Разумеется, литературные образы и проблемы не создали у него никаких иллюзий, как это бывает с более примитивными умами, и не обременили его жизни чуждыми стремлениями и заимствованными идеалами.
Он оставался самим собой.
Все там же, в Варшаве, Павел известное время посещал боксерскую школу и неплохо преуспел в кулачном бою. Но как раз когда тренеры сочли, что он готов к первому большому матчу и уже возлагали на него надежды, Павел неожиданно бросил школу и больше не появлялся на ринге. Похоже, что и это было для него очень характерно — пренебрегать надеждами, которые на него возлагают другие. Найдется немало людей, которые скажут, что это безответственность, и я не берусь защищать Павла от подобных обвинений. Оправдание, вероятно, нужно искать в его молодости, во врожденном желании увидеть, услышать и понять как можно больше интересного, в его любознательности и воображении. Естественно, подобное своеволие не давало возможности людям полностью использовать его в своих целях, как это было, когда он лишил ринг подающего надежды спортсмена, а публику необходимого ей зрелища.
Тогда же он совершил свою длительную поездку по Польше. О поездке известно очень мало, только отдельные эпизоды, о которых он позже с блеском рассказывал. Несколько месяцев весной и летом с рюкзаком за спиной Павел бродил по городам и селам, ночевал где придется, иногда нанимался на какую-нибудь подсобную работу, заводил неожиданные знакомства и пережил ту чрезвычайно загадочную историю с монахиней, все подробности которой он рассказал только деду Йордо.
Я уже вижу недоумение многих, которые могут сказать, что как это возможно, чтобы наш студент, к тому же пользующийся государственной стипендией, не занимался учебой, ради которой его послали, а безответственно шатался где ему вздумается, да еще путался с разными там монахинями. И что не мешало бы заставить этого Павла как-нибудь объяснить свои поступки. Но он, очевидно, не очень-то любил объяснения и молчал.
По словам всех его знакомых, Павел пользовался невероятным успехом у женщин. Это подтверждается и другими фактами, а больше всего теми историями, которые он позже рассказывал старому пастуху. Павел был любовником, которого предпочитали, искали, даже преследовали, которому навязывались, за которым ухаживали. Это звучит достаточно неправдоподобно, если принять во внимание, что первое впечатление от его внешности было самым обычным, не говоря уж о том, что он не имел ни денег, ни какого-нибудь положения в обществе. Но даже в компании гораздо более красивых и бесспорно более солидных мужчин женщины безошибочно выделяли именно его, как нечто давно разыскиваемое и, наконец, найденное.
Все это выглядит особенно непонятным, если иметь в виду, что были женщины разные и что ни одна из них, как выяснилось потом, не имела о нем представления, которое бы хоть в чем-нибудь совпадало с представлениями других. Все женщины воспринимали Павла по-разному, по-разному до парадоксальности. Я же считаю, что они просто-напросто его выдумывали. И привлекала их в нем не какая-то мистерия, а просто пища, которую он давал воображению.
К общему удивлению, он не пустился в бесчисленные однодневные связи с окружающими его женщинами, а, как и следовало ожидать, судя по его характеру, предпочел сам искать то, что ему нужно. Другими словами, он отказался от возможности стать бродячим любовником и донжуаном, чтобы найти то, что ему было необходимо — романы. Он и в самом деле принадлежал к тем немногим мужчинам, которые не ждут, пока их выберут, а выбирают сами и для которых существен не конечный результат какой-нибудь связи, а все, что можно назвать приближением человека к человеку. Или, как об этом гораздо проще говорил сам Павел: «Чтобы случилось что-нибудь!»
Очевидно, это «что-нибудь» не могло произойти с любой из его знакомых, как не каждый человек способен на настоящий роман. Поэтому за все эти шесть лет Павел «закрутил» всего лишь те несколько историй, о которых он позднее рассказал деду Йордо. Некоторые говорят о них таинственно и с восхищением, а другие просто-напросто считают, что ради сомнительных любовных переживаний он упустил множество реальных возможностей и что дело не в романе, а в количестве. В этом отношении Павел оказался человеком несколько старомодным, а может быть, и сентиментальным.
Бесспорно, все эти истории оставили по себе прочную память, потому что и сейчас героини его романов говорят о Павле с живейшим чувством и грустным восторгом. Одна из них, Барбара, писала своей болгарской подруге:
«Он умел все и всегда превращать в новое. Я так хорошо его знала и все равно каждый раз встречалась с ним как с незнакомцем».
Оценивая все имеющиеся у меня сведения, я каждый раз убеждаюсь в том, что в них есть доля истины. Романы не стоили Павлу никаких усилий, он никогда не лез вон из кожи, чтобы казаться не тем, чем он был на самом деле. Скорее наоборот, в объятиях своих возлюбленных он чувствовал себя особенно свободно и только тут до конца был самим собой. Интересны исповеди его героинь, в которых они пытаются объяснить необъяснимое.
