Разумеется, он явился к столу с котелком горячего молока и почти не притронулся ко всем этим консервам и компотам.
— Тот, с мулом, меня спрашивает, — начал старик, — наш-то, гляди-ка, часом не свихнулся? — Почему? — говорю. — Потому, отвечает, что не возвращается. Только меня мучает да скотину! А я говорю: свихнуться-то человек где хошь может!
Старик был доволен своим ответом, которым он словно защитил обоих. Видимо, он уже смирился с присутствием Павла на Джендем-баире, хотя и жалел его, как несчастного, которому нужна помощь.
«Смотри ты, — думал Павел, — старик принял меня в свое стадо. Для него я ни больше, ни меньше, как один из его баранов по кличке Павел».
Иначе и быть не могло. В глазах старика Павел мог существовать только как часть его стада. Молодой геолог согласился с отведенным ему местом и не возражал против пастырского к себе отношения. Больше того, за это он пользовался дружбой и покровительством старика и был ему признателен.
В тот же вечер, кроша хлеб в попару, дед Йордо рассказал, как днем он потерял одну овцу и как слышал, что ее колокольчик звенит где-то далеко, но найти беглянку не мог — мешали другие колокольчики.
— И спина у нее белая, и камни белые, — говорил он, — не отличишь!
Тогда он отогнал стадо в сторону, вернулся и опять же по колокольчику безошибочно нашел овцу.
— Будь у меня деньги, — говорил он, — я бы каждой овце купил бы по звоночку. И барашкам тоже. Да теперь нет таких колокольчиков! — И он рассказал Павлу о старых мастерах колокольцев и бубенцов и как лет шестьдесят назад каждое стадо имело свою особую музыку, и сами овцы уже знали ее и не путали, и даже, если, бывало, соберешь вместе два стада, музыка их тут же разделит. Старик разволновался, увлекся воспоминаниями, взгляд его где-то блуждал, лицо светилось, озаренное детской радостью и умилением. Он ахал и все повторял, что в мире ничего путного не дождешься, раз исчезли хорошие колокольцы и бубенцы.
Павел с удивлением слушал его, поражаясь тому, что старик придает бубенцам мировое значение.
Так они и жили вдвоем. Днем каждый занимался своим делом, а вечером они встречались в тени векового дуба, вместе ужинали и рассказывали друг другу разные разности. Первое время говорил только дед Йордо. Он рассказал Павлу всю свою жизнь. Как он, еще мальчишкой, стал ходить за овцами, как остался сиротой, не имевшим ничего, кроме отцовского стада. Как целыми годами не спускался он к себе в село, угоняя стадо все дальше и дальше, и так оторвался от всех, что даже в солдаты призвать его забыли, потому что он и в общинских списках не числился. А потом его женили. Жена у него была злая и совсем его выгнала. В село он вернулся только на ее похороны. А так все с овцами. Старик рассказывал об этом времени вяло, без интереса и сожаления. Но как только он заводил речь о своем стаде или о какой-нибудь своей любимице, то сразу же оживлялся и лицо его принимало знакомое выражение.
«Все, что находится вне его стада, — подумал тогда Павел, — не имеет для него никакого значения». Даже людей дед Йордо делил на две категории — на чабанов, которые в его сознании определялись очень живо и рельефно, и на всех остальных — неясную, чуждою массу человекоподобных, существующих лишь для того, чтобы пользоваться благами, созданными чабанами. С особой любовью он говорил о старых чабанах, своих учителях и покровителях, об их стадах, не имевших себе равных. Все это были легенды, которые его воображение населяло самодивами, лесными духами и самыми фантастическими событиями. Он неоднократно вспоминал о чудотворных травах, спасительном волшебстве, чудесах природы, был страшно суеверен и полностью убежден в существовании всяких таинственных сил. Только теперь Павел понял, что в те пятнадцать минут, которые старик каждое утро проводил, стоя лицом к восходящему солнцу, он исполнял древний-древний обряд, завещанный ему его наставниками-чабанами. Вообще жизнь деда Йордо была полна обрядов, ворожбы и таинственности. В бога он не верил и в церкви не был ни разу в жизни. Зато у него было много своих богов, которых он почитал и страшился.
В одном из писем к своему другу Коко Павел, рассказывая о старике, писал:
«Это настоящий язычник! Ты себе не представляешь, что это значит! Самое большое наше несчастье в том, что мы отравлены христианщиной и никогда не сумеем вернуться к языческим временам. Честное слово, братец, я позавидовал ему со всеми этими русалками, вампирами, богами шерсти и молока и всяческими чародеями, Мне кажется, что в этом гораздо больше смысла, чем во всех наших действиях, потому что человек — это ребенок, как ребенок живет и как ребенок умирает».
Имея представление о характере Павла, я не удивляюсь его преклонению перед язычеством деда Йордо, который самим своим существованием уже давал ответ на множество человеческих вопросов. Но, бесспорно, наиболее сильное впечатление произвели на него языческая чистота и непорочность старика.
