытующе поглядел на него.
— Если это так, то тем хуже для тебя, — сказал он. — Мне приходилось слышать от тебя такое, что не делает тебе чести.
— Хорошо, считай, что я был глуп или слеп! Но я никогда не притворялся.
— Да, ты был попросту слеп, — с готовностью согласился брат. — Ты и сейчас слепой…
— А может быть, не я, а ты, потому что не можешь отличить коня от осла…
— О ком ты говоришь?
— О моем зяте.
Младший брат улыбнулся.
— Брось ты этого зятя к чертям собачьим! — беззаботно сказал он. — Что в нем особенного? Красив чуть выше нормы… А это иногда приводит к нежелательным последствиям…
Старший впервые в то утро почувствовал, как ярость снова застучала в висках.
— Красив! Что в нем красивого? — взорвался он. — Вы просто забыли, что значит красота!
— Не забыли… У красивого короткие ноги. А когда разозлится, у него глаза наливаются кровью…
Заметив, что Евтим все еще горячится, он добавил примирительно:
— Ладно, хватит об этом. Будь ты человеком, шатался бы с ним по барам… Но ты не как люди…
Генерал подоспел, когда шашлык пересох и почернел, как угли в костре. Вид у него был триумфальный, будто он только что разбил на берегу несколько вражеских дивизий. Его корзиночка была доверху полна крупных, добротных усачей.
— Браво! — воскликнул высокий. — То ли было бы, если б тебя пустили порыбачить в садке…
— Здесь не садок, — обиженно возразил генерал.
— Конечно, нет. Всего лишь государственный заповедник. Специально для тебя устроили, чтоб было где потешиться с удочкой.
— Ну и улов! — беззлобно сказал генерал, вытряхивая рыбу из корзинки.
Сверкая чешуей на солнце, рыба медленно расползалась по траве. Попались все крупные, как на подбор, экземпляры, некоторые еще корчились, мучительно глотая сухой, горячий воздух. Сразу перестало пахнуть бензином и разогретой краской от машины; вокруг распространился крепкий запах рыбной слизи и речной свежести. Генерал подхватил самого крупного усача и сунул его под нос высокому.
— Вот видишь, как похож на тебя! Клюет только на самую изысканную наживку!
Вечером рыбу зажарили в соседнем монастыре. Пока генерал хлопотал в трапезной, братья удобно расположились за маленьким столиком на галерее. Солнце уже зашло, и монастырский двор, как старое позеленевшее ведро, заполнился прохладным сумраком. Тихо и безлюдно было вокруг, лишь изредка по заросшему травой двору степенно проходили бесшумные, как летучие мыши, бородатые монахи. Братья молчали, наслаждаясь отдыхом, — приятная усталость клонила их к жестким спинкам стульев. Одинокий светлячок пролетел через двор и скрылся за колокольней маленькой церкви. Внизу, за узкими окошками, тускло мерцали другие светлячки — несколько свечек одиноко догорали перед деревянным алтарем.
— Перестань задирать генерала, — проговорил наконец старший брат. — В сущности он хороший человек…
— Знаю, — сказал младший.
— Тогда зачем?
— Я не задираюсь, я шучу, — сказал младший брат. — Смотри на шутку, как на лекарство. Иногда она действует лучше слабительного.
— Вот и глотай сам свое слабительное, — хмуро отрезал старший.
Немного погодя подошел генерал, энергично топая своими тяжелыми ботинками. Вместе с ним ворвался и аппетитный аромат жареной рыбы, исходящий от его одежды. Высокий с опаской поглядел на брата, но все же не сдержался.
— Вот таким ты мне нравишься! — пробормотал он и с оживлением добавил: — Когда пахнешь рыбой, а не порохом! Честное слово — предпочитаю видеть тебя поваром!
— Монахи жарят рыбу, — сказал генерал.
— Жаль, — сказал высокий. — А мир во всем мире настанет лишь тогда, когда все генералы пропахнут жареной рыбой.
Евтим незаметно толкнул брата ногой. Наступило затишье, во время которого генерал тоже устроился за столом.
— Будет сюрприз, — многозначительно сказал он.
— Какой сюрприз? — спросил высокий.
— Увидите. Когда придет игумен!
Действительно, через несколько минут на галерее появилась солидная бородатая фигура служителя божьего. Его ряса лоснилась, как и торчащий над бородой огромный мясистый нос. Не говоря ни слова, он поставил на стол полную бутылку из-под постного масла.
— Да благословит бог! — пророкотал он густым басом.
— Аминь! — ответил высокий. — Что это такое?
— То, чего ты никогда не пил, — подчеркнуто заметил генерал. — Двадцатилетняя троянская ракия. И притом настоянная на специальных травах…
— Я бы предпочел без трав, — разочарованно сказал высокий.
— Попробуй, сын мой, попробуй, — снисходительно заметил игумен.
Младший брат поднял бутылку. Даже в темноте было видно, как у него взметнулись брови.
— Ну? — лаконично спросил игумен.
— Что тут говорить! — воскликнул высокий и снова поднял бутылку так стремительно, что обеспокоенный генерал выхватил ее и поставил на стол.
— Знай меру, дружок! — добродушно сказал он. — Проводи на практике свои демократические взгляды…
Когда подошел черед наливать старшему брату, тот молча отвел руку генерала. Младший брат оторопело поглядел на него.
— Ты с ума сошел! Не отравишься!
— Запретили мне, — сказал старший.
— Брось! Это как лекарство. Насыщено травами, ты разве не слышал?
Старший брат осторожно отпил несколько глотков. Напиток оказался крепким, но таким ароматным, что крепость почти не ощущалась. За последние десять лет ему вряд ли привелось отпить десятка два таких глотков, да и то на банкетах, когда приходилось провозглашать какой-нибудь тост. Алкоголь сразу же разлился по жилам, расслабил ноги, и в ушах зашумело, как от далекого стрекотания кузнечиков на лесных полянах.
— Боже, благослови! — снова пробасил игумен. — Принести вам лампу?
— Не беспокойся, батюшка! — остановил его младший брат. — Погоди немного, и у нас из глаз искры посыпятся…