Дед Йордо уже пригнал овец, подоил их и теперь сидел на пеньке посреди кошары. Павел подошел поближе и с любопытством стал наблюдать чрезвычайно странную для него картину.
Овцы окружили старика со всех сторон и не отрываясь смотрели ему прямо в глаза. Пастух называл их странными именами, ласкал, угощал из своих рук кусочками хлеба и какими-то травками, которые он доставал из своей торбы. Овцы подходили к нему одна за другой, с любовью, как показалось Павлу, утыкали свои влажные морды в старческие ладони и глаза их светились.
— Мага, ну иди же, Мага… — тихо подзывал старик и, улыбаясь, протягивал руку к приближающейся овце. Он гладил ее своими огромными потрескавшимися пальцами, давал ей кусочек и ласково отсылал, чтобы подозвать следующую: — Вака, иди сюда, Вака…
Павел, пораженный, смотрел на эту совершенно идиллическую картину, и сейчас ему, больше чем когда бы то ни было, казалось, что все это в высшей степени символично, что старик не старик, а бог и что овцы не овцы, а одухотворенные существа; несколько позже Павел узнал, что старик безошибочно знал имена всех своих двухсот овец и баранов, имена, которые он сам придумал и никогда не путал еще и потому, что знал особенности каждой овцы, ее овечий характер.
Подзывая к себе овец, старик разговаривал с ними.
— Э, что это ты такая сонная! — говорил он какой-нибудь Йоке. — Это, верно, от солнца, родненькая! Ну-ка, дай я тебя разотру! Хм… сейчас лучше?
Овца пыхтела под его ладонями и с благодарностью кивала. Старик продолжал:
— Вот мы и пойдем завтра в Джурло, там, в низинке, эге, какая травка!
Потом он долго приводил в порядок их бубенцы и колокольчики, чистил их и, как музыкант, проверял тон.
Павел стоял в полутьме и чувствовал себя лишним.
«Старик и овцы!» — говорил он себе и, видно, ему страшно захотелось стать таким, как этот пастух, бросить все и двинуться куда-нибудь с кротким стадом. Какой простой сделалась бы жизнь, какими новыми стали бы все проблемы, нашлись бы ответы на все вопросы и вообще установилась бы идиллическая гармония.
Я больше чем уверен, что Павел искренне пожелал стать похожим на этого старика, так он был поражен незнакомым ему очарованием пастушеской жизни. Я уверен также, что он даже не спросил себя, сможет ли он вынести такую жизнь, потому что подобных вопросов он себе не задавал никогда.
И тут, забыв усталость, неприятное общество бездельников, чувство обреченности и заброшенности, Павел улыбнулся.
«Старик и овцы!» — повторял он, ложась спать.
Эта ночь была еще страшнее. Ветра не было, не слышалось ни голосов, ни воя, ни хохота. Все было абсолютно спокойно. Но странно, что и в эту ночь ни один из семерых не уснул. Словно кто-то заворожил их, отгоняя сон все дальше, дальше, дальше… Бывают мгновения такой сверхпредельной ясности сознания, когда мысли, дожидаясь кого-то, как будто несутся со свистом по белому полю, они ждут, а этот кто-то все приближается, приближается так бесконечно медленно… И ожидание бесконечно терпеливое, все более напряженное ожидание… того, кто все не идет, но приближается, приближается неуклонно и не должен застать никого врасплох.
Павел слышал, как шуршали одеяла, как ворочались с боку на бок и тяжело вздыхали люди. Никто не засыпал. Потом заговорили, просто так, чтобы прогнать тишину. Но и голоса их ослабли от страха и напряжения. Они все время прислушивались, замолкали, возобновляли разговор и снова замолкали.
Для Павла все эти ощущения были новы, незнакомы, и он удивлялся не столько другим, сколько самому себе. Потом он ни разу не мог объяснить кошмара этих первых ночей. Ему все казалось, что причина была в общем самовнушении.
Вдруг Панайот закричал, вскочил с постели и бросился из палатки. Кирчо зажег лампу, и все увидели, как между тюфяками спокойно и кротко ползают несколько змей. Они подымали к людям свои маленькие головки, словно удивляясь нежданной встрече. Злые, дрожащие от страха геологи выбежали из палатки. Внутри остался только цыган, который стал бить змей.
— Нет! — закричал Панайот. — Здесь жить нельзя!
Те двое с пристани, Ризо и Славчо, заявили Павлу:
— Так не пойдет, начальник!
Тут Павел в первый раз вмешался. Что он им говорил и как — неизвестно. На помощь были привлечены несколько бутылок ракии, выпили для храбрости, и дело несколько уладилось. Я думаю, что известное воздействие на них оказали спокойное лицо начальника и его уверенность, которые люди могли противопоставить своему страху и ужасу.
— Ясно, заснуть не удастся, — сказал кто-то, — не перекинуться ли нам в картишки?
Так и сделали. Только Павел не принял участия в игре, лежал у самого выхода и глядел на хижину старика. И опять ему показалось, что тот выглядывает в щели, видит все, что здесь происходит и что, вероятно, происходило с восемью предыдущими партиями, и посмеивается. Павел был уверен, что змеи никогда не забираются в постель к старику и что он никогда в жизни не переживал подобных ночей. И тут же перед глазами молодого геолога вставала недавняя картина пастушеской идиллии — старик, окруженный своими любимыми овцами, счастливый отец и властелин Джендем-баира. Именно в этом, я считаю, кроются причины того, что молодой геолог остался здесь, потому что никак не могу согласиться с мыслью, что он действовал так лишь из желания перевестись потом в Софию. Я думаю, что его решение было вызвано романтичным преклонением перед превосходством деда Йордо.