Несмотря на свое отчуждение от людей, дед Йордо пользовался завидной популярностью не только как прославленный чабан, ной как своеобразный народный мудрец, лекарь и даже колдун. Бывали дни, особенно весной, когда жители окрестных сел во множестве смиренно шли к дубу, чтобы поделиться со стариком своими горестями.
— Люди не приходят с радостью, люди приходят с горем, — заявил Павлу пастух.
Он встречал всех этих людей с таким же снисхождением, которое он испытывал к овцам чужого стада. Человеческие страдания повергали его в недоумение, так как у овец все было гораздо проще и понятнее. Каждая новая встреча с людьми убеждала его в преимуществах пастушеской жизни. Старик считал чабанское дело избавлением, единственным спасительным путем в жизни.
Сначала Павел был поражен и восхищен такой абсолютной цельностью деда Йордо. Он совсем не был похож на всех этих описанных в литературе чабанов, которые ненавидели свою работу, проклинали свою судьбу и все вздыхали по городской жизни. Дед Йордо казался совсем другим, и само его отшельничество в Джендем-баире имело, казалось, какой-то особый смысл.
Об этих первых, проведенных вдвоем, вечерах известно только из письма Павла Коко и из того, что он рассказывал после своего бегства.
«Это был старик от природы интеллигентный, отличавшийся необыкновенной живостью ума и чудесным воображением. Все у него было настолько гармонично, что наши вечера под дубом иногда казались мне театром, а сам он — великолепным актером. Он страшно много курил, не выпускал изо рта трубки, без нее я даже не могу представить себе его лица. Говорил он всегда спокойно, делая длинные паузы, и словно наслаждался собственными словами, абсолютно убежденный в верности всего им сказанного. Бо́льшего фанатика я не знаю!»
Сначала дед Йордо не проявлял даже самого простого любопытства к жизни своего молодого товарища. Каждый раз, когда Павел говорил что-нибудь о себе, он снисходительно усмехался и переставал его слушать. Но молодого геолога ничуть не обижала эта старческая предубежденность и пренебрежительное отношение к его личности.
Так продолжалось целый месяц. Почти каждый вечер они встречались под дубом, вместе ужинали, по-братски делили табак, иногда выпивали и допоздна засиживались за беседой. Каждый день стадо продолжало жить своей жизнью, и каждый вечер дед Йордо рассказывал Павлу о всех событиях дня. Мага сегодня сторонилась других овец, приходилось все время ее подгонять, а она использовала каждую возможность, чтобы отделиться — отстать или свернуть в сторону.
— Брезгливая животина! — говорил дед Йордо. — Не любит ходить там, где другая овца ступила!
Или сердился на жадность Виты. Она опережала других и быстро-быстро объедала самую нежную и вкусную траву, а в загоне всегда ходила за ним следом, чтобы первой поживиться хлебушком.
Павел продолжал его слушать, но теперь скорее с терпением, чем с интересом. Его первоначальное романтическое увлечение пастушеством несколько остыло, потому что даже самые интересные случаи, рассказанные дедом Йордо, надоедливо стали сводиться к одному и тому же — овца нуждается в хорошем пастбище, овцу надо беречь, овцу надо вовремя пригнать на место и подоить, человек может получить от овцы многое, если будет о ней заботиться, у овцы тоже есть душа, хоть она и бессловесная тварь…
Постепенно цельный и прекрасный пастушеский мир потерял для Павла свое первое очарование. Видно, слишком многого недоставало в нем, чтобы заполнить внимание молодого геолога и заменить ему то полнокровное общение, которое дают друг другу люди.
Последние дни месяца Павла охватила сильнейшая тоска по всему тому, что он оставил в Варшаве. Город вдруг всплыл в его памяти более близкий и реальный, чем когда бы то ни было. Знакомые, любимые картины раскрылись перед ним и снова позвали его к себе. Днем и ночью изводило его желание бежать из Джендем-баира, мучило, переходило в какой-то кошмар. Однажды он бросил инструмент в скалах и двинулся по камням вслед за солнцем. Он шел, словно обезумев, широко открыв глаза, с пересохшими губами, и ему казалось, что Варшава вот тут, за последним холмом. Он с такой поразительной ясностью представил себе все это, что начал громко разговаривать по-польски, выкрикивать имена, искать знакомые дома на воображаемых улицах. Остановился он лишь тогда, когда ноги его подкосились и усталость свалила его среди скал Джендем-баира. До дуба он добрался с трудом.
Внезапное и произвольное появление Варшавы потрясло Павла. Он оглянулся назад, на проведенные в Польше годы, и с болезненным наслаждением всмотрелся в себя. Даже то, что прошло тогда незаметно, сейчас предстало перед ним так живо, как будто он видел все это впервые, полное новой силы и нового смысла. Сознание его с мстительной злобой вызывало из прошлого лица и события, возрождало былые чувства и мысли и превращало его отшельничество в Джендем-баире в безумную нелепость.
Он сидел рядом с дедом Йордо, а был в Варшаве. Он был в Варшаве, а сидел рядом с дедом Йордо.