«Я получала от Павла все, что мне было нужно. Никто не понимал меня лучше него. А когда он ушел, я усомнилась в самом его существовании».
Другая рассказывала одному из его друзей:
«Его чувствительность и деликатность имела множество самых невероятных оттенков. Я даже боялась, что он слишком хрупок, а это, в сущности, был веселый гренадер, шагающий пешком к себе в село».
И снова письмо той же Барбары:
«Вы когда-нибудь видали смеющееся спокойствие? Таким был Павел!»
Разумеется, рассматривая эти характеристики, нужно отдать должное женскому воображению, но все же не приходится сомневаться в способности Павла затевать интересные истории, полные тех непостижимых для рассказа моментов, когда одно выражение или один-единственный жест означает все.
Друзья и коллеги Павла широко комментировали эти его приключения и впоследствии говорили о нем с какой-то даже национальной гордостью. Известно также, что он «отбил» девушку у своего приятеля, а тот не только не рассердился, но с удовольствием рассказывал налево и направо, как это случилось.
Павел был довольно общителен и со всеми своими товарищами находился в самых хороших отношениях. Многие утверждали, что это был человек, на которого можно было положиться, человек с очень развитым чувством товарищества и, несмотря на бедность, щедрый. К тому же, его никогда не покидало хорошее настроение. К этому времени относятся также разные сумасбродные мальчишеские истории, которые еще раз подтверждают неодолимое жизнелюбие Павла и присущее ему стремление к свободному движению вперед.
Однако у меня есть серьезные основания утверждать, что, несмотря на всеобщую симпатию, Павел за эти шесть лет ни с кем особенно не сблизился и что, кроме художника Коко, или «человека без паспорта», как его называл Павел, близких друзей у него не было. Из всего слышанного и особенно из того, что рассказывал Павел, я думаю, что этот Коко был полной противоположностью своему другу. Случается, что и поляк может быть полной противоположностью болгарину. Какая-то вечно трепещущая материя, неврастеник, бросающийся из одной крайности в другую, охваченный безумными поисками бессмертия, прерываемыми скачками от высшего экстаза к самому тупому и безысходному отчаянью, Коко был каким-то фейерверком сентенций, философских премудростей и рассуждений на любые темы. Павел подчас говорил: «Ты, как мой Коко. Обо всем на свете у него есть свое мнение и ко всему свое отношение. Когда я с ним, мне кажется, что я присутствую на съезде гениев».
Других близких друзей у него не было. Вероятно, причина этого крылась в нем самом, в его вольнолюбии, для которого даже любовный роман был помехой. Может быть, он избегал ответственности, связанной с дружбой, и вообще всего того груза, который она неизбежно несет с собой.
Таких людей обычно не любят, в лучшем случае к ним относятся недоверчиво. Однако спокойный, лучезарный нрав Павла и его общительность обеспечили ему доброе отношение окружающих. В связи с этим нужно отметить, что в компании он никогда не навязывал своего присутствия, умея быть как-то в стороне до тех пор, пока о нем не вспомнят. Если он что-то делал, никому не бросалось в глаза, что он «работает», если сидел в баре и пил, никто не замечал, что он пьет. Все у него было настолько естественно, что я несколько раз спрашивал себя, не умышленна ли эта естественность. Есть ли лучший способ проявить себя, оставаясь спокойным в этом море неврастеников и возбужденных умов?
Когда у человека нет близких друзей и товарищей, это означает, что он свободен от всяческих излияний и обычно далек от ныне уже шокирующих положений, когда возбужденный человек думает, что, раскрываясь перед другими, он удостаивает их своими тайнами. Говорят, что излияния необходимы посредственностям, которые всегда придают своим переживаниям слишком большое значение. Павел же если и исповедовался кому, то исповеди его носили совершенно другой характер и остались тайной его возлюбленных.
Трудно гадать о его идеалах. Последнее время люди объявляют о своем идеале чуть ли не до рождения. Потом вешают этот идеал у себя дома вместо иконы и время от времени по праздникам или просто разнежившись бросают на него взгляд и вздыхают, как говорится, о непостижимом. Живут, работают, приобретают, теряют — идеал все висит там же, на стенке, и никто не может сказать, что у тебя его нет. По какой-то случайности личный идеал часто совпадает с общественным.
А вот Павел нигде не упоминает, к чему он стремится или, как любят говорить некоторые наши газетчики, в чем видит смысл своей жизни. Очень возможно, что эта мысль никогда не возникала у него в голове, но ясно, что ответить на нее он был не в состоянии, потому что в таких случаях он тут же обращался к Коко:
— Пойдем-ка, купим бутылочку! Что-то мне очень выпить захотелось!
Если бы он хоть раз попытался выяснить (где-нибудь), зачем он живет и к чему стремится, моя авторская задача была бы намного легче, а может быть, и вообще не о чем было бы рассказывать.