Компания играла в карты до рассвета. Люди так боялись змей, что легли лишь после того, как стало совсем светло. Павел крепко заснул, и когда проснулся, солнце уже стояло высоко над горизонтом. Он вскочил и начал будить людей, но те, измученные бессонницей, только подымали головы и снова засыпали. Встал только техник Кирчо. Они наскоро поели, взяли инструменты и снова пошли в этот ужасный зной. В тот день солнце словно бы решило с ними разделаться. Воздух был невыносимо сухим и горячим, камни жгли, как раскаленное железо, и нигде не было уголка, куда можно было бы укрыться. Небосклон был безумно чист — гигантский глаз, который упорно всматривался в несчастных, стремясь подавить их сопротивление.
К тому же Павел предложил Кирчо не отдыхать после обеда — времени и так было потеряно много, а с траншеей нужно было спешить. Парнишка только кивнул. Ему так хотелось стать похожим на своего шефа, что он был готов и на большие испытания. С ними был только бидон воды, которая скоро вскипела. Павел копал киркой, а Кирчо выбрасывал землю, и траншея, к их удивлению, росла.
Они выдержали и самую страшную послеполуденную жару. Наконец, часам к четырем явились остальные. Не хватало только двоих с пристани, Ризо и Славчо.
— Браво, начальник! — крикнул цыган, когда увидел, сколько они сделали.
До заката все работали как следует и, похоже, наконец-то партия взялась за дело. В тот вечер Павел поверил, что кризис на Джендем-баире миновал и только нужно создать лучшие бытовые условия для рабочих, чтобы вовремя справиться с заданием. Назад возвращались бодрые, с песнями, и молодому геологу очень хотелось, чтобы старик как-нибудь увидел их или услышал. Но когда они подошли к дубу, тех двоих, Ризо и Славчо, не было. Не было ни их одежды, ни личных вещей. Настроение у всех сразу же упало. Павел повертелся возле палатки и сказал:
— Их дело! Кто не может, пусть уходит! — и пошел к роднику купаться.
Старик уже вернулся и, пропуская стадо из одной половины кошары в другую, отделял овец от баранов. Павел приостановился на миг и крикнул:
— Ну как, дед? Овец считаешь?
Пастух повернул к нему голову и насмешливо ответил:
— Я своих овец знаю и считать мне их незачем! А вот ты своих людей считай почаще!
Он видел, как сбежали те двое, с пристани.
В уменьшенном составе партия собралась на ужин. Настроение было тягостным, и цыган напрасно пытался их рассмешить. Павел молчал, а потом занялся укреплением сеток против змей. Несмотря на это, Панайот предложил снова не спать до рассвета и опять играть в карты. Вчетвером, без Павла, они устроились под лампой и так просидели до утра. Только раз они перестали играть и разбудили Павла. Снова подул тот ужасный ветер и раздались страшные звуки. Все сидели как парализованные, а Панайот от страха забыл объявить каре девяток.
— Начальник, — обратился Кирчо к Павлу. — Отчего это?
— Камни свистят! — ответил Павел.
— Ну да, камни! — возразил Панайот. — Старик говорит, что это черти там бродят!
— Черти? — Павел задумался. — А что здесь чертям нужно?
Потом послышался далекий протяжный вой шакала. Но был ли это шакал или что другое, они так и не поняли.
Наконец звуки стихли и игра продолжалась. Павел снова уснул, и остальные, глядя на его спокойное лицо, думали, что этот человек — железо, что он их всех уморит и что лучше, пожалуй, вспомнить дорогу, по которой они сюда пришли.
То ли от света лампы, то ли от их голосов, но в этот вечер змеи в палатке не появлялись. Перед рассветом все четверо, сморенные усталостью и бессонницей, заснули, не сходя с места, так, как играли, с картами в руках.
Утром, разумеется, на работу вышел один Павел. Взяв на плечи инструмент, он зашагал к траншее. Старик как раз выгонял стадо, увидел его, покачал головой и сказал:
— И зачем таскаешь инштрумент каждый вечер? Кому он нужен здесь, твой инштрумент?
Встреча со стариком была не слишком приятна Павлу. Может быть, он думал, что пастух радуется распаду партии и что ему доставляет удовольствие видеть его мучения. Он уже готов был молча пройти мимо, когда старик махнул ему рукой.
— Пойди-ка сюда, парень!
Павел неохотно приблизился. Дед Йордо вошел в хижину и вынес ему кружку парного молока.
— Выпей! — сказал старик, добродушно усмехаясь. — Ты такого молока не пробовал!
Павел взял кружку, молоко оказалось таким густым и ароматным, что он только присвистнул:
— Здо́рово, дед! Большое спасибо! Первый раз пью такое молоко!
— Вот видишь! — Старик счастливо засмеялся. — Кто мое молоко пил, тот его всю жизнь помнит! Но… кончается. Творожить его приходится, перегорает молочко у овечек…